Как сладко быть предвзятым. О Льве Мехлисе

 …часть силы той, что без числа

Творит добро, всему желая зла.

Иоганн Вольфанг Гёте. Фауст (перевод Бориса Пастернака) 

Позвольте немного поговорить о такой, вроде бы, однозначно одиозной исторической личности, как Лев Захарович Мехлис[1]. Тот читатель, который сочтёт за труд дочитать до конца этот очерк, может бросить в мой адрес упрёк, и не исключено, что вполне справедливый, так как представление о Льве Захаровиче сложилось у автора на основе частного случая. Никоим образом не покушаясь на уже устоявшийся в историческом сообществе взгляд на эту персону, всё же хочу заметить, как сладко быть предвзятым – выискивать жемчужные зёрна добра, совершенно абстрагируясь от тех малоаппетитных куч, в которых они, согласно мнению известного баснописца, порой таятся. Тем более, что этот человек сыграл определённую, – и надо сразу сказать, – положительную роль в судьбе моего дедушки Булгакова Игоря Павловича. Так, что имею полное моральное право хоть немного побыть «адвокатом дьявола».

364px-Lev_Zaharovich_Mehlis.jpg

Первое моё «знакомство» со Львом Захаровичем Мехлисом состоялось в рамках курса истории за среднюю школу и не оставило в душе никакого следа. Второе, которое буквально всколыхнуло её, когда удалось ознакомиться с рапортом[2] старшего политрука Булгакова И.П. (моего дедушки) на имя Начальника Политического Управления РККА – армейского комиссара 1-го ранга тов. Мехлиса. Хотя рапорт и был написан 9 марта 1940 года, но событие, давшее ему ход, случилось в 1937 году. Служил мой дедушка в то время в Забайкальском военном округе (ЗаБВО) комиссаром эскадрильи в 109-й авиационной бригаде (АБ).

Время это было, скажем так, – не простое, более известное, как «большой террор». Давать ему характеристику на этих страницах не собираюсь – и так без меня на эту тему писано-переписано несметное количество материалов. Ограничусь сухим изложением фактов по теме моего рассказа. В 1937 году был исключён из партии за связь с врагами народа начальник Политодтела 109-й АБ бригадный комиссар Дорофеев Евгений Васильевич, а в мае 1938 года он был арестован[3]. Спустя месяц Особое Совещание при Народном Комиссаре Внутренних дел СССР постановило Дорофеева Евгения Васильевича «за участие в антисоветском военном заговоре – заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет»[4]. Мало того, в апреле 1941 года его лишили ордена Красной Звезды[5]. Надо признать, наказание он получил достаточно мягкое, за тот набор статей УК РСФСР, что инкриминировались ему: 58-1 «б» (измена Родине со стороны военного персонала), 58-7 (промышленный саботаж) и 58-11 (организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению контрреволюционных преступлений) – в то время легко можно было схлопотать что-то куда более серьёзное – «пятнадцать лет без права переписки» или высшую меру наказания. Однако и такой «подарок» Фемиды оказался для него бесполезным – Дорофеев Е.В. умер в лагере[6].

Но всё это было после, а в начале было, как говорится, – слово, и слово это было сказано на партийном собрании, где первоначально решалась судьба Е.В.Дорофеева. Этот день – 27 декабря 1937 года чуть было не стал для моего деда началом такого же скорбного пути, по которому пришлось пройти Е.В.Дорофееву. Нет чтобы сориентироваться в ситуации и примкнуть к дружному хору обвинителей или, на худой конец, просто промолчать, так он имел неосторожность выступить в его защиту. Конечно, с оговорками. С одной стороны, признал за Дорофеевым определённые недостатки, такие как: политическая беспечность, недостаточная связь с народом и прямота, которая иногда выливалась в грубость. С другой стороны, отметил, что было бы правильно разделить все эти недостатки с Командиром бригады, Начальником штаба и другими. Также внимание присутствующих было обращено на то, что по приезде в часть Дорофеева пьянки и прочие безобразия больше не наблюдались, а в аварийности появилась перспектива к уменьшению. В общем вывод его был таков: «Нет оснований называть Дорофеева врагом народа» и «он будет полезен для партии, так как ещё не потерянный человек». За это дедушка тут же был обвинён в «аллилуйстве», а про его попытку оправдать Дорофеева было сказано, что оно «голословное и безответственное» [7].

