Неизвестно как, но один старик, наш киббутник с первого этажа, некий Сема Фарш, разузнал, что день рождения Давида Манкина выпадает на 5-е марта 1953 года. ' Ну и, что'? - вы спросите. - 'А ицым паровоз - Давид Манкин родился в марте'. У Семы крутилось в голове, что в тот день что-то плохое стряслось, но что именно, хоть убей его, не мог вспомнить. И Сема пошёл к кому, как вы думаете? Он пошёл к Саше Рукавнику, который знал обо всем на свете. ‘Саша, дорогой’, -подъехал к нему Сема. - ‘Скажи мне одну вещь. Мне моя сваха из Америки сказала’, - врал Сема, ‘что наш, всеми уважаемый Давид Манкин, родился в марте пятьдесят третьего в какой-то очень плохой день. Так мне, Саша, интересно, что - это таки да плохой'?
Саша Рукавник задумался, почесал затылок и сказал: ‘Сема, разве ты не сообразил, что это был день, когда умер наш великий вождь и учитель? Разве ты не помнишь, как Одессу залило слезами, и по радио весь день играли «Лебединое озеро»? Пойди к врачу, Сема, и пусть они тебе дадут лекарство, чтобы тебе помогло с мозгами. Ты понял, Сема? Как ты можешь так жить? Тебе всего девяносто, щеки красные и нос - красный. Пить надо меньше. Ты понял, Сема’?
Сема все понял. И про лекарство, и про красный нос, но по дороге к своей квартире забыл про Сашины наставления и, перешагнув порог, сразу отправился на кухню, где на столе стояла открытая бутылка водки. Сема почему-то, подняв голову к потолку, принюхался, потом налил в стакан бесцветную жидкость и выпил. 'Чтоб ты был здоров, Сема Фарш’,- перепутав начало тоста с концом, сказал он, сел за стол и включил телевизор. Через пять минут глаза его закрылись и голова медленно опустилась на стол.
Саша Рукавник в это же самое время у себя дома выпил полстакана виски, закусил кислым огурцом и сел в кресло. В этом кресле он задремал и проснулся, когда уже было за полночь. 'Ну, ты даёшь, Саша',- сказал он и пошёл на кухню что-то перекусить. 'А теперь', - сказал Саша, вытерев губы ладонью, - 'надо подумать, как расследовать это новое дело с сомнительным днем рождения Давида Манкина'.
Так благодаря безобидному, вроде бы старому шмоку Семе Фаршу, получила второе рождение сплетня под названием ‘Давид Еврейский, издание второе, дополненное'. Теперь мы вернёмся уже без помощи нашего известного детектива Саши Рукавника в Одессу, в те далёкие времена, когда вся Одесса заливалась слезами. Плакали женщины на Дерибасовской, на Слободке и, конечно, на Молдаванке. Не плакала только одна пожилая женщина, акушерка из родильного дома номер 3, Мария Ивановна Кравченко. Она в этот день была на работе и делала то, что она делала последние тридцать лет. Вытаскивала на Божий свет младенцев из тёплого, но довольно темного местечка в чреве матери. Было три часа дня, когда пришла очередь и для нашего героя глотнуть воздух в первый раз и увидеть белый свет. Мария Ивановна сказала молоденькой мамочке: ‘Девушка, у вас мальчик, поздравляю’. Но вместо радости в глазах у молодой мамочки появились слезы. Глядя на мамочку и на младенца, она сказала по-простому: ‘Ему бы лучше не рождаться в такой чёрный день. На вечные мучения обречённый он'.
И она была права. Как в воду глядела. Начались те мучения уже со следующего утра, когда молодая мамаша тихо улизнула из роддома, не оставив там ничего кроме безродного и бездомного младенца. Короче, исчезла и – с концом. Узнав об этом, Мария Ивановна сказала: ‘Хорошо ещё, что оставила здесь малютку. А то эта сука могла где-то придушить его или утопить в море. Она мне, тварь, сразу не понравилась. На десятый день повезли несчастного младенца в детский приют. Директриса приюта была похожа на мужика с широченными плечами и руками, величиной со сковороду для готовки блинов. А глаза её были страшнее, чем у следователя по уголовным делам. Первым она поинтересовалась фамилией и всем прочим. Узнав, что у младенца не было ни имени, ни фамилии, в общем ничего, кроме дня рождения, она сказала: ' Как же так, у нас в стране не бывает безымянных людей. Сейчас он у нас все получит'.
