«...Настанет день и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех тех, кого оставил на земле».
Даже коллеги этого композитора говорили, что если бы он, кроме песни «Журавли», ничего больше не написал, то уже вошёл бы в историю российской музыкальной культуры. А если добавить к «Журавлям» такие песни, как «Русское поле», «Калина красная, «Старый забытый вальсок» и десятки других, то понимаешь, что он отличается «лица необщим выраженьем», что у него свой, неповторимый голос, поэтому он узнаваем и любим.
Вот что пишет о нём композитор Сергей Колмановский: «Ян Френкель – признанный лидер доверительного диалога, как принято называть оттепельное направление советской песни. Франсуа Вийон говорил, что поэт свои стихи должен читать монотонно. Френкель пел свои песни как-то упоительно монотонно, и это было вполне органично потому, что сами его мелодии всегда были не громкими и не броскими. Я не знаю, кому ещё из композиторов удалось, не изменяя этой манере, так проникновенно говорить со слушателем на самые разные темы – от подмосковного текстильного городка до далёкого пролива Лаперузо, от ностальгии по «Русскому полю» до светлого реквиема в «Журавлях»...».
...Моя работа журналистом в американских русскоязычных средствах информации дала мне возможность встречаться с интереснейшими людьми, у которых я брал интервью. Одни интервью я отдавал в печать или на радио сразу, другие спустя месяцы или даже годы. Но были и такие, до которых дело никак не доходило, и я хранил их в архиве до лучших времён. И вот время пришло. В интервью с ним одни вопросы связаны с проблемами тех лет, другие – вне времени, но главное – в ответах интервьюируемого виден характер человека. А если это человек незаурядный, талантливый, оставивший след в душах людей, то интерес к нему остаётся даже после его ухода в мир иной.
Почему я, спустя несколько десятилетий, всё же возвращаюсь к интервью с такими людьми? Потому что, как мне кажется, я обязан хранить память о них и делиться этой памятью с читателями. К тому же, выезжая за границу, тогдашние граждане СССР чувствовали, что вырвались на свободу, и могли говорить гораздо больше и откровеннее, чем там, дома. Интересно, что и американцы, давая интервью русскоязычному журналисту для русскоязычных же средств информации тоже становились откровеннее и рассказывали порой то, что не рассказали бы корреспонденту американских СМИ.
В Советском Союзе (существовало в двадцатом веке такое государство) шла Перестройка. Тогда некоторым гражданам той страны, в основном артистам, было позволено навестить родственников за границей. И вот в Америку приехал Ян Абрамович Френкель. Он приехал к сестре, жившей в Нью-Йорке, в районе Квинс. Там мы и встретились, потому что Ян Абрамович согласился дать мне интервью, которое я записал на касетный магнитофон.
- Ян Абрамович, вы впервые в Америке?
- В Соединённых Штатах – да, впервые. Я понял, что, когда говорят «Америка», то имеют в виду Соединённые Штаты. Я уже побывал вокруг Америки: был дважды в Мексике, был на Кубе. А вот севернее не удавалось. Такую прямую возможность открыла мне Перестройка. И вот я увидел и ту Америку, которая для многих является страной небоскрёбов, и ту, одноэтажную, очаровательную, ухоженную, уютную, которую я ощутил, пожив несколько дней в Маунтэйнсайд, штат Нью-Джерси, в гостях у моего друга Миши Нахамкина, брата знаменитого галерейщика Эдуарда Нахамкина. Прелестное место, то, что у нас называется дачным посёлком, но не летним, а круглогодичным.
- Виделись ли вы с кем-то из эмигрировавших в Америку артистов, с которыми вы дружили, работали или просто были знакомы в Советском Союзе? Я имею в виду прежде всего певцов и музыкантов...
- Знаете, я ещё мало виделся с ними, но разыскал телефон певца, записи которого я слышал в Советском Союзе. Из множества его записей, самым болшим успехом в нашей стране пользовались песни с этаким блатным налётом, которые я не считаю лучшими у него. Я говорю о Вилли Токареве. Я нашёл у него другие песни, пропущенные через сердце, что я всегда ценю в творчестве. Это и манера исполнения совершенно иная, и уровень стихов, и темы... И, знаете, я почувствовал в нём удивительно талантливого человека, а таланты всегда редкость. Поэтому я, приехав сюда, узнал его телефон, позвонил, и мы договорились о дружеской встрече.
