Г. Басину – в память об одесском лете
Под Новый год всё чаще вспоминаются друзья и связанные с ними события. Недавний телефонный звонок моего старинного друга, бывшего одессита, напомнил мне о жарком лете 1967 года.
Вторую половину июля и часть августа того года мы проводили на “даче” в пригороде Одессы под названием Черноморка. Оно (это название) казалось таким романтическим для нас, жителей удалённого от всех рек, озёр и морей города Львова. В те годы Одесса была “придворным” курортом львовян, потому что это было для нас самое близкое тёплое морское побережье, – одна ночь в поезде. Кроме того, нас, “дикарей”, не пробившихся в номенклатуру, к чинам, и не обеспеченных путёвками в санатории и дома отдыха, привлекали довольно приемлемые цены на жильё в частном секторе, а также тёплое и относительно чистое море (ловля бычков на холерный вибрион тогда ещё не вошла в моду).
Друг-одессит снял для нас комнатку в “частном” доме недалеко от того места, где обитал сам, с той лишь разницей, что мы, приезжие “дикари” снимали комнаты подённо, а одесситы – на сезон. Поэтому они могли создать себе несколько больший комфорт за счёт привезенных из дому вещей, “личного” холодильника и кое-какой мебели.
Текла обычная дачная жизнь: пляж, поездки на удивительно колоритный одесский рынок Привоз, редкие посещения центра, театра, кино. Нас, городских жителей, уехавших от суеты родного города к морю, уже через день-два неудержимо тянуло на людные центральные одесские улицы, в шум, толкотню, к городским запахам, разговорам, кипению жизни – прочь от монотонно-сонного дачного существования.
В один из таких дней из Одессы после работы приехал наш друг и спросил, не хотим ли мы попасть на выступление артиста из Москвы Владимира Высоцкого, который поёт песни собственного сочинения под гитару. Тот находился в Одессе на съёмках нового фильма "Короткие встречи", и его случайно увидел на пляже его знакомый, работавший в одном из одесских проектных институтов. Этот знакомый Высоцкого сумел уговорить его выступить в актовом зале перед сотрудниками своего института. Он очень хвалил песни Высоцкого и его манеру исполнения, советовал прийти и самим посмотреть и послушать. Имя исполнителя тогда нам ещё ничего не говорило, но было любопытно, и мы с удовольствием согласились.
Небольшой актовый зал Одесского филиала проектного института "Оргэнергострой" (Министерства энергетики) был до отказа наполнен желающими встретиться с московским гостем. На сцене, опутанной проводами, был установлен только микрофон и стул. Несколько человек в зале настраивали принесенные с собой крупные бобинные магнитофоны тех лет, от которых к электрическим розеткам змеились провода, а в руках владельцев мелькали большие круглые микрофоны на коротких подставках. О кассетных магнитофонах я тогда ещё не слышал, не говоря уже о видеомагнитофонах или видеокамерах (неужели были когда-то такие пещерные времена?).
Появился Высоцкий – симпатичный, крепко “сбитый”, одетый в видавшие виды джинсы и тёмную футболку. Голос певца оказался необычным, хрипловатым, временами жёстким. Первоначально возникло даже мимолётное чувство раздражения от этого голоса, которое почти тут же прошло, и голос стал даже нравиться именно своей нестандартностью, несовпадением с голосами официально признанных исполнителей, которые были у всех на слуху. Тем более что после первой же песни Высоцкий, шутя, заметил, что этакий голос у него не “после вчерашнего”, а по природе такой.
Песни зрителям явно понравились и сопровождались громкими аплодисментами. Но после третьей или четвёртой песни Высоцкий попросил не аплодировать, чтобы не тратить время зря, если мы хотим послушать больше песен. Он видел, что многие в зале записывают его выступление на магнитофоны, и, судя по всему, не возражал против этого. Это ему, похоже, даже нравилось. Только в самом конце вечера попросил не записывать песни из последнего кинофильма, на съёмки которого он приехал в Одессу, на местную киностудию. Уже заканчивая первую из них, Высоцкий внезапно остановился на полуслове и отказался петь дальше, так как увидел, что кто-то в зале проигнорировал его просьбу и пытался незаметно записать эту песню. Высоцкий объяснил, что такое условие входит в его контракт с постановщиками фильма, которые хотят, чтобы песни киногероев звучали свежо, а не разносились из каждого окна любого города ещё до выхода фильма на киноэкраны (напомню: в Стране Советов Ю-туба тогда ещё не существовало, как, собственно, и Интернета).
Раздосадованный Высоцкий ушёл за кулисы, и организаторам встречи стоило большого труда уговорить его вернуться в зал и допеть. Весь концерт продолжался больше двух часов в стремительном темпе, когда исполнялась песня за песней, почти без пауз. Казалось, певец хотел “выговориться”, вырваться из круга вынужденного молчания. Видно было, что у него накопилось столько не исполненных песен, что, казалось, их приходилось держать в себе ценой неимоверных усилий, на грани взрыва.
