Цветущая сирень и осенний листопад

Два раза в одну реку вступить нельзя.

 Гераклит

 Зимой мне грезится весна, а летом золотая осень.

 Автор

 Несколько лет назад был опубликован мой рассказ, в основе которого реальные события, но переданные в виде художественного произведения, то есть с долей авторского вымысла. По законам жанра там отсутствовала развернутая картина происходившего - были изменены имена действующих лиц, фигурировали второстепенные персонажи…

 В дальнейшем на периферии сознания жила мысль о воспоминаниях на эту тему в соответствии с происходившим. К тому же, за минувшие годы появились документы о главном действующем лице. 

 Этот рассказ посвящаю памяти спутника жизни - режиссера и педагога Вадима Михайловича Николаева, подарившего мне реальную сказку про весну и осень. 

 ***

 В тот день меня ждали неотложные дела. Их нарушил телефонный звонок. Снимая трубку, не догадывалась, что нахожусь на взлетной полосе возврата в далекое прошлое.

 Если бы он не назвал свое имя, я все равно узнала бы голос. В последний раз слышала его в юности. Голос с ударными звуками и легкой хрипотцой выбил меня из колеи. Было от чего вздрогнуть! Рука с телефонной трубкой и сердце повели себя не так, как им положено. Первая мысль была о странном сне с участием голоса. Впрочем, сновидение тотчас сменила явь. 

 - Здравствуй, Лютик! Не удивляйся неожиданному звонку. Это Вадим, - произнес он.

 - Госпoди! Вадик! Откуда ты? - выдохнула с запинкой, для надежности присев в кресло.

 Действительно, я не имела понятия, где он находится и что происходило с ним все эти годы.

 - Как откуда? С Урала.

 Не успела я прийти в себя, как он предложил:

 - Давай встретимся. Ты могла бы сегодня?

 - Извини, но сегодня у меня неотложные дела. Позвони завтра. Нет, лучше через два дня. 

 На такой ноте закончился короткий телефонный разговор. Полагаю, что он таил в себе глубокий смысл не только для меня. Яркое пятно юности сохранилось; теперь о нем напомнил знакомый голос.

 Относительно “неотложных дел” я соврала. В то время находилась в творческом отпуске в связи с предстоящей защитой диссертации, то есть самостоятельно планировала свои действия. Но не могла рывком перешагнуть через тридцать лет неведения друг о друге. 

 В голове теснились мысли. Он казался мне одновременно пришельцем с другой планеты и впечатанной в сознание реальной фигурой. Некогда в одночасье исчез из моей жизни, а теперь внезапно появился. Словом, для оживления происходившего на заре юности и приведения в порядок мыслей требовалось время. 

 Не помню, где мы впервые столкнулись. Знаю лишь, что как-то неожиданно Вадик примкнул к нашей маленькой компании, став ее полноправным членом. 

 Сперва была троица - Сева Кузнецов, Володя Грибов и я - единственная девица, принимаемая ребятами за свою. Появление Вадима оказалось к месту; он внес новую струю в наши встречи и бесконечные разговоры. 

 В те далекие времена происходившее с нами и вокруг носило иной характер, чем нынешние развлекательные сборища под названием “тусовка”. Тогда не было молодежных клубов и дискотек - разве что танцплощадки по выходным дням в нескольких парках и Дворцах культуры Ленинграда, которые мы не посещали. 

 Мы не были безупречны, то есть совершали свойственные возрасту неразумные поступки. Веселый Сева был тем еще шалуном! Со школьного возраста он откалывал номера, заставлявшие родителей воевать с ним. У меня, как и у него, складывались напряженные отношения с учебой. Не случайно Вова, безуспешно объяснявший мне математические задачи, восклицал: “Математика и физика - это же такая музыка!” А я не понимала, о чем он говорит. 

 Зато никто из нас не курил, не пил пиво “из горла”, не был привязан к алкоголю, не употреблял бранные слова и не допускал непристойности. Таким было наше воспитание в условиях доисторического вегетарианского времени. Впрочем, интересов у нас хватало, но они проявлялись в другом. 

 Мы ходили по букинистическим лавкам, с черного хода проникали в театры, где в зале захватывали приставные места и до боли в ладонях хлопали исполнителям. Начиненные стихами, то и дело цитировали любимых поэтов, много спорили и - главное - строили планы относительно будущего. Нас не отвлекала привязанность к мобильным телефонам, интернету, телевизору; эпоха подобных средств массовой информации еще не наступила. Было далеко и до засорения русского языка такими непереводимыми на иностранные языки перлами, как “блин”, “в натуре”, “как бы”, “клево”... В обращении друг к другу мы использовали интерпретацию имен - Севка, Вовка, Вадька, Танька. 