- Честно говоря, меня удивил ваш выбор.
- Мне нравится его творчество только в его лучших образцах. Ещё я встречался с человеком, который попал в Америку иным путём, чем большинство эмигрантов. Это замечательный классический пианист Лексо Торадзе, сын моего друга композитора Давида Торадзе. Я встретился с Лексо, рад его успеху здесь, в Америке, где его знают как Александра Торадзе, рад его положению, которое он по достоинству занимает. В Москве, кстати, я встречался с приезжавшими из Америки Беллой Давидович и Димой Ситковецким, сыном моего соученика Юлика Ситковецкого. И я порадовался успехам Димы, и тому, как удачно сложилась концертная судьба у Беллы.
- Что вы знаете о живущих в Америке певцах, таких как Эмиль Горовец и Нина Бродская, с которыми вы работали в Москве и которые вам благодарны за ваши песни?
- С Милей Горовцом я говорил. Я звонил ему. Надеюсь, мы встретимся, если не помешает график его гастролей и мои выезды, потому что я собираюсь повидать друзей в Лос-Анджелесе и в Сан-Франциско. Думаю, у него всё более или менее благополучно, потому что он продолжает петь. Что касается Нины Бродской, то я с ней ещё не виделся и не разговаривал. Она, безусловно, очень способный человек. Как её судьба сложилась в Америке, мне не известно, хотя наслышан, что у неё бывают концерты, гастроли.
- Как вы думаете, если бы Эмиль Горовец, Нина Бродская, Лариса Мондрус, тот же Вилли Токарев не уехали, остались в Союзе, в России, они были бы востребованы? Кто больше потерял от их эмиграции – они сами или их страна, их зрители? Правильно они сделали, что уехали, или не правильно, как по-вашему?
- Это они сами должны ответить на такой вопрос, не я. Если бы вы спросили меня, что потерял бы я, если бы уехал, то отвечу: я потерял бы всё. Для композитора, пишущего песни, как мне представляется, жить в отрыве от родины невозможно, каково бы там ни было. Это, кстати, признают многие, живущие за границей и неплохо устроенные, вполне обеспеченные иммигранты. Вся беда в том, что человек, уезжая, должен ощущать, что у него есть родина, есть свой дом, и есть возможность вернуться, когда он захочет. Вот то, чего у нас долго не было и к чему мы, наконец, пришли. Этому я безумно рад.
- Те изменения, которые произошли в стране, как отразились на вашем творчестве и на вашей жизни?
- На творчестве? Трудно сказать. Я не рисуюсь, поверьте мне, я не пытаюсь создать впечатление. Я всегда был таким, каким есть. Я никогда не изменял своей творческой совести, никогда не был конъюнктурщиком. Поэтому какой-то ломки во мне не произошло. Только прилив того радостного, что может дать истинная свобода духа, свобода слова, свобода высказываний, в том числе творческих. Меня в моём творчестве никто не ограничивал, потому что я всегда касался таких тем, которые близки не только мне, но и всем, независимо от того, какова эпоха, и независимо от тех, кто олицетворяет эту эпоху. Понимаете меня? Поэтому у меня никаких трагических ломок не было, но радость моя от того, что сейчас нам дано величайшее благо свободы духа, свободы говорить, печатать. Знаете, я зачастую работать не могу, потому что зачитываюсь тем, что публикуется. В ущерб работе не могу оторваться от периодической печати, от толстых литературных журналов. Самое сильное сейчас – это публицистика.
- Правда ли, что из-за невероятного роста популярности публицистики и новой литературы, люди стали меньше ходить в театры и на концерты?
- Пожалуй, да. Нужно сказать, что каждая такого рода острая перемена, а их бывает не так уж много в жизни общества, несёт, помимо качеств положительных, и потери тоже. Если что-то строишь, то что-то и разрушаешь. Это естественно. Но меньше всего потерь, как мне кажется, и больше приобретений – в духовной жизни нашего общества. У нас очень много разговоров о том, каким интересным было раньше советское кино и каким высококачественным был раньше советский театр. Я думаю, что это не совсем объективная точка зрения. Далеко не всё в прежнем советском искусстве было высокого вкуса и качества, и далеко не все плохо ныне. Надо понимать, что сейчас идёт процесс поиска новых тем, новых форм, нового языка в кино и в театре. Появившиеся ныне возможности позволяют человеку найти себя в новом времени. Есть, чего греха таить, и потери. У нас не выработана ещё элементарная культура дискуссии, которая, порой, ведётся на уровне трамвайной свары. Кто-то кого-то обозвал, а тот в ответ тоже обругал оппонента. Но это всё пройдёт. Мы пережили очень резкую перемену, но такую дорогую, такую нужную для нас, да и для всего мира. Правильно её называют шоковой терапией.
