Сновидец

Пол был земляной, и пахло землёй и сыростью. Это была яма-тюрьма в глубине Египта, и свет солнца не проникал сюда. В подземельях великих пирамид уж куда просторнее, или это только казалось Тиу? Первое мгновение беды всегда чудится самым пугающим — Тиу это знал. И появление подземельной стражи с дымящимися факелами и обнажёнными мечами вонзилось, вдымилось в память. И ничем уже не изгнать, не выветрить.

Тиу и Хоренхеб возвращались нагруженные сокровищами, похищенными у мумий. Коридоры сменялись коридорами, стены сопровождали каждый шаг, догоняя убегающих страшными иероглифами проклятий, но всего страшнее были чёрные, невыносимые прощальные взгляды мумий. Тиу и Хоренхеб бежали, и мешки за спиной больно колотились в позвонки, но там было золото, аметисты! И вдруг дымные огни, короткие едва блеснувшие мечи. "Стойте, низменные мрази!" И всё. А теперь в темницу, где пахло сырой землёй и смертной сумрачностью, и все боги Египта готовили месть вместе со стражниками и судьями. Ужасен промысел грабителей гробниц — какого уж тут ждать снисхождения? Тиу прилёг на рваной рогоже, которая была теперь вместо постели. Плошка с водянистой похлёбкой давно вылизана, длинная голодная ночь ждала впереди. Тиу и спать не хотелось, и бодрствовать было невмоготу. Где Хоренхеб, что он сказал стражникам после их с Тиу разлучения? Что? Неизвестность... Она пряталась во мгле подземелья, она скрежетала тюремной дверью, она стучала шагами сторожа. И Тиу ждал всего, что могло быть с ним на этой земле под небом Египта за ограбление фараоновых гробниц. Надежд не было никаких.

Дверь скрежеща отворилась, низколобый, коротконогий страж показался на пороге. Он, видно, был из нубийцев, которых часто привозили пленниками после походов в страну Куш. Чёрное губастое лицо его лоснилось. "Вставай, пойдёшь в темницу узников Его Величества Жизнь, Здоровье, Сила". Тиу понял, что его переводят к тем, кто считался узниками фараона. Там могли быть и царедворцы.

Имя фараона называть было нельзя, это считалось святотатством. Тиу и Хоренхеб когда-то посмеивались над этим — страшные властители боялись слов, сотрясающих воздух. Но сейчас в глухом голосе сторожа было нечто материальное, неотвратимое, и звуки его речи уподоблялись скрежету тюремной двери. Тиу вышел вслед за нубийцем. И сразу же сзади появились ещё двое таких же коротконогих и низколобых с широкими крутыми мечами и затопали за спиной Тиу, он слышал их грубое тугое дыхание. Подземелье гулко отзывалось на каждый шаг, в тёмной стене иногда угадывались двери, но ни шороха, ни шёпота, ни вскрика не было слышно.

Они поднимались вверх, а стены всё так же молчали, спускались полого вниз, а стены подглядывали за ними, как ассирийские соглядатаи, о которых Тиу и Хоренхеб часто слышали на воле в рыночной толпе или среди глазеющих на выход Царственного Дома в дни торжественных праздников. Тиу подумал вдруг — а не на казнь ли меня ведут, зачем стражники так злобно косятся — и тут нубиец остановился и, как по мановению волшебства, дверь в стене отворилась, скрипя и пошатываясь. Большая камера открылась испуганному взору Тиу. Он видел людей прямо на земле и на земляных нарах, сидящих на корточках у стены и писающего над дырой спиной к двери. Стражники втолкнули Тиу. Дверь жёстко затворилась. Он сделал шаг вперёд. "Сюда, сюда", — поманил его седой плечистый человек в углу. Тиу подошёл и сел рядом.

— Кто ты? — прошептал седой.

— Я проник в гробницу фараона.

— О, великий Тот! И наказание не постигло тебя?

— Постигло — стража ждала на обратном пути.

— Великий Тот мог превратить тебя в камень. Ты спасся, тебе ещё рано во владения Озириса.

— А ты кто? — спросил Тиу.

