ФОНТАННЫЙ ДОМ в Петербурге – сюда на Литейный я пришла уже после Болшево, Борисоглебского и Ордынки. По задумке музейщиков, войдя в квартиру, нужно выйти обратно, дать трель звонка, взглянуть на крошечное оконце из ванной комнаты на лестницу, и теперь уже снова войти в дом. Полагают, так проще прочувствовать воссозданную атмосферу. А мне бы вот потрудней. И я пробовала ходить «против течения», наперекор заданности экскурсионного маршрута, проложенного по анфиладе шереметьевских комнат. Домочадцы ведь не ходили строго по часовой или против. Примерное представление, очень приблизительное, все же можно себе составить, как им всем тогда жилось. Ведь это тут написано: «постучи кулачком, я открою…», «кто за стеной, как зверь? кто прячется в саду?» По мне, так скорее из стихов поймешь о перипетиях коммунальной жизни, муке рифмования в общежитии, чем из приглаженной, выхолощенной инсталляции Белого зала музейного дома.
И все же соединение произошло, состыковались образы и предметы. Пунин, Анна, Галя, Ирина, Лёва, Смирновы – неразмыкаемые сердца или просто соседи по общежитию с разной степенью родства и враждебности, не знаем. Но точно знаем: один из них Поэт.
БОРИСОГЛЕБСКИЙ ПЕРЕУЛОК, 6 – тогда в 90-е случайно услышала по телевидению интервью с Катаевой-Лыткиной о гибели и спасении Марининого дома, борьбе за него, с принудительным отключением электричества, обогрева, с тазиками дождевой воды из прохудившейся крыши, с ночными страхами пустого выселенного здания, с крысами и мышами – с диксеновскими страхами наяву. Когда добралась деловитой Москвой к потерпевшему, дом уже переходил к достойной жизни и, бесспорно, удивлял любого впервые в него попавшего, как поразил с первого раза юных Марину с Сережей. Ну, странен он, необычен, не стандартен: и небесностью в стеклянном потолке, и выходом из комнаты на крышу, и каютой-чердаком, и огромной залой-детской, и двух с половиной этажностью. Но легче почему-то представляются черные дни того дома, чем дни короткой светлой радости. Это когда уже жили в одной-двух комнатах, хаосе, беспорядке, без уюта и благоденствия, одинокие посреди равнодушной Москвы - им должницы. Наверное, потому так ощущается, что короткое счастье молоденькой жены, профессорской дочки, неопытной домохозяйки смешаны с долгим горем мятущегося, сбитого на взлете, опрокинутого на лопатки обстоятельствами, поверженного Поэта. «…В огромном городе моем - ночь. Из дома сонного иду - прочь. И люди думают: жена, дочь - А я запомнила одно: ночь...»
БОЛШЕВО – ну, как было не съездить на НКВДэшную дачу, ну, как не увидать пристанище поэта, поставившего собственной рукой знак равенства между понятиями «возвращение и гибель». Участок вокруг казенной дачки выделялся своей особой оголенностью. И не потому, что поздняя осень - нагая. Он не предполагал роскошного, пусть и обронившего под зиму свои листья, сада. Просто пугающе пустой квадрат, по периметру обнесенный стандартным заборчиком. Я приехала в Подмосковье не одна, со своими. Мои-свои, веселившиеся в электричке, при виде негостеприимного дворика как-то притихли. А тут еще с железки в спину ухнули отрывистые, пронзительные паровозные гудки-всхлипы. И воздух прозрачный, прореженный, далеко слышно, издалека слышно. Будто из такого далека, что аж страшно. Защемило сердечко чего-то, и под лопаткой так неприятно сделалось, на миг, ненадолго.
Мои вперед прошли. Еще на крылечке нас обрадовано встретила экскурсовод (первые экскурсанты за день) и повела привычным маршрутом. Входим из прихожей в первую комнату, ниже ступаю, перепад пола. И тут прямо на пороге мне в грудь сильнейший, мощный толчок. И горячая волна. Фухх… Я вроде не робкого десятка, но испугалась внезапностью и ощутимостью. Округлившимися глазами на своих смотрю, на музейную даму. А они ничего не замечают, не переглядываются, не ищут меня глазами, спокойно рассматривают что-то из личных вещей поэтессы, кажется, беретку и плащик на крючке вешалки справа. По комнатам побродили, послушали рассказ, купили предложенные брошюры. Я, честно говоря, вполуха слушала нашего гида уже с первой минуты моего попадания в жилую комнату, с момента удара в грудь. Потом узнала о столе, о гробе на столе, о жильце в гробу на столе, о милиционере-жильце в гробу на столе Марининой комнаты, о самозахвате и самосведении счетов с жизнью*.
