Детство моё…

Не бойтесь громких слёз, но опасайтесь тихих, слёз самых горьких.

P1050289.jpg

На девятом десятке я оглядываюсь на прожитые годы. Не могу сказать, что сильно изменил мнение о них или поменял взгляды на события тех прошлых лет, но многое мне кажется более значимым, чем казалось ранее, повлиявшим на ход дальнейшей моей жизни. 

Все мы родом из детства. Всё основное закладывается в раннем возрасте и «никуда нам не деться от этого».

Семья жила в землянке 10 лет. Мне досталось только пять, и тот период я плохо помню. Только помню крапиву и лебеду на крыше землянки, маленькое окошечко на уровне земли и вход в землянку. 

Главные события моего детства прошли в деревянном доме на окраине Магнитогорска, куда мы переехали зимой 1943. Нас было шестеро: отец с матерью и нас четыре брата. Это было только полдома: одна комната, метров 13 и небольшая кухня с печью и полатями. Отец катал бронь на металлургическом комбинате по 12 часов в сутки. Домой приходил до того измученным, что иной раз и кусок хлеба не съедал, который брал с собой. Мать тащила на себе всё хозяйство, приготовление еды, штопку и стирку одежды, уход за коровой и много чего ещё, незаметного, но необходимого. Отец был молчалив, словесами чувств своих не выказывал, был справедлив, честен и на общей сходке жителей посёлка иногда избирался комендантом.

Радостей в жизни не было никаких, и иногда, после получки или аванса, отец приходил домой подвыпившим. Мать этого не терпела и сразу устраивала скандал, пытаясь вцепиться отцу в волосы ещё у входа в комнату. Как правило, скандал продолжался всю ночь. Наши детские попытки уговорить мать не начинать перебранку, ничего не давали. Будучи самым маленьким, я с ужасом ждал очередной матерной перебранки и трясся всем телом. На меня никто внимания не обращал. Иногда мать после ссоры уходила ночевать к соседям, а отец всю ночь спрашивал: «Где мать?» А утром надо было или работать на огороде, или пасти корову за 10 километров, чистить навоз, таскать воду и ходить в школу. Перед занятиями я ещё должен был успеть разнести по трём адресам молоко покупателям по договору.. 

Мать была своенравна, всем и всеми руководила и помыкала. Она раздавала тумаки детям налево и направо. Два старших брата выходили из-под влияния матери – старший брат Александр скрылся в стенах военного училища, второй брат Николай старался редко показываться дома, и мы с Вовкой оставались самыми «приближёнными особами» к матери. В редкие минуты затишья мы спрашивали мать, почему она нас постоянно бьёт? «Ну, и что будет из этого? Я – мать!» Она раздавала шлепки, удары, затрещины постоянно. То встал не так, то пошёл не так, то что-то не так сделал, не так сел, или, не дай Бог, из сахарницы вынул ложку с сахаром, забыв стряхнуть «излишки». Помню, как мать вышла во двор, забыв забрать и запереть сахарницу. Отец вышел из кухни в комнату, и я остался один-на–один с сахарницей. Я зачерпнул полную чайную ложку и, стараясь не потерять ни крупинки, потащил ложку к стакану с чаем. На кухню вошёл отец. Я замер. Отец развернулся и ушёл обратно в комнату.

Мать постоянно «пилила» отца. Не терпела, когда отец разговаривал с соседями и смеялся. «Оскалил берЕзник», говорила в таких случаях мать. Отец отмалчивался и трезвым в разговоры не вступал. Для нас у матери был свой набор выражений с предлогом «не»: не вяньгай, не кобенься, не забрёхивайся, не съерашься, не щерься и много других.

 Во время войны отец три раза пытался уйти добровольцем на фронт, хотя у него была «бронь». Его каждый раз возвращали в «любимый» цех катать бронь и выращивать четверых пацанов.

Оглядываясь на прошлое, я пытаюсь понять такие поступки отца. Сталина он ненавидел и иногда, перед выходом из дома в ночную смену, материл его минут пять. Цену советской власти он прочувствовал на своём опыте. В 1930 отец предупредил тестя о ночном нашествии бандитов из НКВД. Отсидел три года. Что же двигало им при попытках пойти на фронт? Он, как и все русские, не терпел нашествия иноземцев. Будучи из казачьей семьи, он на генетическом уровне придерживался трёх основных заповедей: не врать, не воровать и родину не предавать никакому врагу – ни иноземному, ни внутреннему. Он не собирался защищать советскую власть, он хотел защищать родную землю от внешних врагов с надеждой на лучшее будущее. Полагаю, что в попытках уйти на фронт отношения с матерью сыграли не последнюю роль. Он часто говорил: «Сыны, подрастёте и поймёте!»