— Я хлебодар Царского Дома, меня оговорили, потому я здесь.

— Страшен гнев фараона? — спросил Тиу, хотя он знал ответ.

— Как ты говоришь, смертный! Его Величество Жизнь, Здоровье, Сила карает только виновных. Я скоро выйду отсюда. Моё тело исколото холодом земли, глаза ждут солнца. Ноги погибли без ходьбы, моему дыханию тесно.

Тиу молчал. Он понимал, что этот человек будет жаловаться и оплакивать себя — оттого он и поманил Тиу. О, эти капризные царедворцы, не знающие жизни таких, как Тиу. Правда, и Тиу не знал о них почти ничего, страшился их жизни и завидовал ей. Становилось всё темнее в яме, и пора было попытаться уснуть. Сторожа сунули в полуоткрытую дверь плошки с остывшей похлёбкой, и узники сразу жадно вылизали их. И ночь наступила мгновенно.

Наутро Тиу проснулся от шёпота возле него. В хмурой мгле темницы стояла затхлая тишина, узники ещё спали. Но хлебодар шептался с кем-то, таким же тучным и низкорослым. В прозревающем сумраке они чудились тенями, а их голоса порождением темноты. Тиу прислушался.

— Через три дня день рождения фараона, неужто он не вспомнит о нас? — говорил незнакомец.

— Вспомнит, вспомнит, чует моё сердце, смерть уже дышит мне в лопатки.

Тиу поразился, услышав упоминания царского имени в устах хлебодара. Хитрый лицемер, — подумал он. Как прячут люди свою душу!

— Что-то не видно еврея, — шептал незнакомец — О, ловкий азиат: соблазнить жену Петефры и не почуять зова Озириса. И Пентауэр слушает его, как жрец голос Бога.

— Да, ты прав. Воистину знатные утратили зоркость. Фараон вознегодовал на меня за несколько покарёженных хлебов — моя ли вина, что печь нуждается в починке? И мне грозит погибель.

— И мне, и мне. Ты ведь знаешь, как я угождал фараону. Как услащала его душу чаша, поданная мною.

Тиу начинал догадываться — шепчутся виночерпий и хлебодар фараона, недавний знакомец Тиу. Вот, кто дышит рядом с Тиу в царской яме! Вот она — жизнь вельмож и вчерашних властителей! Сегодня у трона, завтра почти в могиле. Между тем темница просыпалась. Слышались вздохи, шорохи, кашель, кто-то уже стоял над дырой, кто-то досыпал последний тюремный сон. Дверь чуть приоткрылась, плошки с похлёбкой одна за другой пошли по рукам. Тиу, как всегда утром, не хотелось есть, но и он вылизал свою плошку и вернул её сторожу. Длинный тёмный день ждал у порога. Тиу задремал на мгновенье после похлёбки, и пропали шёпоты, шорохи, покашливанья, и возник Хоренхеб и стремительные коридоры подземелья. В обступившей тишине Тиу и Хоренхеб бежали, вот-вот ожидая наткнуться на вожделeнный ход, где покоились мумии. Остророгий бык со стены, едва не забодав их наклонённой широкой головой, теперь остался позади, и трое писцов, сидевших друг другу вслед, чертили свои иероглифы, а шаги Тиу и Хоренхеба возникали и таяли в глубине подземелья. Вдруг коридор свернул вбок — вот она дверь, сейчас, сейчас...

— Давно же вас не было, ох давно, — услышал Тиу, и это был уже не сон. В утреннем сумраке темницы рядом с хлебодаром и виночерпием стоял человек стройный и высокий, как статуэтка ушебти в домах богатых египтян.

— Я выполнял поручение Пентауэра и потому ненадолго оставил вас. Что тревожило вас в эти дни? — Тиу почувствовал, как от говорившего явственно исходит невидимая, но необоримая сила, как бы тепло солнечного луча, прячущего свой свет во мгле. Это магическое дыхание Тиу чувствовал впервые. Нечто подобное исходило от жрецов во время праздничных процессий, но там звучала музыка, светились одежды, само небо сопровождало их. А здесь был сумрак, зловоние, тоска. И всё равно голос вошедшего был подобен той тайной музыке храмов, и лицо его светилось в сумраке, точёное светлое лицо азиата. Глаза блестели, словно подсвеченные изнутри. Тиу догадался, кто это — конечно, это он, непохожий на египтянина азиат из пустыни, тот еврей, о котором говорил хлебодар. И Тиу, как заворожённый, смотрел на него и радостно внимал его голосу, в котором египетские звуки словно плыли, как лодка в заводи.