В конце вечера организаторы подарили исполнителю какую-то немыслимую зажигалку, приобретённую всё на том же Привозе, о котором у нас шутили, что там можно купить всё. “Даже атомную бомбу?” – спрашивали недоверчивые люди. “Даже бомбу, – отвечали им, – но только в разобранном виде”.
Высоцкий очень удивился, откуда в Одессе знают о его коллекционных пристрастиях. “Разведка доложила”, – таков был ответ хозяев.
Расходились и разъезжались по домам и дачам под впечатлением от концерта. А через несколько дней наш друг принёс “на одну ночь” запись, сделанную на этом концерте. Судя по качеству (сказать плохому, – значит, ничего не сказать), это была многократно писаная и переписанная бобина, но мы были безмерно счастливы повторной встрече с Владимиром Высоцким. Поздним летним вечером мы переписывали в записные книжки тексты песен, так не похожих на тот дежурный официоз, который оглушал нас с экранов телевизоров и из динамиков радио. Часто приходилось прокручивать одно и то же место на бобине по многу раз, чтобы разобрать, а порой и просто догадаться, что же записано на ней. Дело в том, что тогдашняя советская ацетилацетатная плёнка на бобинах часто рвалась, а клеили её обычно внахлёст уксусной эссенцией, что неизбежно “съедало” фрагмент звуковой дорожки. Так что качество услышанного текста в значительной степени зависело от воображения и сообразительности слушателя. Записная книжка тех времён была со мной не одно десятилетие, а стихи Высоцкого из неё переписывали для себя геологи и туристы, наши друзья, знакомые и сотрудники.
Знакомый моего друга позже вспомнил, что годом или двумя годами позднее состоялось второе, на этот раз подпольное, выступление Высоцкого в другом здании того же проектного института, в меньшем помещении, где даже занавешивали окна в целях конспирации, поскольку поступило указание “сверху” запретить выступление опального тогда артиста в Украине. Как известно, киевские власти были чуть ли не самыми большими ревнителями "идеологической чистоты" в бывшем Союзе.
Не это ли событие легло в основу художественного фильма "Страсти по Владимиру", вышедшему гораздо позже, уже в годы (или после) перестройки?
Я часто думал, в чём же феномен Высоцкого, которого власти упорно игнорировали, не печатали, не записывали, не давали званий, не “пущали” и которого (отчасти, может быть, поэтому?) так любили люди разных взглядов, профессий, образования и происхождения. Ведь в то время не было, пожалуй, ни одного дома, квартиры (включая тех же представителей власти), из окон которых не звучал бы этот своеобразный и такой знакомый тогда голос.
Несомненно, это было свежо, умно и талантливо, а главное – вовремя. Если бы Высоцкий и другие барды того времени появились чуть раньше, при “отце народов”, они быстро бы очутились и сгинули безвестными в ГУЛАГе. Если бы в стране к тому времени не появились (пусть плохонькие) магнитофоны, о них знал бы лишь узкий круг близких друзей и знакомых. Клонированные на магнитофонных лентах песни распространялись “со скоростью звука” и быстро становились известными тысячам людей в самых далёких уголках огромной страны.
С большим опозданием советская власть вдруг обнаружила, что есть область, которую она не в состоянии подмять и проконтролировать: звукозапись и радиоголоса оттуда, из-за “бугра”. Не это ли было предзнаменованием начала конца эпохи недоразвитого социализма?
Жаль, не слагали гимн магнитофону: старинному, бобинному, простому, нескладному, громадному, как ящик – капризный, рвущий плёнку, шелестящий хранитель звуков (в основном, шипящих). Когда б не он, не знала б вся держава, что пел Высоцкий…Галич... Окуджава... А голоса их слушали б на кухнях. Звучали, замолчали да потухли.
Да, допустили явную промашку чиновники, погрязшие в бумажках: не сочинили вовремя бумагу и выпустили из бутылки “мага”. Железный занавес висел, стояли стены, но голос брешь пробил уже в системе, которая ещё не осознала в бессилии конца свое начало.
Жаль, не сложили гимн магнитофону. Да и певцам я гимнов не припомню.
* * *
Вспоминается также следующее лето, проведенное там же, в Черноморке, но омрачённое вторжением “наших” войск в Чехословакию для подавления Пражской весны. Дачники высказывали самые невероятные предположения о реакции Запада, о возможности атомной войны. Мы с нашим одесским другом ловили по радио сообщения Голоса Америки и радио “Свобода”, которые тогда глушили с удвоенной свирепостью.
Некоторые наши соседи по даче чуть ли не в ту же ночь с 20-го на 21-е августа 1968 г. в одночасье прервали свой отдых и уехали домой. Потом ходили слухи о том, что автомобиль одной такой семьи, спешно уехавшей во Львов, попал поздней ночью под танк колонны, направлявшейся для оказания “братской” помощи Чехословацкой социалистической республике. Если так, то они, по-видимому, были первыми жертвами доктрины Брежнева и блестяще проведенной "освободительной" кампании.
Песня о новом времени (из кинофильма "Короткие встречи")
Добавить комментарий