Не меньше поводов ненавидеть советскую власть было и у матери. Когда отца отправили в тюрьму, мать выгнали на улицу, отобрав у неё карточки и на продукты, и на хлеб. На руках у неё был двухлетний сын, и она ожидала второго. Советская власть истребляла под корень всех неугодных.

Полив огорода начинался с самого утра, а для этого надо было достать из колодца, находившегося на улице, вёдер двадцать - тридцать, притащить их в огород и полить все грядки под присмотром матери. Иногда мы поливали и во время дождя, если мать считала, что дождь слабый. А на один кочан капусты надо вылить полведра воды, а огурцы, морковь, помидоры, лук? Все огурцы по счёту были у матери на учёте. Лук и огурцы тащили на базар, чтобы купить хлеб. Помидоры не вызревали. Если удавалось сорвать морковку, когда не видела мать, то дырочку в грядке надо было замаскировать, ботву оборвать и перебросить через забор к соседям, незаметно вытащить морковку на улицу и уже там съесть её.

Пасти корову приходилось за 10 километров у Сухой речки – ближе нигде не было возможности – посевы с объездчиками верхом на лошадях, чахлая трава и неудобицы. Стадо гнали с остановками. Ушедший с утра пасти корову освобождался от указаний матери на целый день. С собой мать давала пол-литра молока и кусок хлеба. Иногда ещё и огурец. Это надо было растянуть на целый день. Утром завтракали, но какой завтрак со сна до шести утра? Пасли вместе с другими пацанами из посёлка. Некоторые пацаны съедали свою пайку, выйдя за околицу, а потом жадными глазами смотрели на тех, кто терпел и ел днём. Уходил после 6 часов утра, а возвращался к 8 вечера. Было и общее стадо, но там надо было платить пастуху, да и пригляду за коровой меньше. Коров заворачивали по очереди. Но можно было и проиграть в карты очередь и бегать «вне очереди». А в поле и жара весь день, и оводы, и тогда за коровой не набегаешься, или дождь на весь день - и стоишь промокший до нитки и не можешь дождаться, когда можно гнать корову домой. Никаких курточек не было, только холщёвый пиджачок. Никаких часов ни у кого не было. Определялись по приметам. В солнечную погоду время узнавали по солнечным часам, выстраивая круг из палочек и зная, где юг и север. А бывают и ливни с грозой и потоки воды и град – всё надо было уметь перетерпеть и вынести – корову раньше времени домой не погонишь – жрать семье будет нечего. Роль пастуха мать доверяла нам с семи лет.

На зиму корове отец закупал 4 воза сена. Если бы отец ушёл на фронт, у нас бы не было возможности содержать корову, а без неё мы бы все передохли. Не знаю, чем питались люди на оккупированных территориях, но на свободных от фашистов местах обеспечение школьников было в 350 гр. хлеба в сутки, а матери – 250 гр. и коммунисты запрещали при любом количестве в семье иметь две коровы.

Летом, в жаркую погоду, после полива, надо было уметь отпроситься у матери сходить вместе с пацанами искупаться на Урал. А до Урала пять километров. Одежды, кроме трусов, – никакой. Об обуви с ранней весны и до школы не вспоминали. Не успеешь прийти с Урала, как снова надо таскать воду в 60-ведёрный бак – чтобы вода согрелась для вечернего полива. А тут ещё надо грядки полоть, червяков с капусты собрать, пасынки у табака обломить, пустоцветы на огурцах собрать. Мать приглядывала и руководила всем. Помню, как она меня со всего маху огрела по сгоревшей от солнца спине, и я, обычно терпеливо переносивший побои, завизжал и залился слезами. Продолжал работать. Брат сказал: «А, Юрка стонет». «Не сдохнет!» - ответила мать.

Отец в воспитание не вмешивался, только иногда, по указанию матери, порол нас с Вовкой до «настоящего голоса» - поросячьего визга.

Вовка был старше меня на один год и 9 месяцев. А в раннем возрасте это большая разница. От рождения он был крепким, чего нельзя было сказать обо мне. И военный голод начался, когда мне было два с половиной года. Конечно, брат всё делал лучше и быстрее, и это всегда ставилось мне в укор. Я был никчёмный и никудышный. Это я уяснил раньше, чем начал себя помнить. В детстве я не слышал ничего, кроме попрёков и оскорблений.