— Отчего это у вас печальные лица?

И Тиу услышал голос хлебодара:

— Нам привиделись сны, а истолковать их некому.

Голос звучал жалобно, как в разговоре с Тиу, но это была жалобность просительная, а не настойчивая, как с Тиу. Голос еврея как бы обнимал её, и даже поверилось, что он уже знает разгадку снов.

— Не от Бога ли истолкования? Расскажите мне.

Виночерпий, словно боясь, что хлебодар обгонит его и что-то выгадает на этом, торопливо начал:

— Мне снилось, вот виноградная лоза предо мною. На лозе три ветви. Воистину она развилась, показался на ней цвет, выросли и созрели на ней ягоды. И чаша фараонова в руке у меня. Я взял ягод. Выжал их в чашу фараонову и подал чашу в руку фараону.

Еврей молчал несколько мгновений. Лицо его словно осунулось, глаза потемнели.

— Послушай, — заговорил он медленно, — вот истолкование его. Три ветви — это три дня, через три дня фараон вознесёт главу твою и возвратит тебя на место твоё, и ты подашь чашу фараонову в руку его, как прежде, когда ты был у него виночерпием. Вспомни же меня, — вдруг возвысил голос еврей, и Тиу почудилось, что в яме стало ещё светлей, — вспомни же меня, когда хорошо тебе будет, и сделай мне благодеяние и упомяни обо мне фараону и выведи меня отсюда. Ибо украден я из земли евреев, а в этой земле египетской ничего не сделал, за что бы бросить меня в темницу.

Виночерпий радостно закивал, но Тиу не поверил ему и удивился улыбке, просиявшей на лице еврея.

— Послушай же и меня, и меня, — поспешно заговорил хлебодар. — Нет моей вины перед царским домом. Мне также снилось: вот на голове у меня три корзины решётчатых. В верхней корзине всякая пища фараонова, изделия пекаря, и птицы клевали её из корзины на голове моей.

Хлебодар замолчал, и настала тишина. Темница словно затаила дыхание, и Тиу почувствовал, будто что-то кольнуло его в сердце. До него ли мне, — вдруг подумалось Тиу,— что мне этот жалобщик? Еврей заговорил ещё медленнее, чем в прошлый раз, едва отпуская на волю слова.

— Три корзины — это три дня, через три дня фараон снимет с тебя голову твою и повесит тебя на дереве, и птицы будут клевать плоть твою с тебя.

— Нет, не так, воистину не так, ты еврей — откуда тебе знать сны Египта, великий Тот, Великий Ра-Горахти знают мои сны, а не ты.

Хлебодар, стеная, бросился на лежанку рядом с Тиу.

— Почему я, а он спасётся, еврей не знает, спаси меня, великая Девятка.

Но Тиу чувствовал, что сказанное свершится, и с ужасом отвернулся от хлебодара, всхлипывающего рядом. Еврей тихо затворил дверь. Послышались зыбкие шаги стражи. В темнице стало ещё глуше и сумрачнее.

Наутро третьего дня после прихода еврея, когда сторож собрал вылизанные плошки, в дверь просунулся низколобый чёрный стражник. Он поманил виночерпия и даже уступил ему дорогу из темницы, а затем грубо махнул рукой хлебодару. Тот, тупо спотыкаясь, побрёл к двери. "Быстрей, быстрей", — злобно пробормотал чёрный, и вдруг, очутившись за спиной хлебодара, дубинкой вытолкал его. Тиу долго ещё чудилось всхлипывающее дыхание и неверные шаги за дверью. Что-то ждёт меня и где Хоренхеб? Тиу теперь был совсем один, поговорить стало не с кем, только темнота, лежанка, рогожа, смутные тени узников.