Надо сказать, что это был не первый случай, когда мой дедушка, как говорится, пёр против общественного мейнстрима. Во время своего обучения в аспирантуре Ленинградского Восточного института им. А.Н.Енукидзе (отделение китаистики) он попутно занимал должность ответственного секретаря парткома этого учебного заведения. На одном из пленумов партактива, который состоялся 17 сентября 1932 года, ему пришлось выдержать настоящий бой против явно надуманных обвинений, инспирированных некой студенткой Вайнштейн. Накал страстей достиг такого градуса, что И.П.Булгаков бросил в адрес одного особо ретивого обвинителя: «Дурак ты, после этого» и покинул место в президиуме[8]. Увы, бой этот был для Игоря Павловича заведомо проигрышным, так как целью этой вакханалии была санкционированная сверху компрометация руководства института[9], в том числе и ректора А.М.Шами[10].

В данном случае деду откровенно повезло. Когда в феврале 1933 года Парттройка Контрольной Комиссии Ленинградской организации ВКП (б), в ходе рассмотрения заявления члена ВКП (б) тов. Вайнштейн на руководящих партработников ЛВИ, пыталась обвинить его в «травле <…> тов. Вайнштейн» и «зажиме самокритики»[11] он уже был курсантом Спецкурсов политработников при Военно-теоретической школе ВВС РККА в Ленинграде (решением ЦК ВКП (б) был направлен на комиссарскую работу в армию[12]), а армия «гражданским штафиркам» своих выдавала крайне редко. В апреле 1933 г. он был направлен с предвзятых глаз долой – на службу в ЗабВО и дело благополучно спустили на тормозах.

К сожалению, новое дело приняло для него крайне неблагоприятный оборот. После ареста Дорофеева деду моему припомнили защиту того на партсобрании и 25.12.1938 г. И.П.Булгаков был исключён из членов ВКП (б) с формулировкой: «За защиту врагов народа Дорофеева и Емельяненко»[13]. К слову сказать, хотя Емельяненко[14] и проходил по одному делу с Дорофеевым, свидетельств высказываний моего дедушки в его защиту выявить не удалось. Похоже, в обвинительную формулировку Емельяненко был включён «до кучи», дабы усилить образ Игоря Павловича как симпатизанта врагов народа.

Undur-Han_Mongoliya_1942_g._iz_semeynogo_arhiva_avtora._I.P.Bulgakov_v_centre_Lyubov_Samuilovna_v_devichestve_Malkina_moya_babushka_-_vo_vtorom_ryadu_sleva_otec_avtora_-_v_pervom_ryadu_v_centre.JPG

В жизни много тяжёлых испытаний выпало на долю моего дедушки. Но никогда, даже в годы его батрачества и беспризорничества, он, по его собственному признанию, не переносил столько оскорблений, сколько в этот период, причём от людей, которых он считал близкими по духу.

Положение, в которое он попал, было совершенно абсурдное в своей двусмысленности. От работы его отстранили, так как беспартийный комиссар это ещё тот оксюморон, почище, чем священник-атеист. Другой работы тоже не давали - опасались, что со дня на день разбирательство может перейти на другой уровень и тогда уже тем, кто назначил его на должность, придётся оправдываться: почему в подведомственных структурах позволили осесть врагу народа.