Изысканным приёмом у матери был удар согнутым средним пальцем в кулаке, который она обрушивала на голову: «У-у, проЯзва, что б тебя Язвило в самое язвО!» Голова от такого удара трещала, из глаз сыпались искры и слёзы. В свой восьмой день рождения я посчитал, сколько раз за день меня ударит мать. Оказалось – ровно десять раз. Вероятно, я ждал чего-то лучшего и мне было обидно и больно. Когда лёг спать, бил себя кулачками по лицу, чтобы было ещё больней: «Вот тебе, вот тебе!» и тихо скулил.

Устав от побоев и издевательств матери, я иногда летом убегал из дома. Было две проблемы: что есть и где ночевать? С едой помогал Вовка, принося иногда кусок хлеба, картошку, огурец. Ребята не улице помогать не могли - сами были голодные. Обычно, после дневных работ, все пацаны поздно вечером собирались у какого-нибудь забора и сидели допоздна. Мне было стыдно проситься на ночлег к кому-нибудь из ребят. Иногда они сами приглашали меня к себе домой, если знали, что я «в бегах». А иногда я оставался ночью на улице один. Освещения не было. Ночь. Тишина. Кругом ни одного огонька. И ни одной души рядом. И домой нельзя – там только побои и издевательства. Куда идти? Иногда я садился под забором и тихо плакал.

Когда ребёнок громко плачет – 

На помощь он зовёт и это значит,

Что верит людям он, надеется и ждёт.

 Когда ребёнок тихо плачет,

Он помощи не ждёт и это значит:

Не верит людям он и помощи не ждёт.

Не бойтесь громких слёз, но опасайтесь тихих,

Слёз самых горьких, из души излитых

Нет в мире горше слёз.

Отец с матерью иногда ходили за покупками на базар. Это был долгий процесс. До первой остановки трамвая было два километра, потом остановок восемь на трамвае до рынка. Однажды родители ушли, а мы с Вовкой сидели дома. Я не заметил, как «уснул». Вовка очнулся и вытащил меня волоком во двор. Мы отравились угарным газом – мать перед уходом излишне прикрыла заслонку в трубе. Вовка спас мне жизнь. 

Чтобы достать шапку с крючка на стене я поставил табуретку на скамью, залез на табуретку и попытался дотянуться до шапки. Табурет подвернулся, и я упал щекой на табурет. Повредил мышцы щеки, и у меня появилась кривая ухмылка, которую я не осознавал. Меня иногда выгоняли с урока за то, что я ухмыляюсь и криво улыбаюсь. И до сих пор при улыбке у меня по разному «улыбаются» левая и правая часть лица. Многие, кто не знал меня близко, считали, что я на всех смотрю чуть ли не с презрением. Но другого лица у меня нет, и я научился контролировать положение мышц лица, хотя это не всегда удаётся.

Старшие братья хватили лиха на домашних работах больше, чем мы с Вовкой. Брат Николай, уже живя в Челябинске-40, говорил, что если бы ему дали дачу за городом и ещё бы приплатили, то он всё равно бы отказался. Наелся. За наше «усердие» в работах на огороде, обеспеченное матерью, нас прозвали «жуками навозными».

В 1948 году родилась сестра Зоя, и она росла на моих руках.

В 1948 году брат Николай, окончив медицинскую школу, завербовался на работу в Челябинск-40 на предприятие «Маяк», производивший Плутоний-239 для атомных бомб. Город был закрытый, и оттуда даже в отпуск нельзя было выехать ранее, чем через пять лет. Году в 1950-м оттуда приехал приятель Николая Иван Дорохин и принёс бумажный мешок жратвы. Мы с Вовкой набросились на еду. Мать пыталась нас остановить, но Иван не уходил и всё время приговаривал: «Пусть ребята поедят!» Так его научил Николай, знавший, что мать сразу всё уберёт со стола. 

Добавлю, что голод продолжался с начала войны и до конца 1950-го года.

В 1952-м родители развелись и мы: мать, Вовка, Зоя и я переехали в Челябинск-40 к брату Николаю, в его комнату в коммуналке. С Вовкой мы спали, как обычно, на полу. Необычным было отсутствие работ. Вскоре нам дали двухкомнатную квартиру. На пятерых. Брат Николай женился и меня попросили переехать в общежитие. Мне было 15 лет. Началась самостоятельная жизнь. Это была свобода и независимость. Это было необычно и радостно. 

Встретив мать, я здоровался, но в гости «домой» не ходил.