Лишь сон, спасительный и жестокий, оставался наедине с Тиу, но сейчас был день, а не ночь. Тиу знал о существовании Ка — двойника, который сопровождал каждого египтянина и даже уходил в царство мёртвых вместе с ним. Но Тиу никогда не видел своего Ка и не разговаривал с ним. Ка вельмож, чьи изображения были высечены на стенах гробниц, тоже молчали, когда Тиу смотрел на них, а жизнь их повторяла жизнь их хозяев.

И эта жизнь была так далека Тиу. Он родился в бедной семье, отец был птицеловом, семья часто голодала. Но сейчас в тюрьме Тиу вспоминал эти дни и тосковал по ним. И Тиу всё не мог забыть еврея, его голос, его сверкающий взгляд. Кто посылает сны? — думал Тиу. А сны — это смерть, но и вызволение. Кому что принесёт великая Девятка. И Тиу казалось, что сон решает судьбу человека. Он со страхом и надеждой стал ждать ночи. В царство мёртвых ему не хотелось, он боялся, что Анубис — покровитель гробниц — не простит, не пощадит его, и на весах Богов грехи его перевесят доброе. И там его ждёт темница и муки. Но если и придёт сон — кто его растолкует? Тиу не вельможа, еврей не явится к нему, что ему до грабителя гробниц, а тёмный сон камнем ляжет на душу, а ей и без того тяжко. И всё-таки Тиу с радостью почуял, что день прячется и ускользает, и ночь снова стоит у дверей. В этот раз он почему-то надеялся на неё, словно и ему был обещан сон, какой — всё равно. Судьба будто притаилась, но во сне, а не наяву.

Серое утро едва замглилось, когда узникам просунули их бедный корм. Тиу допивал воду и услышал вдруг, что его зовут. Стражники уже стояли за дверьми с дубинками в руках. Тиу надели тёмную повязку на глаза и быстро повели куда-то вверх извилистыми коридорами — так чудилось ему во тьме. Повязка была ещё темнее темницы, а будущее мерещилось ещё темнее. Тиу так ждал вещих снов в эту ночь, что неожиданность яви будто оставалась в ночи, но это была явь. Тиу со страхом это понимал. Сон какой-то был, но Тиу не мог вспомнить его. Он торопливо шёл, подгоняемый дубинкой стражника, которого он даже не успел разглядеть. Наконец, словно стало светлеть сквозь повязку, шаги стражника замедлились. Тиу уже шёл, а не бежал, как всю дорогу.

Остановились. Тиу подвели куда-то, он почувствовал скамью, но сесть не позволили. "Снимите с него повязку", — услышал он громкий начальственный голос, жёсткие пальцы стражника сдёрнули повязку с глаз Тиу. Первое, что он увидел, был Хоренхеб, стоящий напротив него у скамьи точно такой, как и скамья у ног Тиу. Хоренхеб был бледен, измождён, но следов побоев и пыток на его лице Тиу не заметил. Он с трудом привыкал к свету, который сочился сквозь узкие окна тесного, почти квадратного помещения. Скамьи Тиу и Хоренхеба были у западной и восточной стены, а у северной стены за столом сидели двое: писец и ещё кто-то с твёрдым взглядом и блистающими кольцами на пальцах обеих рук. Четыре стражника по двое стояли за спиной Тиу и Хоренхеба.

— Кто из вас первый решился на воровство? Отвечайте правдиво и быстро, — сказал человек и поднял правую руку.

Золотой скарабей на широком перстне блеснул, как предостережение. Тиу только сейчас, привыкнув к свету, мог рассмотреть этого человека. Это явно был знатный вельможа, возможно близкий к фараону. Он говорил уверенно, и глаза его смотрели беспощадно. Лет ему было за тридцать, старость ещё не подобралась к нему. Хоренхеб, глядя прямо в глаза этому человеку, проговорил:

— Мы решили это одновременно. Нас толкнула бедность, господин. Мы уже забывали вкус пищи, когда пошли на это.

— Разве нет другого способа добыть пищу? — презрительно спросил вельможа.

— Мы не знаем ремёсел, господин, — тихо ответил Тиу, — мой отец — птицелов, но я не научился у него.