А едва вышли из казенной дачки и дворика ее, пустого, словно лобное место, так я к своим моментально с вопрошанием: ну что, удар был? Недоумение. Никто не почувствовал того же самого, но и моему рассказу не удивились, поверили. Мне до нынешних дней не забыть собственного удивления, не упустить из памяти плотную горячую волну, мощный толчок в грудину: вон! вон отсюда! Не могу я объяснить, кто выгонял. Но и запамятовать тот протест не в силах.
ОРДЫНКА, 17 – легко отыскался адрес. Еще когда в Борисоглебском была на закрытом литературном вечере одного маститого писателя, присутствовавший там священник – Михаил Ардов – спутал меня с молоденькой женой хозяина торжества. Во время действа благосклонно мне улыбался, перед фуршетом церемонно пожал руку и все не мог понять моей зажатости и невольного конфуза. А после, когда писатель подвел свою хорошенькую жену для знакомства с протоиреем, выяснились обстоятельства и мы вчетвером насмеялись от души. Вот после того и разговорились об Ордынке, на которую чуть ли не на следующий же день я и направилась.
Сперва прошла через арку и отыскала окно Алешиной комнаты, где впервые Марина Ивановна и Анна Андреевна встретились, где Акума частенько останавливалась по приезде в столицу, выселяя Алешку в детскую к младшим братьям и подолгу живя в его келье. По-моему, меня заметили из квартиры, приняв, очевидно, за одну из фанаток, периодически появляющихся тут и застывающих в немом молитвенном стоянии. Думаю, заметили, потому как дверь отворили тотчас, едва я нажала на кнопку звонка. А я еще сомневалась: нажать, не нажать… Рука дрогнула в жесте. Вспомнился тот, другой звонок, в Питере, в Шереметьевском дворце.
В дверях стоял приветливый худощавый парень, с виду аспирант. Очки с толстыми стеклами, невзрачный свитер с растянутой горловиной, отросшие кудри, выражение лица отягченного интеллектом и домашним воспитанием. Кажется, он мне обрадовался, скучно одному в пустом доме. Сюда туристический маршрут не проложен, частная жилплощадь. Вернее, столичные гиды – пешие путешественники по городу, разговорники - народ ушлый - тропу-то протоптали. Но только во двор, за кованую ограду, под арку и до пятачка, с которого взгляд вверх на то самое окно той самой единственной их двухдневной встречи (второй день у Харджиева, не на Ордынке уже).
В общем, аспирант не потребовал войти и выйти на лестницу, снова позвонить в звонок для лучшего восприятия атмосферы жизни поэта. Он просто сказал, что готовит свой научный труд и предоставил меня самой себе. Вот радости-то было! А я и не одна была. Я с ними, с Анной и Мариной. Ну, больше с Ниной Антоновной, которая нешуточно волновалась - таких-то двух гостей принимать - редкий шанс и высокая ответственность. Чай там собрать, угощение. И оставить их - невероятных - наедине. Я тихонечко, никому не мешая, в углу затаилась и притихла вслед за Ниной Антоновной.
Впервые видела квартиру, которую можно пройти по кругу: то есть, проходя из прихожей, заглянув направо в Алешину комнату, пересекаешь гостиную (ту самую, легендарную!), потом в комнату мальчиков, затем в кабинет Ардова и дальше через кухню возвращаешься снова в прихожую. Немного темновато, даже тускло, слегка пыльно. Скрипит под осторожными шагами рассохшийся паркет. Но главное, все оставлено так, как было при них, при обычной ежедневной бытовой жизни семьи. Просто старшие ее члены ушли. Их позвали, они ушли. Средние и младшие тут не живут. Потому на стенах остались портреты (и тот баталовский Анны Андреевны справа над дверью), остались зеркала, вазы, комод, пользованный фарфор, скатерти, недочитанные книги. Оставлен - как центр вселенной - стол, за которым собирались на чаепитие с разговором Вертинский, Пастернак. Раневская, Петровых, Зощенко, кажется, и Солженицын, и Бродский. Остался диван, на котором возлежала Акума и кресло хозяина дома осталось. Осталось вообще все из домашнего скарба и личных предметов, потому что квартира не предназначалась для широких посещений или экспозиции. С ней просто с десяток лет, а то и боле, не знали, что делать.