 Володя Грибов видел себя в науке, Сева и Вадик в искусстве, а я, как буфер между ними, еще не определилась. (Впоследствии каждый из нас реализовал свое призвание и нашел место в жизни.) 

 Тогда мы легко мирились с нехваткой необходимого. Не было ни кастрюль, ни тетрадей, ни обуви, ни лампочек… На барахолках торговали последним. Карточная система держала людей на полуголодном пайке. О деликатесах и говорить не приходится. В ту пору никто понятия не имел о бананах и киви. С одеждой было напряженно. Володя владел одним свитером, из которого вырос, Вадим носил одну застиранную рубашку, шапку-ушанку и куртку на все сезоны, а я довольствовалась валенками и парой туфель из американской посылки от “Красного креста”. По советским меркам того времени жизнь казалась нормальной. Ведь другой мы не знали. А на таком бытовом фоне и вовсе считали ее прекрасной. Действительно, она была насыщенной и интересной.

 Как-то Вадик предложил мне погулять по Невскому. Стояла холодная зима. Он подвел меня к витрине фотоателье, где висел его портрет. Рядом стояли девчонки - по виду блокадницы - и сверлили глазами изображение юноши в шляпе и с зажатой в пальцах папиросой. Как он пояснил, такое необычное для него оформление придумал фотограф. По нашим представлениям и с поправкой на время, портрет напоминал лорда Байрона. 

 Потом возле Екатерининского садика мы купили у замерзающей продавщицы эскимо на палочке и лизали одно на двоих при температура минус двадцать градусов.

 После той прогулки мы не расставались.

 Вадик таскал вязанки дров на пятый этаж в нашу с мамой квартиру на Невском и бегал с канистрой за керосином для примуса. Сидя рука к руке у печки, под треск поленьев мы грелись и ели черный хлеб с маргарином (то и другое выдавалось по карточкам), читали стихи Блока, Северянина, Надсона с пометками моего папы (начало двадцатого века) и вздрагивали от нежелательного звонка в дверь…

 Заболев первой любовью, мы день за днем все больше заполняли пространство друг друга. Нам казалось, что впереди у нас бесконечная жизнь, в которой ждут сплошные радости.

 Вадим не скупился на рассказы о своем прошлом. Так, я узнала, что сразу после окончания школы он поступил в театральную студию при находившемся на Урале ленинградском театре и с ним приехал в город на Неве. К моменту нашего тесного общения он уже был студентом театрального института, жил в общежитии. В Свердловске остались его мать и сестра; об отце не рассказывал. 

 Надо отдать должное его деликатности во время наших длительных посиделок и бессчетных прогулок. Лишь светящиеся глаза и отдельные фразы о многом говорили…

 Конечно, столь тесное ежедневное общение не лучшим образом сказывалось на учебе. Как следствие, на чашке весов тяготение друг к другу перевешивало.

 А потом наступила весна. В белые ночи мы гуляли по Неве - опять же в компании с планами и стихами. Там он придумал для нас клички - я была Лютиком, а он Гамлетом, которого мечтал сыграть. Клички прижились. Я подарила ему книгу с дарственной надписью: “Гамлету от Таньки-Лютика”. Образ Лютика он заимствовал у Игоря Северянина, том стихов которого с незапамятных времен хранился в нашей домашней библиотеке. 

 Еще вы девушка, еще Вы только лютик, -

 И я из лютиков Вам подарю букет.

 Как-то мы оказались на берегу Финского залива. На пустом пляже на фоне одинокой сосны под крик чаек он с вдохновением читал монолог Овода, а я выполняла роль зрителя, режиссера и критика - одновременно. В другой раз на Марсовом поле он обламывал для меня ветки цветущей сирени, после чего мы убегали от зоркого глаза сторожа.

 Присутствие рядом друг с другом превращалось в необходимость. Воздух был насыщен счастьем! Наши встречи дополняли телефонные разговоры по несколько раза в день, что лишало домочадцев возможности поговорить. 

 По случаю моего дня рождения, у нас дома собрались друзья. Среди гостей была Лида - давняя, но не близкая моя подруга. Насколько помню, ее интересовали наряды и танцы во Дворце культуры, а не Блок, Надсон и Северянин. При таком образе жизни она не вписывалась в нашу компанию. К тому же, в тот день Лида оказалась случайно у нас дома. 

 Вадик пришел с букетом сирени (не с Марсова ли поля?) и юмористически оформленным плакатом. Мы танцевали под скрипучую мелодию пластинок, пили чай с маминым пирогом, играли в шарады. Это были минуты с переизбытком радости. А затем произошло непредвиденное…

 Когда гости стали расходиться, моим глазам открылась такая картина. В прихожей, держась за руки, стояли Вадим и Лида. Склонив голову ему на плечо, она громко смеялась. На меня он не обращал внимания, кажется, даже не попрощался. Глядя на эту сцену не отрывая глаз, не могла поверить в происходящее. Ведь несколько минут назад все было чудесно! И вдруг такая неожиданная сцена в прихожей.