— Вы оба — жалкие существа, и недостойны топтать благородную землю Египта. Не знаю, достойны ли вы жизни. Отвечайте правдиво и быстро — кто указал вам дорогу?

— Мы шли наудачу, — поспешно ответил Хоренхеб, — откуда нам знать дорогу в древних лабиринтах? Мы не жрецы и не ведаем великих тайн.

— Кто же найдёт дорогу в лабиринтах, не зная условных обозначений? Лжёте, низменные мрази! Дать им по двадцать палок, — крикнул он, не поворачивая головы, и тут же в дверь вбежали с палками и верёвками высокие длиннорукие нубийцы.

Тиу и Хоренхэба во мгновенье ока привязали к скамьям, поставив их на четвереньки так, чтобы пятки их торчали вверх. Тиу не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Он сразу забыл и темницу, и еврея, и виночерпия с хлебодаром. Теперь решалась его судьба, ему было не до снов и истолкований. Удары посыпались одновременно. Каждый оглушал Тиу с ног до головы, будто его били о железную стену. Сразу заболело всё, перед глазами мелькали разноцветные молнии, голову разрывало на части. Казалось, сейчас она выскочит из плеч. Он видел глаза Хоренхеба, они торчали на исковерканном болью лице и кричали, кричали, кричали! Но ничего не было слышно, только резкое тупое хлопанье палок. Когда Тиу уже готовился умереть и ждал этого, как избавления, только бы прекратилась страшная боль, пытка вдруг кончилась. Настала такая же оглушительная, как боль, тишина.

— Ну что — вспомнили дорогу в лабиринтах? — насмешливо спросил вельможа. — Воистину палки возвращают память. Это много раз было и до вас. Не вы первые решились на такое.

Тиу весь был наполнен, как бы набит болью, как мешок камнями. Она выпирала из каждой частицы его тела. Но всего ужасней казалось возобновление пытки.

— Я скажу правду, — прошептал он. Губы его едва двигались. Хоренхеб остро, не отрываясь, смотрел на него. Какое-то горькое любопытство сквозило в его взгляде. — Мы нашли в одной из гробниц обрывок папируса с чертежом лабиринта и хода к мумиям в этой гробнице. Мы изучили чертёж, мы запомнили каждый ход, каждый знак. Мы учили и запоминали его девять дней с утра до вечера. Потом мы сожгли это обрывок, а пепел закопали. Мы можем показать, где. Так мы узнали ход к мумиям и пришли к ним. Но Анубис наказал нас.

— Анубис наказал нас, — вдруг повторил Хоренхеб.— Зачем мы пошли, не узнав, есть ли там стража? Голод уже убивал нас.

Вельможа медленно переводил хмурый взгляд с Тиу на Хоренхеба.

— Развяжите этих жалких воришек, — наконец бросил он. — Наденьте им повязки на глаза, упрячьте их от дневного света в темницу. Я решу их судьбу судом правым и честным. Боги да помогут мне.

Тиу еле поднялся, руки его онемели, ноги едва держали разбитое тело. Пятки жгло, как огнём, словно он ступал по горячим угольям. Хоренхеб тоже едва одолевал землю. Но стража была безжалостна, как всегда. В тёмных повязках на глазах Тиу и Хоренхеба погнали куда-то по извилистым коридорам. И когда сняли повязку и втолкнули в темницу, Тиу едва отличал тьму от света. Медленно повалившись на рогожу, он закрыл глаза и вытянул ноги. Судьба была почти решена, но оставалось ещё время. И Тиу медленно, медленно вдыхал его, как воздух. Ничего другого он не мог делать.