- Перейдём от общего к частному. Когда вы начинали свою исполнительскую и композиторскую деятельность, вы уделяли внимание национальной еврейской музыке. Продолжаете ли вы в какой-то степени работать в этом направлении? Ведь сейчас еврейская тема у вас на родине стала вновь популярной. Идут спектакли на еврейскую тему в театрах, эта тема часто встречается в кино и в литературе, работают еврейские клубы, центры еврейской культуры. Отражается ли это и в вашем творчестве? И вообще чувствуете ли вы себя евреем?
- Хм, знаете, мой дорогой, я ещё раз хочу повторить, что у меня есть собственный принцип: оставаться всегда самим собой. Я не могу сказать, что я много уделял времени в своём творчестве именно еврейской культуре. И не потому, что меня что-то ограничивало. Я думаю, что внёс вклад именно в русскую культуру. Бывает, я слышу вопрос: «Что происходит у нас? Френкель – еврей, а пишет русскую музыку!» Ну, тут имелись в виду мои песни «Русское поле» и «Калина красная», которая вообще считается народной. Были даже смешные ситуации, когда мелодию мою использовали в своём творчестве замечательные музыканты, композиторы, как бывало во все времена, когда обращались к фольклору, и получались забавные ситуации, ибо забывали о том, что это моя авторская мелодия. Так произошло, например, с Евгением Светлановым, полностью включившим в свою симфонию «Калина красная» памяти Василия Шукшина мелодию моей песни под тем же названием, поскольку композитор был уверен, что это народная песня. Я, будучи евреем и ни на секунду от этого не отрекаясь ни при каких обстоятельствах, являюсь частью русской культуры и горжусь этим. Так же, как, извините за такое сравнение, еврей Исаак Левитан был великим русским художником, представителем русской культуры. Можно вспомнить немало подобных примеров. Что касается моего вклада именно в еврейскую культуру, то в меру моих сил... Вот вы вспомнили Эмиля Горовца. В своё время я делал ему много в основном обработок народных еврейских песен, что само по себе тоже творчество. Даже написал для него одну еврейскую песню. Не скрою, где-то в глубине души есть у меня большое желание, если только представится возможность, написать музыку к еврейскому спектаклю. У меня вообще такое впечатление, что все еврейские спектакли музыкальные. Мюзикл как вид театрального искусства имеет, на мой взгляд, еврейское происхождение. Так же, как оперетта близка к традиции еврейского театра, который всегда был музыкальным. Еврейский народ без музыки не может жить. А если учесть, что мой дедушка по линии матери был клезмером, то это, вероятно, сказывается на генетическом уровне. Говорят, на детях природа отдыхает, а на внуках, возможно, оживает. Что-то клезмерское, вероятно, сидит во мне тоже.
- Это очень интересная подробность вашей биографии, о которой я не знал, но она о многом может рассказать. Вы слышали музыку вашего деда в детстве?
- Нет, он погиб задолго до моего рождения. И потом, как я понимаю по рассказам оставшихся моих родственников, которые знают историю нашей семьи, он был не сочинитель, а исполнитель. Я, кстати, горжусь тем, что я прошёл ту самую школу, которую не заменит ни одно высшее учебное заведение, ни одна консерватория: я музыке учился во многом у жизни, на практике, на опыте, хотя у меня есть и достаточное музыкальное образование. Но я понимаю, что одно только академическое образование – ничто. Музыка, тем более песенная, непосредственно связана с теми, для кого ты её пишешь. Мне кажется, нельзя писать музыку только для узкого круга музыкантов. Какое счастье, когда твою музыку воспринимают огромные массы людей, и если вам скажут иное, то, на мой взгляд, они и себя обманывают, и вас. Потому что в признании есть счастье. Так вот, я прошёл замечательную школу, занимаясь с прекрасными педагогами и по классу скрипки вначале, и потом по классу рояля, и ещё учился композиции. Но мне очень много дала моя работа в различного рода оркестрах вплоть до свадебных.
- Вам приходилось там играть еврейские мелодии?
- Ещё бы!