Она посмотрела на младенца и решила, что он должен быть евреем. 'Назовём его Давид, а фамилию дадим Еврейский'. Все люди, бывшие в тот момент в кабинете, удивленно переглянулись. Даже самые отпетые антисемиты поняли, что она перегнула палку. Иметь такое имя и такую фамилию – это все равно, что иметь на лбу татуировку 'Я – еврей', со всеми вытекающими из этого последствиями. И, конечно, это было клеймо на всю жизнь. В приюте он натерпелся всякого дерьма. И ругань, и побои, и насмешки, и, если бы не одна сердобольная няня, вряд ли он дотянул бы до девяти лет, когда он решился на побег из приюта, чем ужасно расстроил главного палача Давидового, директрису приюта. Потом, если бы не случай, неизвестно, выжил ли тот мальчик на свободе, а если бы все-таки выжил, то не был бы изуродован навсегда улицей.
Спасла его простая женщина, натерпевшаяся сама много горя, но сердце её, трепыхавшееся с перебоями, болело за других, попавших в переплёт. Ее звали Ида, а фамилия её была Манкина. Прежде чем смыться из приюта, чтобы не подохнуть с голоду, Давид последние два дня рассовывал по карманам кусочки хлеба и засохшие от давности плавленые сырки. Потом был побег, когда на рассвете Давид перелез через забор приюта и дал деру. Он бежал прочь от своих несчастий быстро, как только мог. Слава Богу, ноги его были молодые и сильные от муштры в приюте. Остановился он только у калитки, на которой белой краской была намалевана бесстыдная, омерзительная картинка. Вывески 'Злая собака' нигде не было, и Давид решился войти.
Тропинка вела к домику, стоящему в глубине, как было написано на табличке-указателе, ‘Ботанический сад’. Двигаясь вдоль забора, Давид оказался перед обрывом, а внизу на глубине, наверное, больше, чем три телеграфных столба, полоскалось море, в котором отражалось повисшее над горизонтом оранжевое солнце. Он никогда не видел моря, и даже не представлял себе, что оно может быть таким большим и таким красивым. 'Надо пощупать, что это такое, это море', - закричал он и сбежал вниз. Давид пощупал все, что можно было, даже морскую воду попробовал на вкус. Все было новым.
Тишина, одиночество, море и скалы, и все это называлось свободой. Красивое слово – свобода. А когда солнце исчезло и стало темнеть, Давиду стало страшно и он поднялся наверх, нашел заброшенный сарай, съел сырок с сухарями и заночевал в саду. Проснулся Давид от холода. Уже вовсю щебетали воробьи и каркала голодным голосом ворона. 'Чего ты разошлась, старая сука'? - подумал он. Он ещё обозвал ворону грубым матерным словом. Чему-чему, а этому добру в приюте его обучили по всем правилам босяцкой улицы. Он пошарил по карманам, обнаружив там всего лишь несколько крошек хлеба, и это – все что осталось от его провианта. Позже голод разыгрался не на шутку, и Давид понял, что долго он так не протянет. Но Давид был сообразительный мальчик, и он перелез через забор, уселся на тротуаре и положил впереди себя кепку. Опустив голову, чтобы никто из приюта не узнал его, и просидев до момента, когда кишечник стал издавать неприличные звуки, он стал просить милостыню у прохожих. Было несколько слабонервных, которые бросали мелочь, хватившую ему на пару пирожков с повидлом.