Огромные тёмные крылья мягко сомкнулись над Тиу, и вдруг он почувствовал, что отрывается от земли, что его уносит ввысь, и сопротивляться не было сил. Мощные заскорузлые когти вцепились в грязные лохмотья его одежды. Повернув голову, Тиу с ужасом увидел грозный крючковатый клюв и чёрный, пронзительный, всевидящий глаз уносящей его птицы. Коршун, — узнал он, и тут же его ударило, как молнией, он понял: это Нехбет, это она похитила его, но куда уносит, что с ним будет? Древняя богиня безжалостна, а высота становилась всё невыносимей. Тиу в отчаянии видел, как пропадает из глаз земля, всё меньше становятся жёсткие острия пирамид. Египет исчезал. Куда уносила его Нехбет? Тиу почувствовал в горле вкус смерти, он пытался закричать, но не смог. Крохотным ручейком струился Нил, какие-то таинственные города и горы мерещились внизу. Тиу ещё раз украдкой взглянул на Нехбет. Чёрный глаз чёрным огнём пронзил его до нутра, и вдруг когти разжались, и Тиу в ужасе камнем полетел вниз, но вместо удара о землю и погибели, очутился в мрачном подземелье и побежал извилистыми коридорами к маячившему вдали свету, вот уже близко, сейчас он вырвется наружу, спасётся!

— Вставай, принесли еду, — вдруг услышал он, — едва разбудили тебя. Трудно вырвать у ночи спящего, когда наутро ждут палачи, — это говорил старик, лежащий на рогоже недалеко от Тиу.

С трудом приходя в себя, Тиу жевал чёрствую лепёшку, запивая её мутной водой. Он лихорадочно переживал приснившиеся страхи и пытался разгадать, понять, что посылают ему боги. Что сон от богов, он не сомневался, да и Нехбет, богиня с головой коршуна, была главным доказательством. О, если бы пришёл еврей, он знает разгадки, он великий толмач сновидений. Но еврея не было, хлебодара казнили, как и было предсказано его же сном, а виночерпий снова подносит чашу фараону. Тиу лежал недвижно, уставившись в сумрачный потолок темницы. Кругом хрипела, сопела, кашляла, гудела тюремная жизнь, но Тиу было не до неё. Он даже забыл о мучительно болевших ногах, об отбитых пятках, не думал даже о Хоренхебе, только видения сна опять мелькали перед ним, но теперь он перебирал их трезвой утренней памятью. Тяжесть пережитого ужаса не уходила, но мелькала робко и настороженно надежда. Ведь забрезжил же свет в подземелье, и Тиу спешил к нему! Он вдруг почувствовал, что сон этот каким-то образом станет явью, что это вещий знак, и надо быть готовым ко всему — и к жизни, и к смерти.

Два дня прошли, как обычно: голодная кормёжка, рваная рогожа, темнота, хриплое дыхание и шаткие шёпоты рядом. Но Тиу не забывал о недавнем сне ни на секунду. Снова и снова обрывался он с неимоверной высоты и летел вниз, и чёрный угольный взгляд Нехбет пронзал его насквозь. Тиу вспоминал видения Египта, которого никогда не видел так наяву, и снова чувствовал, что сон послали ему боги. Наутро третьего дня сторож хмуро выкрикнул его имя. Как будто холодом обдало едва проснувшегося и допивавшего свою кружку Тиу. Только он вышел, двое стражников — один был спереди, другой сзади — опять надели ему повязку на глаза и погнали куда-то. Снова темнота, извилистые коридоры. Тиу чуял, что сейчас, скоро-скоро решится его судьба, и сердце его резко билось, смерть была близко, боги сверху ждали развязки. Стражники спешили, и вдруг передний споткнулся, чуть не упав, и оттого задержался на мгновенье, Тиу сходу налетел на него, повязка чуть сдвинулась, и Тиу смог полуувидеть, полуугадать каменистую, вздымающуюся тропу, которая сменила очередной коридор подземелья и круто уводила к следующему. Сердце Тиу теперь застучало совсем яростно, он не раздумывая, почти не понимая, что делает, рванулся вбок и побежал что было сил, видя тропу под ногами и крутой подъём, который пропадал вверху, уводя неизвестно куда.

— Стой, негодяй, стой, беги за ним, Бекуренра, бей его насмерть! — слышал Тиу и летел вверх, как вихрь.