А как пришли трудные девяностые, непростые двухтысячные, братьям Ардовым пришлось сдать жилплощадь в наем. Мебель, все те предметы-старожилы, свидетели, вещи-очевидцы, артефакты вынесли в гараж. Свежий ремонт стен (кажется, в розовый цвет), как бы затушевал, заретушировал слой последних «прижизненных» обоев. И среди розовых стен идет теперь чья-то другая жизнь. Теперь уже в наши с вами дни создано «Мемориальное пространство» в музее антикварной книги на Никитском. Вызволены вещи из хаоса гаража. Спасибо устроителям, конечно. Но все же это как кофе или цикорий, как кофе в зернах и сублимированный порошок. Глупое сравнение, но кто хотел, тот понял. Любим мы разрушить, чтобы потом заново построить. А заново оно не всегда первоначально.
И все же счастлива двумя днями подряд, двойным счастьем, когда дверь открывал аспирант, уходил в дальнюю комнату с книжными полками и появлялся спустя время, о, время - ты вечность, чтобы ту же дверь за мною закрыть. Продал грамофонную пластинку с голосом Ахматовой и «Бег времени», изданный, кажется, еще прижизненно. Счастлива, потому что тихонечко сидела у Алеши, думала, как они тут разместились две огромных души, Марина и Анна. После перемещалась в столовую, слушала отзвуки, отголоски: гитару, смех, звон чайной ложки о граненый стакан: тише, товарищи, ну, право же тише, начинаем читку, сейчас Борис Леонидович прочтет нам новые главы рукописи… «…Лара не была религиозна. В обряды она не верила. Но иногда для того, чтобы вынести жизнь, требовалось, чтобы она шла в сопровождении некоторой внутренней музыки. Такую музыку нельзя было сочинять для каждого раза самой. Этой музыкой было слово Божие о жизни, и плакать над ним Лара ходила в церковь...»
Как-то уютно мне там у них было, по-свойски. И я за сохранение скрипучих паркетов, потраченной амальгамы зеркала, за выцветшие скатерти, колченогие кресла, блюдца со сколами, но за живое, настоящее, подержанное, сохраненное время. Я за спасение останков. За сохранение родовой памяти. За оберегание домов тех женщин, что при жизни были бездомными изгнанницами. Наверное потому, кинулась в Питер к уважаемым музейным дамам Фонтанного дома. Оказалось, они знают о разорении квартиры на Ордынке, о гараже с вещами, списываются, ведут переговоры, но пока безрезультатно. Теперь уже и мы знаем, что то «пока» оказалось окончательно. Наверное, тут одно оправдание: Москва не хотела отдавать Питеру. Но создана очередная выхолощенная экспозиция на чуждой площадке. А ведь вот только было все взаправду, все как у них, воссоздавать не требовалось. Можно было потрогать руками.
Я успела.
У нас же: сначала разорить, упустить время, расшвырять, дать потратить моли, потом из оставшегося слепить с трудом напоминающее оригинал. Из разрозненных предметов попытаться воссоздать заново, навсегда утратив саму атмосферу. Ну почему на Руси все воссоздается только через Распятие?
------------
* Из письма М.И. Цветаевой 27-го августа 1940 г. Москва: "Если не ошибаюсь, к концу марта, воспользовавшись первым теплом, я проехала к себе в Болшево (где у меня оставалось полное хозяйство, книги и мебель) — посмотреть — как там, и обнаружила, что дача взломана и в моих комнатах (двух, одной — 19 метров, другой — 7-ми метров) поселился начальник местного поселкового совета. Тогда я обратилась в НКВД и совместно с сотрудниками вторично приехала на дачу, но когда мы приехали, оказалось, что один из взломщиков — а именно начальник милиция — удавился, и мы застали его гроб и его — в гробу. Вся моя утварь исчезла, уцелели только книги, а мебелью взломщики до сих пор пользуются, потому что мне некуда ее взять. (Марина Цветаева, 1940 год) Источник: http://tsvetaeva.lit-info.ru/tsvetaeva/pisma/letter-934.htm
Добавить комментарий