Всё бы ничего – в годы Гражданской войны и последовавшей за ней разрухи, Игорь Павлович ещё и не такие тяготы переносил. Например, уехав из голодного Питера со своей приёмной матерью в её родное село, которое оказалось далеко не столь хлебным, как представлялось из города, был вынужден питаться яйцами и куличами, что оставляли на могилках за помин души своих родных и близких благочестивые селяне. В пору же своего беспризорничества, к счастью не долгого, приходилось ночевать холодными осенними ночами под чугунным мостиком, расположенным возле Финляндского вокзала, а питаться тем, что удавалось стянуть с близлежащих огородов.

Однако в тот момент он уже был не один, на руках у него была жена-домохозяйка и двое малолетних детей (один из которых будущий отец автора этих строк). И вот он, который в молодости, по собственному признанию, был готов скорее умереть или ограбить кого-нибудь, но никоим образом не унизиться до христарадничества, «с горечью просил денег на прокорм детей»[15].

В этом месте, на сцене жизни моего деда следует явление первое Мехлиса Льва Захаровича. В декабре 1938 года, во время его приезда в ЗабВО, И.П.Булгаков обращается к нему с просьбой разобраться с обстоятельствами дела. Результат последовал с завидной оперативностью: 15 января 1939 года его исключение из партии отменяется и вместо этого он переводится в кандидаты ВКП (б) сроком на один год с более мягкой формулировкой «за потерю партийной бдительности»[16]. Ещё день спустя заступил на новую должность – помощник начальника Окружной Школы Младших Авиаспециалистов ЗабВО по материально-техническому обеспечению[17].

Конечно, сама должность была понижением не только в плане карьеры, но и материально (на 500 руб.), что, весьма немаловажно, учитывая наличие на руках иждивенцев и дороговизну, которая была всегда присуща этому региону. Но дедушка, рассчитывая, что это назначение временное и ему надо, прежде всего, восстановить доверие партии, принялся за освоение хозяйственной деятельности, хотя и откровенно тяготился этим[18].

Наконец-то 13 ноября 1939 года произошло долгожданное событие – партколлегия комиссии партийного контроля при ЦК ВКП (б) восстановила тов. Булгакова И.П. в рядах ВКП (б)[19]. К чему было присовокуплено личное указание тов. Мехлиса: не писать в документах, о том, что тов. Булгаков И.П. привлекался к партийной ответственности. Казалось бы, живи да радуйся, но не тут-то было. Пришлось моему дедушке до дна испить горькую чашу познания того, что стоит за русской пословицей: «Жалует царь, да не жалует псарь».

У каждого зла и несправедливости есть не только имя, но ещё и фамилия, а зачастую и отчество. В рапорте дедушка ясно указывает, что прямое противодействие его попыткам реабилитироваться оказывал дивизионный комиссар, начальник Политического управления округом (ПУОКР) тов. Васильев, Георгий Андрианович. По его же милости, он ходил без работы и вынужден был просить денег на пропитание детей. Не хочу много распространяться об этом «товарище», любой желающий, немного погуглив, может выйти на его биографию[20] (правда, достаточно прилизанную), скажу лишь, что сделал он достаточно успешную карьеру, дослужившись до генерал-майора и умер в 1975 году в Ленинграде. Что двигало Васильевым Г.А. в его неприязни к Булгакову И.П., трудно сказать. Скорее всего, ответ следует искать в другой русской пословице: «До Бога высоко, до царя – далеко», а, учитывая атеизм той власти, возведённый в ранг государственной политики, от пословицы остаётся вообще одна компонента.

Поэтому неудивительно, что, получив решение вышестоящего партийного органа в отношении моего дедушки, дивизионный комиссар Васильев отреагировал на него так, будто понятия партийной дисциплины для него вообще не существовало, выразившись в том смысле, что, хотя ЦК и восстановил, но развёрнутого решения нет, значит, обвинения не опровергнуты и надо тов. Булгакову собирать справки опять. Хуже всего то, что история тоже стала повторяться – под предлогом переорганизации части его вывели за штат, вследствие чего он был вынужден в течение пяти месяцев буквально через день околачивать порог ПУОКР, ожидая назначения. А назначение всё откладывалось и откладывалось сопровождаемое словами: «вот ещё есть вопросик, вот ещё в твоём деле нет такой-то справочки» и совершенно не приемлемыми для него предложениями: «а не пойдёшь ли начхозом базы или начальником склада?»[21].