- На творчество братьев Покрасс, Дунаевского и многих других советских композиторов двадцатых, тридцатых годов и более поздних еврейская музыкальная традиция наложила определённый отпечаток, хотя они, как и вы, писали песни для русской-советской эстрады, для русского-советского кино и театра. Есть ли у вас всё же ощущение, что и в вашем творчестве есть некий колорит, некое влияние идишской песенной традиции, не обязательно мелодическое, но, скорее, инструментальное, ритмическое , синкопическое?
- Возможно, если перенести на музыку известную фразу: «В его глазах видна грусть еврейского народа». Если это перенести на моё творчество, то моей лиричности, грустинке многих моих песен можно приписать некую национальную подоплёку, хотя, повторяю, я не задавался такой целью и всегда писал русскую музыку. Мы, люди разных национальностей, живём в одной большой семье и создаём общую культуру, и я не склонен подсчитывать процент той или иной крови, степень вклада людей той или иной национальности. Я за объединение людей, против разъединения. А подсчётами того, сколько в русской музыке, в русской культуре евреев, занимаются в основном люди бездарные, завистливые, пытающиеся объяснить свои неудачи происками врагов, еврейским заговором и прочей глупостью.
- Какую роль играет в вашем творчестве песня?
- Знаете, у меня два жанра, занимающие почти всё моё время творческое. Правда, сейчас чуть меньше, чем раньше, потому что всё-таки годы тоже дают себя знать и нет уже той энергии, которая была, но я стараюсь это чем-то компенсировать. Например, я очень люблю путешествовать, ездить, встречаться, люблю творческие встречи. Я счастливейший человек, потому что я один из немногих, кто действительно знает свою страну. А если учесть огромнейшие размеры страны нашей, то это не так уж просто. Так вот, я в основном занимаюсь музыкой для кино. Песни пишу реже, чем раньше, значительно реже. Как-то уже, если с новой песней выходишь, хочется сказать нечто ранее не сказанное или, может быть, сказать своими собственными словами о том вечном, которое существовало и будет существовать, найти новый, свой, особый поворот. Итак, кинематограф и песня. И изредка театральная музыка. Из театральных работ – музыка к спектаклю Театра сатиры «Прощай, конферансье». Спектакль ставил мой друг Андрей Миронов, потерю которого я до сих пор остро переживаю. Я писал музыку для его спектакля, для него, для Андрея. Кстати, он бывал в Америке и делился со мной потом своими впечатлениями.
- В последний раз он был здесь не в самое удачное время, когда отношения между Соединёнными Штатами и Советским Союзом были трудными и был объявлен бойкот той концертной группы, в состав которой входил Миронов. В результате у него могли сложиться не очень верные впечатления об Америке в тот политически острый момент.
- Возможно, но человек он был неординарный. Андрей был... - я назову слово, которое у нас почти не употребляется, вероятно, за ненадобностью - Андрей был очень воспитанным человеком, хорошо воспитанным, образованным, культурным в широком понимании этого слова. Он был умён, и потому мог делать скидку на всё. О сложностях, упомянутых вами, он мне не рассказывал, хотя мог бы, потому что мы были в чрезвычайно доверительных отношениях, делились самым сокровенным.
- Значит, он посчитал тот инцидент с бойкотом либо не существенным, либо не имевшим к нему лично никакого отношения.
- Наверное. Понимаете, есть люди, и мне их очень жаль, которые себя страшно обкрадывают, пытаясь при знакомстве с человеком или со страной сразу увидеть плохое. А есть люди, которые, при такого же рода знакомстве, пытаются увидеть хорошее, и, когда такой человек разочаровывается, – это, конечно, тяжко, но он один разочаровывается...
- ...А те, кто видят плохое, хотят, чтобы разочаровались и другие, навязывают своё негативное мнение окружающим, то есть сеют неразумное, недоброе и, к счастью, не вечное?
- Да. Надо помнить, что каждый имеет право на разочарование. Жить без разочарований не получается. Жизнь без грусти, без печали – не настоящая. Печаль должна присутствовать.
- И это отражено в искусстве, в литературе, в песне...
- Естественно. Человек, не умеющий печалиться, это бесчувственный, я бы даже сказал, плохой человек, ибо он не может сопереживать. А надо уметь сопереживать. И в творчестве это очень важно.