Так катился к вечеру второй день его свободы. 'Ну и слава Богу за это', - подумал он и перелез через забор Ботанического сада. Деваться ему было некуда, и он побрел к сараю. Следующий день был копией предыдущего. Все шло гладко, включая пирожки, только сейчас - с капустой. А только к окончанию рабочего дня объявились два типчика намного старше Давида. Крепкие ребята, явно босяцкого типа, и у обоих глаза ничего хорошего лично для Давида нe oбещали. Один из них, ухмыляясь, сказал: 'Что, сынок, открыл лавочку? Ану, выверни карманы'. Давид вывернул пустые карманы. 'Я купил три пирожка, и все', - честно признался Давид. И тогда парни посоветовались между собой и тот, кто был покрупнее сказал: 'На одних пирожках - далеко не уедешь, пацан. А ну, покажи свои пальчики'. Давид безропотно показал ему обе руки. 'Подходит', - сказал тот второму парню. - 'Теперь слушай, пацан. Покажем тебя ребятам. Там тебе расскажут, что за работа будет у тебя. Понял'? - 'Понял', - чуть слышно сказал Давид. - 'Ты не дрейфь, у нас будешь зарабатывать в десять раз больше. Собирай свой гардероб'. - 'У меня нет гардероба', - сказал Давид. - 'Тогда поехали', - сказал тот парень, кто до этого молчал.
Неизвестно сколько времени прошло, когда те двое почти на руках притащили Давида до центрального Парка культуры и отдыха. Я не знаю, как сейчас, но в те времена там было маловато культуры, кроме танцплощадки и бильярдной, где гоняли шары по зеленому сукну известные воры в законе и чуть поменьше рангом, и их молодые обожатели, в числе которых были уже знакомые вам двое парней, притащивших малыша Давида. Потом из тёмных углов, как тараканы, выползли ребята немного старше нашего героя Давида Еврейского. Насмотревшись вдоволь, как играют 'большие люди', братва рассосалась кто-куда. Остался один из директоров предприятия. Тот из двоих, который был разговорчивый, один щуплый малыш лет десяти, и Давид, конечно.
Тройка направилась к остановке трамвая четвёртого номера. Подошёл трамвай, и тройка с другими пассажирами вошла в него. 'Ну, малой, покажи новенькому, как люди работают', - сказал старший. Малой потянулся, встал и небрежной походкой встал за дамочкой, собиравшейся выходить на остановке. Трамвай остановился, дамочка, ничего не подозревая, вышла, а малой вроде бы передумал выходить, ударив себя ладонью по лбу. На следующей остановке тройка вышла. 'Ну, как? Красиво! - сказал старший и стукнул Давида по плечу. - 'Не дрейфь, с такими пальчиками, как у тебя, ты через пару дней переплюнешь малого.
Здесь только ловкость рук и никакого мошенничества. Он дал исполнителю его долю, Давиду дал рубль на пирожки с мясом и сказал: 'Ну, а теперь – по домам. Встретимся завтра в восемь утра на той же остановке'. - 'А у меня нет дома', - сказал наивный Давид, надеясь, что его пригласят на ночлег. Но старший сказал: 'Наша контора жильём не обеспечивает'. Давид расплакался. ‘Эй, наши ребята не плачут', - сказал старшой. Давид размазывал слезы по лицу, и старшой расслабился и взял его на ночлег. Так началась 'трудовая' жизнь невинного мальчика Давида Еврейского. За ним был закреплён четвёртый маршрут, а рабочей мастерской, где он должен был потрошить карманы беспечных пассажиров, был вагон 375. Каждая цифра размером в полметра горела чёрной краской на боковых стенах вагона. Так что перепутать мастерскую было невозможно.
Давид был способным учеником и очень быстро освоил специальность карманника. Старшой, или пресс-секретарь даже ставил его в пример всей братии, и это льстило девятилетнему воришке. Но Давид не знал, что один человек постоянно наблюдает за ним. И этим человеком была кондуктор вагона номер 375, тётя Ида. По лицу, по глазам, даже по походке этот мальчик не был похож на других мальчиков из воровской компании.