В нашу жизнь прочно вошли такие понятия, как «откат» и «распил» в их финансовой коннотации, а возможность занять должность, позволяющую порулить материальные потоками (естественно в свою пользу), стало свидетельством, чуть ли не богоизбранности. Поэтому нам очень трудно понять душевные терзания Игоря Павловича. Его же вся эта ситуация заставляла чуть ли не ежедневно вспоминать слова одного, не к ночи будь помянутого политика: «Нет безвыходнее тупика, как тупик отстранения от работы»[22] и, наконец, он решился ещё раз прибегнуть к помощи Льва Захаровича Мехлиса. В результате родился рапорт, который я так обильно цитирую. В нём старший политрук Булгаков просил восстановить его на той работе, которая ему привычна и где наработанные им знания и опыт не пропадут втуне. Также просил он перевести его из ЗабВО в другой округ.

Как и в первый раз, отреагировал Л.З.Мехлис на обращение практически мгновенно. Правда, в феврале 1940 года покинул ЗабВО Васильев Г.А., а не мой дед, так до конца войны и прослуживший на Дальнем Востоке, несмотря на все его просьбы отправить на фронт. Только уже после победы над Германией Игорю Павловичу Булгакову довелось в составе 12-й Воздушной Армии принять непосредственное участие в боевых действиях против японских частей, за что он и был награждён орденами Отечественной войны I степени[23] и Полярной звезды (Монгольская Народная Республика)[24].

После выхода в отставку в 1946 году вместе с семьёй поселился в г. Сумы (Украинская ССР), где и прожил до выхода на пенсию в 1969 году. Умер дедушка в 1980 году в небольшом селе недалеко от Азовского моря и того территориального образования, что сейчас называют Донецкой Народной Республикой. Дата его смерти 1 сентября глубоко символична – бо́льшую часть жизни перед уходом на пенсию он отдал работе в сфере образования. Игоря Павловича до сих пор помнят в средней школе №9 г. Сумы, где он некоторое время работал директором. Хочется надеяться, что кто-нибудь из работавших вместе с ним в Сумском Педагогическом институте и школе рабочей молодёжи №5 тоже его вспомнит.

Мне, конечно, прекрасно известно, что большинство воспоминаний о Мехлисе выдержаны в крайне ругательном тоне. Вот один характерный образчик подобного рода свидетельств: «Мы многие не любим этого надменного начальника. Он похож скорее на старого чиновника, а не на политработника. Всегда он заручается полномочиями лично от Сталина, выискивает жертвы. Груб и чванлив до приторности. Каждое своё выступление он заканчивает угрозами и расправой. Его мимика всегда напоминает Льва Давыдовича [Троцкого]...»[25].

Но мне также известно и свидетельство совершенно иного рода: «Офицеров выгоняют все кому не лень, разбираться же в правильности пало на долю мне и Мехлису со своим аппаратом»[26].

Невольно закрадывается вопрос: какая характеристика наиболее соответствует истине? На первый взгляд сомнений тут быть не может. Вроде бы Александру Кузьмичу Резяпкину как боевому офицеру, начавшему войну с фашизмом в Финляндии во время Зимней войны и закончивший её взятием Рейхстага, перу которого принадлежит первый отрывок, веры должно быть больше, чем Ефиму Афанасьевичу Щаденко – заместителю Народного комиссара обороны СССР и начальнику Управления по командному и начальствующему составу РККА, который сам был одним из активных участников репрессий в Красной армии.

Однако смущает тот факт, что история моего дедушки почти без зазора ложится на слова Е.А.Щаденко, чего не скажешь про воспоминания А.К.Резяпкина. Конечно, это можно объяснить, предположив, что И.П.Булгакову чрезвычайно повезло и его обращение пришлось на крайне редкий момент благодушия сытого хищника. Правда, оппонент может отмести это предположение на том основании, что обращался он к Л.З.Мехлису дважды, а снаряд, как известно, в одну воронку не падает (как правило). Но гораздо существеннее, на мой взгляд, выглядят два других возражения.