- Появляются новые композиторы, новые волны в музыке. Теснит ли вас молодёжь с их рок-группами, металлистами, тяжёлым роком, техно, хип-хопом, рэпом? Как вы воспринимаете новые явления в молодёжной музыкальной культуре?
- Я меньше всего это отношу к категории искусства музыкального. Я считаю, что это явление скорее социальное, рок-движение. За редким исключением, где присутствует музыкальное искусство. Я сам очень увлекался и увлекаюсь по сей день джазом. Я считаю джаз высочайшим искусством. Поэтому присутствие джазовых элементов даёт право называть, например, джаз-рок искусством. Мне нравится фолк-рок. Среди групп тяжёлого рока тоже есть ансамбли, которые мне нравятся. Я люблю рок-группу «Квин», люблю «Пинк Флойд». Это первые группы, пришедшие мне на ум сейчас. Но мне не нравится то, что это связывают с искусством. Необходимость рождения такого явления, вероятно, продиктована временем, движением протеста. У молодёжи есть все основания для выражения протеста, в частности, через музыку, потому что молодое поколение по сути дела обмануто. Оно обмануто словами старшего поколения, стоящего у власти, его лозунгами, обещаниями, за которыми дела не стояли. И если мы, старшее поколение, играя в эти игры, научились делать какой-то допуск, то молодёжь более непосредственно, более эмоционально и прямолинейно воспринимает всё. И когда появляется возможность выразить свой протест, они его выражают с помощью рок-музыки. Но я не считаю это искусством в высоком смысле слова. Тут ещё играет роль дань моде. Я вообще не признаю понятие «модное искусство».
- Вы считаете, что искусство и мода, как гений и злодейство, несовместны?
- Да. Искусство не может быть модным или не модным. Я ничего не имею против самого слова «мода» и вообще против моды в дизайне одежды и в других проявлениях. Мода сама по себе предусматривает нечто быстро проходящее. А искусств - в идеале - вечное. Это, может быть, очень высокие слова, но, действительно, разве можно говорить, что Вивальди теперь не в моде, или что Бах опять в моде, или Штраус... Они всегда будут жить независимо от моды. И также песни Шуберта всегда будут жить.
- Простите, но, возможно, во времена самого Баха, или Шуберта, или Штрауса иные слушатели и критики считали этих композиторов модными, и, кто тогда мог поручиться, что даже через двести или триста лет люди будут восхищаться их музыкой?
- Тут слово «мода» не подходит. Просто со временем меняются и музыкальный язык, и язык живописи, всё меняется. Но не будем говорить о моде, будем говорить о мастерстве. Да, Штраус писал лёгкую музыку, под которую все танцевали. Но уровень его лёгкой музыки был таков, что это стало классикой. Да, Гершвин писал фокстроты, блюзы, но это стало классикой. Тут важно – КАК! ЧТО – это не искусство. Это предмет – то ли политики, то ли науки. А КАК – это осмысление, личное видение и, конечно, мастерство. Если искусство отвечало своему времени, отражало его новыми средствами выражения, то честь и слава такому искусству.
- Кто мог себе представить, что рок-музыка Элвиса Пресли или группы «Битлз» переживёт их и станет классикой?
- Вот вы назвали имена, которые в этом музыкальном направлении стали, действительно, классиками. Помимо того нового, что они привнесли, они творили настоящее искусство, проверенное временем. И прекрасные песни Элвиса Пресли, и замечательные песни битлов... Кстати, в песни «Ливерпульской четвёрки» зачастую вкраплены какие-то народные интонации. Это то, что питает всегда искусство. Должен сказать, что когда появился рок-н-ролл, меня это очень захватило, порадовало. В классическом роке было много здоровья. Там не было злости, надлома. Все они были здоровые ребята, жизнерадостные...
- Иногда ироничные...
- Да. А сейчас в рок-движении много болезненного. Поэтому я зачастую воспринимаю рок-музыку, как корь или скарлатину, которой ребёнку необходимо переболеть.
- Что вы можете сказать об исполнительском искусстве в вашей стране?
- В каком жанре?
- В песенном.
- Вот вы задали раньше вопрос, не вытесняет ли новая волна традиционное песенное творчество? Пожалуй, искусство, истинное искусство, несёт некоторые, но, надеюсь, временные потери. Прежде всего, нравственные, вкусовые. Почему? Потому что средства массовой информации заняты в основном пропагандой той же рок и поп-музыки, причём, не самого высокого качества. Эти средства информации, такие как телевидение, звукозапись, кинематограф, весьма действенные. Под их влиянием формируется культурный уровень массового слушателя. И здесь мы несём потери.