 После их ухода я отправилась на кухню, где мыла посуду и плакала в раковину от обиды, предательства и впервые затронувшей меня ревности. И не было тому конца... 

 На другой день, крутясь у телефона, ждала звонка Вадима. Ни в тот день, ни потом он не позвонил. 

 Это было мое первое душевное страдание, принимаемое за трагедию. Как следствие, из веселой девочки превратилась в унылую молчунью, бесцельно бродившую по квартире. Затем несколько месяцев не покидала надежда на его появление. Но он бесследно исчез с пейзажа моей жизни.

 Конечно, мама не могла не замечать особенности моего поведения. Но не пыталась расшевелить и успокоить. Как свидетельница произошедшего в прихожей, вела себя так, будто ничего не произошло. И это при том, что любила повторять: “В трудную минуту обопрись о мое плечо”. В этот раз ее плечо было рядом со мной, но она не предлагала его мне в качестве опоры.

 Исчезновение Вадима омрачило первую сердечную привязанность со счастливыми мгновеньями. Однако со временем душевная боль становилась глуше. Наконец, я вернулась в прежнее состояние с осознанными действиями. (Молодость обладает способностью залечивать душевные раны; впрочем, рубец остается.)

 И теперь, то есть спустя три десятилетия, неожиданный звонок.

 Через два дня Вадим вновь позвонил, и мы условились встретиться в Летнем саду на центральной аллее вблизи памятника баснописцу Крылову. 

 В Ленинграде стоял золотой сентябрь с гаммой осенних красок. Под ногами шуршали опавшие кленовые листья. В саду детишки играли в мяч и бегали наперегонки, бабушки и няни беседовали на скамейках. 

 Я страшилась нашей первой встречи спустя три десятилетия. Какой она будет? Не ждет ли нас разочарование? А вдруг не узнаем друг друга?

 Знакомой походкой и с улыбкой на лице он шел мне навстречу со стороны пруда с неразлучной парой лебедей. Хотя у него намечалась седина на висках и появились очки, был узнаваем - те же улыбка и поворот головы, взгляд в сторону момент раздумий. За прошедшее время мои длинные волосы сменила короткая стрижка и убавилась порывистость движений. “Где твои кудри и веснушки?” - поинтересовался он. 

 Как-то сразу былое объединилось с настоящим. Удивительное торможение времени! 

 Ту первую нашу встречу почти не помню. Куда-то шли, отрывочно перебрасывались какой-то чепухой… Зато впереди нас ждали двенадцать дней блужданий по городу с многочисленными диалогами, которые впечатались в память. При прощании каждый раз звучала фраза: “До завтра…” 

 В полупустом уютном кафе-низке на Литейном, где столик украшал букетик осенних астр, произошел наш первый откровенный разговор, проливающий свет на время неведения друг о друге. Тогда мне открылись некоторые подробности его биографии. 

 После окончания Театрального института в Ленинграде ему повезло, став главным режиссером Псковского драматического театра, вскоре выпустить свой первый спектакль. Когда тяжело заболела его мама, полетел к ней в Свердловск. За несколько дней до возвращения в Псков на улице встретил старого приятеля. Тот пригласил его на свою свадьбу. Вадим пошел. И в тот же день спросил невесту Наташу: “Поедешь со мной в Псков?” И получил ответ: “Поеду”.

 Не знаю, где в этой истории граница между правдой и вымыслом. Рассказывая мне о столь необычной ситуации, не находился ли он на поводу у своей профессии, тем самым несколько изменив мизансцены? 

 Смысл его признания сводился к следующему: “Мы с Наташей женаты двадцать пять лет. Она мой выигрышный билет. У нас двое сыновей и маленький внук”. Эти слова он произнес с теплотой в голосе. 

 Удивленная страницей его биографии, я простодушно поинтересовалась:

 - Ты увел Наташу со свадьбы в фате?

 - Причем тут фата! Кажется, она отсутствовала. Главное, что в тот день мы совершили лучший поступок из всех тех, на которые были способны. 

 Впрочем, его рассказ удивил меня не только необычностью, но и по личным мотивам. Дело в том, что история его женитьбы совпадала с моей. Ведь и я вышла замуж за Илью, можно сказать, без раздумий. И он тоже оказался моим выигрышным билетом. И у нас тоже двое детей. 

 Неожиданностью для меня стало и другое откровенное признание Вадима: “Как тебе известно, я - человек театральный, то есть живу на сцене. А там постоянно мелькают актрисы. Я не ангел, а это значит, что случались мимолетные привязанности. Но ни одно женское лицо не заслонило Наташу. Честно говоря, только двое занимают первые места в душе - моя жена и ты. Правда, вы присутствуете в разном статусе и в различных временных измерениях. Ведь юношеская привязанность напоминает татуировку.” 