Во-первых, обращаясь к чьим либо воспоминаниям, я всегда задаюсь вопросом: а по прошествии какого времени они были написаны? Вопрос этот я задаю лишь потому, что полностью солидарен с Игорем Павловичем, который очень не любил мемуары, считая, что надо писать их по горячим следам событий, а в идеале вообще сразу, подбирая одновременно документальные источники. Иначе, говорил он, получаются не мемуары, а «мемурня».

В нашем же случае известно, что оригинальные материалы по ряду причин были автором утрачены и восстанавливал он их спустя 35 (тридцать пять!) лет, причём в крайней спешке[27]. Так что неизвестно, что в данной им характеристике навеяно впечатлениями от личной встречи, а что было привнесено туда позднее, под воздействием стереотипов сложившихся в обществе по прошествии некоторого времени.

Слова же Е.А.Щаденко почерпнуты из документа той эпохи[28], датированного 1940 годом, в котором он обращается к И.В.Сталину. Так что, как говорится, ни убавить, ни прибавить, ни исказить по прошествии времени. К тому же «Вождя всех времён и народов», при всех его недостатках, вряд ли можно было обвинить в легковерии и снисходительности, потому искажать истинное положение дел в донесениях к нему было весьма чревато. Следовательно, если Е.А.Щаденко писал, что Л.З.Мехлису не по душе были отдельные перегибы на местах и он пытался исправить ситуацию, хотя порой и не без излишней резкости (ну уж чего тут поделать: «академиев не кончали»), то так оно и было.

Во-вторых, зададимся на минуточку вопросом: а кого имел в виду А.К.Резяпкин под словосочетанием «мы многие», которым так был не по нутру Лев Захарович? Сдаётся мне, что здесь надо толковать этот термин несколько расширительно и это не только те офицеры, которые вместе с А.К.Резяпкиным в тот день общались с Л.З.Мехлисом. Обращает на себя внимание, что все те негативные характеристики, что даются Л.З.Мехлису, сошли со страниц мемуаров, авторы которых пребывали во время описываемых ими событий в достаточно высоких званиях. Не нашёл ни одного воспоминания рядового бойца или, на худой конец, младшего командира, которые бы присоединились к этому дружному хору критиков. И дело не в том, что их рукам была гораздо привычнее сапёрная лопатка, чем перо. И даже не в том, что очень многие фронтовики (и мой дедушка тут не исключение) не то что писать, а даже вспоминать о войне не хотели. Хотя и в этом дело тоже. Основную же причину такого избирательного умолчания в отношении Л.З.Мехлиса со стороны нижних чинов озвучил Юрий Рубцов в резюме к своей книге о Л.З.Мехлисе «Тень вождя» (заметим, автора этого произведения никоим образом нельзя отнести к почитателям последнего): «его уважали простые солдаты, о которых он неизменно заботился». Или взять мнение Никиты Хрущёва, которого так же трудно заподозрить в симпатиях ко Льву Захаровичу. Тот со свойственной ему прямотой заявил: Это был воистину честнейший человек», не забыв, конечно, оговориться при этом: «но кое в чём сумасшедший»[29].

И действительно – сумасшедший. Разве можно в здравом уме расстреливать генералов, да ещё и перед строем[30] – для этого людишки попроще имеются. Лев же Захарович руководствовался на этот счёт собственным мнением, приводившим иногда к весьма парадоксальным (на взгляд «нормальных» людей) поступкам. Вот, к примеру, один такой случай, почерпнутый в дневниковой записи Суриса Бориса Давыдовича[31] от 29 января 1945 года.