- Мы – это кто? Так называемые «традиционщики» в разных видах искусства или общество в целом?
- Особенно общество, ибо уровень массовой культуры снижается. Я считаю, что песня – такой же равноправный жанр музыкального искусства, как любой другой. Хорошая песня, её воздействие на слушателя значительно дороже, чем плохая симфония. Но почему-то мы привыкли о песне говорить снисходительно, а перед симфонией снимаем шляпу. Я сам писал и пишу симфоническую музыку, поэтому знаю, о чём говорю. То, что мы слышим в рок-песнях – это, зачастую, идёт декларация с помощью слов, декларация идей, а иногда и без всяких идей, просто эпатаж. Этим охватывается всё более широкая аудитория. А когда она встречается с истинным искусством в виде симфонической, оперной, камерной или хоровой музыки, то она оказывается неготовой к такой встрече, и не задумываясь это искусство отвергает. Ну, не хотят люди это слушать, ибо уже привыкли к другому. Думаю, что время рок-музыки уже уходит. И тяга людей к истинному искусству, к мелодичной музыке, к мелодичной песне проявит себя. Ну, какая музыка без мелодии? Даже за те немногие дни, что я нахожусь в Соединённых Штатах, я обратил внимание на музыкальное сопровождение телевизионных программ. А их множество. И, должен сказать, что меня радует, что я не слышу той бьющей по башке музыки в таком количестве, в каком слышу у нас.
- Не кажется ли вам, что лирическая песня, русский романсово-песенный жанр, которому вы посвятили многие годы своего творчества, находит своё продолжение и в бардовской песне?
- Безусловно. Хотя, на мой взгляд, сейчас бардовская песня несколько сникла. Не могу понять, почему. Я всегда являлся поклонником этого направления в музыкально-поэтическом искусстве, и у нас есть замечательные барды, которые затрагивали проблемы остро социальные. Это и Владимир Высоцкий, и Александр Галич, который меня поражал тем, что в своих песнях вскрывал целые пласты социальные. Сейчас меньше таких бардов почему-то. Может быть потому, что много появилось демагогов среди авторов бардовской песни. Да-да, там много демагогии есть. Но в лучших своих образцах, среди тех, кого мы считаем бардами-классиками, она живёт и радует нас, если продолжает традиции Булата Окуджавы. Впрочем, я не понимаю, почему его причисляют к бардам. Он просто великолепный поэт и свои стихи выражает с помощью мелодий, порой очень трогательных, милых.
- Нам донесли, что вы побывали в ресторане на Брайтон-Бич. Как вам эмигрантская русская кухня и то веселье, свидетелем которого вы оказались?
- Просто поразительно, с какой быстротой этот факт стал вам известен, потому что я ещё до сих пор не пришёл в себя от пребывания в том ресторане, а вы уже спрашиваете о моих впечатлениях. Я с удовольствием провёл там время, был обласкан вниманием людей. Это всегда подкупает. Там пахнуло знакомым, особенно когда я услышал громкую игру музыкантов. Такой уровень звука у нас просто бич, не Брайтон Бич, а в другом смысле бич. Но меня порадовала царившая там общность. Как будто я попал в ресторан, перенесённый в Нью-Йорк из Одессы или из Киева, даже из Москвы.
- А как вам песенный репертуар, в котором могут прозвучать те самые «Лимончики»?
- «Лимончики» я не слышал вчера. Только видел.
- Хорошая концовка. Спасибо, Ян Абрамович.
...В той небольшой квартире, где мы беседовали, не было места для рояля. Но было пианино. Я допивал чай, беседуя с хозяйкой, а Ян Абрамович наигрывал что-то печальное...
...Вскоре после нашей встречи Яна Абрамовича Френкеля не стало. Как и его друг, Андрей Миронов, он умер в Риге. Ему было 68 лет. Со дня его смерти прошло более 30 лет. Сколько модных музыкальных направлений и стилей сменилось за это время! Но никакой самый тяжёлый и громкий рок не заглушил «негромко звучащий вальсок» Яна Френкеля.
«Мы расстаёмся, чтоб встретиться вновь,
Ведь остается навеки любовь.
Кружится первый осенний листок,
Кружится в памяти старый вальсок,
Юности нашей,
Юности нашей вальсок».
***
Добавить комментарий