Он забрался на выступ, вдали маячили какие-то деревья, Тиу помчался туда. Ноги несли его, избитые пятки забыли про боль, стражники отставали. Тиу мчался теперь пологой дорогой вдоль редкой чащи и вдруг увидел, хотя повязка ещё мешала и нависала над глазами, чуть заметный ход вниз и ринулся туда. Дорога превратилась теперь в узкую, как нож, тропу, слева она обрывалась вниз, где вдалеке виднелись хижины и проблёскивали пруды, а справа была каменистая стена. Тиу уже не слышал голосов стражников. Он на мгновенье прислонился к выступу стены. Сердце билось, словно в горле, в глазах мелькали круги. Тиу не поверил своему ощущению, но выступ вдруг зыбко поддался, плавно отошёл, и Тиу оказался в тёмной круглой пещере, где брезжил однако слабый свет. Сбоку торчал огромный острый камень. Тиу привалился к нему.

— Когти Нехбет разжимаются, — чуть не закричал он. — Боги спасли меня, сон сбылся! 

Ничего не было слышно, стражники, видно, потеряли его. Тиу лёг на землю и закрыл глаза. Спасён, — только и звучало в его душе. Сон поглотил его с головы до ног. Неведомо сколько времени тьма и тишина владели им, но вот что-то словно блеснуло в сознании Тиу, он ещё спал, но какие-то видения стали мелькать перед ним. Какие-то ломкие обрывки сна мерещились и пропадали. И вдруг возникло нечто страшное: белый, как смерть, скелет, скрежеща голыми шарнирами бёдер, переставляя, как палки, кости ног, двигая костями рук, скалясь безглазым черепом, приблизился к нему.

— Смотри, что ты сделал со мной, — проскрипел он, — ты ограбил меня, я брожу, как нищий, в царстве мёртвых, меня гонят отовсюду. Боги отвернулись от меня, мой Ка покинул меня. И это всё ты, ты виновен во зле, замысленном в сердце твоём. Верни мне моё достояние, проклятый грабитель.

Тиу, плача, пал ниц перед ним.

— Убей меня, — шептал он во сне, — я виновен, виновен. Я не верил, что мумии что-то нужно — у неё нет рта, чтобы есть, глаз, чтобы видеть. Я не верил.

— Ты знал, ты знал, — слышал Тиу, — я не мумия, я скелет, ты же сорвал с меня пелену в поисках драгоценностей.

— Я не знал, не знал, — плакал Тиу.

Скелет вдруг исчез. Тиу проснулся. Тусклая мгла была недвижна. Тиу почувствовал, как по его щекам стекают слёзы.

— Я доберусь до границы со страной Куш, я стану воином. Я добуду золота и камней и когда-нибудь верну это нищему мертвецу. Что ещё я могу сделать? Боги, вразумите меня.

Длинная извилистая тишина пещеры не отвечала. Боги молчат, Боги злы на меня. Я виновен во зле, замысленном в сердце моём. Тиу вновь заплакал, и ему почудился еле слышный вздох в ответ. Я верну тебе твоё золото. Верну, — не переставая, бормотал Тиу.

Эпилог

Пора было менять часового, и Тиу уже спешил на пост. В правой руке он нёс высокое копьё с медным наконечником, в левой — заострённый кверху щит, обтянутый кожей. Пустыня была одета ночью с ног до головы, крепость вдали возвышалась и темнела, и, не зная о ней, можно было принять её за что угодно. Редкие звёзды в пронзительной высоте вздрагивали внезапно и зорко.

— Стой! Кто ты? — услышал Тиу, — он вступил на тропу часового.

— Это я — Тиу. А ты торопись в крепость. Да смени меня вовремя, как я тебя. Всё ли спокойно в пустыне?

— В пустыне всё спокойно, — ответил часовой, уже удаляясь.

Тиу медленно крался по тропе. Вдалеке иногда вспыхивали огни. То были костры восставших нубийцев. Надо было глядеть в оба. Тиу знал это, но словно сами по себе в памяти вспыхивали, как дальние нубийские костры, сменяя друг друга, видения. То — тёмное жестокое утро, когда его вновь повели — куда — на допрос? на смерть? то чёрный угольный глаз и огромные железные когти Нехбет. Тишина, озарённая ночью, была нерушима и необозрима. Это было бытие неба, земли, богов и человека. Это была свобода, которую вырвал у судьбы Тиу.