Она наблюдала за Давидом, кровью обливалось её сердце, но она не знала, что предпринять, чтобы спасти его. А время спешило к зиме. Дни стали прохладными, а ночи – и вовсе холодными, так что спать в ветхом сарае, где хозяйничали мерзкие крысы и дул холодный ветер со стороны моря, стало небезопасно для хрупкого здоровья и для успешной 'работы' в вагоне номер 375. После одной особенно холодной ночи Давид с трудом добрался до остановки трамвая, а, поднявшись в вагон, свернувшись калачиком на заднем сидении, тут же заснул. Приснилось ему, будто тётя Ида вовсе не кондукторша вагона 375, а его мама. И она нежным голосом уговаривает его попить горячего молока.
А когда oн выпил, она поцеловала его в щеку и сказала: ‘Молодец, я люблю тебя, сыночек’. Давид проснулся, но открыть глаза не решался. Никогда, сколько он себя помнил, он не слышал таких слов. Наконец, он разомкнул веки. Рядом с ним сидела тётя Ида. Она держала руку на его лбу и качала головой, словно убаюкивала младенца. Он хотел что-то сказать, но тётя Ида приложила палец к его губам, и сказала: ‘Молодец, у тебя ночью был кризис. Слава Богу, ты открыл глаза, бедный мальчик. Скорая помощь отвезла тебя в больницу. Скоро ты выздоровеешь и я заберу тебя к себе’. Давид ничего не понимал. ‘Зачем забирать к себе’? - думал он. - Что она будет делать со мной, с маленьким воришкой’? - ‘Ты отдыхай, а я пойду на работу. Слушайся сестру. Я приду к тебе вечером’.
Через неделю тётя Ида забрала Давида к себе. Была бедная маленькая комната, но горели в буржуйке дрова, никто не издевался над ним, и он никогда до сих пор не чувствовал себя так хорошо, как в тот вечер. ‘Я должен сделать что-то приятное тете Иде’, - решил Давид. Он не любил откладывать дела в долгий ящик, и на следующий день, когда тётя Ида ушла на службу, он отправился купить ей торт. Он не знал, что это слово обозначает, только знал, что очень вкусная штука. Но на те гроши, что были у него в кармане, можно было купить только плитку шоколада. Он купил и был безмерно счастлив.
Но счастье моментально улетучилась, когда он увидел, что навстречу ему шли те двое, что брали его на работу. ‘Чего ты, малыш, так рано закончил смену? Что, работы нет’?- допрашивал его молчаливый. И Давид соврал, что болит зуб. ‘А ну, малыш, открой рот, я посмотрю, что у тебя с зубом’. ‘Толяна, да пусть он идёт своей дорогой’, - сказал говорливый. - ‘Нет, я хочу посмотреть, что у него с зубом. Ну, малыш, открой пошире ротик’. И сразу же удар кулака обрушился на голову Давида. ‘Толяна, отпусти пацана, твой кулак убьёт его’. Но Толяна рос в бандитский семье, где жестокости было хоть отбавляй. И следующим ударом он повалил несчастного мальчика на землю. 'Это ему за то, что порвал контракт'.
Что же было дальше в тот сумасшедший день? Тётя Ида, придя с работы, не застала Давида дома. ‘Где же мой мальчик’? - повторяла она много раз. - ‘Неужели эти бандюги снова заполучили его’? ‘Опять одиночество. За что Бог наградил меня такой несчастной судьбой. Я никого не обидела в этом мире. За что, Господи’? Было уже десять часов, когда она услышала робкий стук в дверь. Давид зашел вовнутрь с опущенной головой, глядя себе под ноги, как нашкодившая собака. Не отходя от двери, он сказал: ‘Побейте меня, тетя Ида. Только не прогоняйте’. Когда наконец Давид поднял голову, то с синего месива, бывшего еще два дня назад хорошим детским лицом, вместо глаз жалко светились тусклые огоньки. ‘Боже мой, что же они с тобой, мальчик мой, сделали’? Она прижала к себе маленькое запуганное существо. Давид слышал глухие, прерывистые удары её сердца. ‘Бедная тётя Ида. А может быть, она – моя мама’?
Добавить комментарий