«Двух солдат посадили и собирались судить за то, что они наворовали целый ворох разного барахла у какой-то женщины». Докладывают об этом, как положено, Льву Захаровичу, в то время он уже генерал-полковник и член Военного Совета 4-го Украинского фронта. Если следовать логике воспоминаний о Льве Захаровиче, то даже страшно предположить, как он бы поступил с ними. Однако неожиданно в ответ была услышана такая отповедь: «Ни черта вы не понимаете в нашей политике. А посылки для чего? Что же, по-вашему, солдат х... свой домой посылать будет, что ли? Освободить сейчас же». И освободили. И не судили. И всё барахло сразу вернули – не хозяйке, а солдатам».

Немыслимое дело с точки зрения прекрасноликих обличителей Л.З.Мехлиса – опять этот «сумасшедший» вмешивается в то, в чём ни черта не смыслит, в данном случае, в борьбу с мародёрами. Как в реальности происходила эта борьба, рассказывает всё тот же Б.Д.Сурис, за три месяца до вышеописанного эпизода наблюдавший это действо воочию: «На крыле автомашины въезжаю в Ужгород. На станции идёт борьба с мародерством: ходят генералы – командующий фронтом, армии, бьют морды и расстреливают. А за их спиной их же собственные ординарцы и адъютанты грузят их машины барахлом»[32].

И знаете, мне больше по душе всех вместе взятых «крепких профессионалов», мук совести не ведающих, «цепной пёс Сталина», при каждом упоминании в последующих мемуарах пинаемый, тем не менее, вставший на сторону двух солдатиков, так как знал, каково им было дойти до этой неметчины, когда они, «съеденные вшами до костей, делали работу один за пятерых, а то и за десятерых <…> когда отупеешь и обессилишь до того, что одна-единственная мысль в голове шевелится: «Скорей бы убило. Отмучился бы». И при всём при этом, – Л.З.Мехлису по долгу службы всё это было хорошо известно, – «росли тыловые службы, комиссары имели по три машины: легковушку для выезда на всякого рода руководящие совещания, «виллис» у большинства так и остался новым, <…> даже краска американская, качественная, на нём не сносилась, третья машина – грузовая, «студебеккер»[33] (для каких целей предназначалась грузовая машина – нам хорошо известно из увиденного Б.Д.Сурисом в Ужгороде. – авт.).

И всё-таки причина того, что к Л.З.Мехлису намертво приклеился ярлык чрезвычайно недалёкого, но крайне самоуверенного человека, склонного к бессудным расстрелам, не только и не столько в том, что был он, по словам Даниила Фибиха[34], – «Гроза генералов всех родов службы»[35], а мемуары, как известно, – любимейший жанр генеральской литературы. Как бы ни открещивался Лев Захарович от своего происхождения: «Я – не еврей, я – коммунист»[36], но сдаётся мне, что корни такого отношения к нему лежат именно здесь.

Как жаль, что Создатель не предусмотрел для Истории возможность проверить, как поведёт себя система, если изменить какой-либо её элемент, при прочих равных, подобно тому, как такое возможно в отношении Физики или Химии. Другими словами, весьма непредусмотрительно, что в нашем мире действует принцип: «История не знает сослагательного наклонения». И потому, увы, только в рамках мысленного эксперимента, я могу заявить, что родись он не в еврейской семье в Одессе, а, например, в великоросской семье в Вышнем Волочке и зовись он не Мехлис Лев Захарович, а, скажем, Михайлов Леонид Зосимович, то и поминали бы его гораздо реже. Взять хотя бы вышеупомянутого Е.А.Щаденко, который вряд ли был тактичнее и деликатнее, чем Лев Захарович, и руководящая его роль в репрессиях так же не вызывает сомнений, но помнит о нём в настоящий момент только узкий круг историков и энтузиастов-любителей типа меня. А глядишь, и вообще попал бы Лев Захарович Мехлис (естественно если бы звался по-другому) в анналы устного народного творчества, как сподобился в своё время Василий Иванович Чапаев, которому тоже, при желании, можно вменить множество грехов, хотя бы – активное участие в геноциде казачества, творившегося в 1919 году по всей России.