 Я не стала его заверять в том, что и сама носитель подобной татуировки.

 Диалогам в мемуарах едва ли можно доверять. Без записи по свежим следам они искажены. Но случаются редкие исключения. Такая “редкость” коснулась меня. 

 Разумеется, в пору юности мне в голову не приходило что-то записывать, да это и не требовалось. Теперь же мы не были детьми, вольно разбрасывающими кубики. На стадии зрелости, после длительного незнания друг о друге, с обостренными чувствами все произнесенное носило глубокий смысл и хорошо запоминалось. Словом, воскрешая наши разговоры, стараюсь их не причесывать.

 Оказалось, что Вадим запомнил мои былые рассказы о Селигере, где в детстве и отрочестве посчастливилось провести несколько летних сезонов. Он был первым, кому рассказала историю нашего семейного присутствия у озера. То время повлияло на мое будущее. И вот теперь, сидя в шумном ресторане на Невском, он не просто предложил мне написать книгу о Селигере, а настоятельно просил.

 - Твоя книга должна быть не только о пиршестве природы, но и об истории этого места и населявших его достойных персонажах. Бери шире, оглядывайся назад и пиши…

 В свою очередь, я возражала.

 - Какой из меня писатель! У меня в голове мусор воспоминаний. Кто захочет прочесть заполненную им книгу?!

 В его ответе был заложен прогноз:

 - Появится книга - найдется читатель.

 В качестве подкрепления он подарил мне изящный набор авторучек с позолоченными перьями, оформленными под зеленый малахит.

 (Авторучки проживут долго, а потом затеряются. Но я последую его совету, хотя и с опозданием. В 2014 году выйдут мои воспоминания “Селигер: от рассвета до рассвета”. Имя Вадима Николаева значится первым в ряду тех, кого благодарю за помощь в работе.) 

 Поскольку большую часть дня мы проводили вместе, в Дом отдыха творческих работников на Карельском перешейке он возвращался вечером. Как-то мы договорились встретиться не в городе, а на берегу Финского залива. В тот день было достаточно тепло, что располагало к присутствию вблизи воды. 

 Пока мы бродили по необычно пустому пляжу, я старалась найти место, где некогда он вживался в образ Артура. И мне повезло! Я увидела сосну, стоя возле которой он произносил текст. 

 - Вадька, смотри! - закричала я. - Это ведь та самая! Она жива! Только за время нашего отсутствия успела выпучить корни и слегка накрениться. Тогда ты был Оводом, то есть Артуром, - героем романа Этель Войнич, а мы с сосной зрителями. 

 - Похоже, это то самое дерево. Давай пообщаемся с ним.

 - Ты хочешь произнести былой текст?

 - Нет. Давай прикоснемся к дереву и помолчим.

 Так мы и сделали. Покидая это памятное место, он грустно заметил:

 - В младые лета я мечтал сыграть и Овода-Артура, и Гамлета. Я о многом мечтал. Теперь уж не успею…

 В другой раз на городской тумбе я заметила небольшое объявление о выставке молодых художников. Открыта она была всего пару дней где-то на задворках города. Насколько помню, в Ленинграде впервые выставлялись художники-неформалы. К клубу тянулся хвост желающих познакомиться с их работами. Очередь под надзором милиционеров была замкнута металлическим ограждением.

 В небольшом помещении располагались десятка три картин и присутствовали авторы-художники. Это было интересное зрелище, непохожее на то, что приветствовалось в советское время. 

 Одна из картин произвела особенное впечатление. Могучее дерево со стелющимися по земле корнями и маленькой детской головкой в дупле вписывалось в темное пространство. Мы с Вадимом не могли оторваться от этого художественного образа. Не случайно он жив в моей памяти. С бородатым художником мы разговаривали. Позднее я узнала, что он переехал в Израиль. К сожалению, имя его не помню. 

 Как-то мы оказались на Марсовом поле - сидели на скамейке вблизи куста сирени с опавшими листьями.

 - Вадик, мы находимся рядом с кустом, ветки которого ты некогда обламывал. И он еще жив как то дерево на берегу. Похоже, существует магия места! - воскликнула я.

 - Вот о месте и поговорим. Ты помнишь рассказ Чехова “Дама с собачкой”? - поинтересовался он.

 - Конечно. Почему ты его упомянул? - удивилась я.

 - Знаешь, там фигурирует город “С” - некое нейтральное место,

где встречаются персонажи. Ведь это наша ситуация. Мы же взрослые люди. У тебя дома колхоз, у меня совхоз. А страна большая, в ней легко найти какой-нибудь город поодаль от Питера и Свердловска.

 Откровенное мужское поведение с песней о главном, - подумала я. На столь неожиданное предложение ответила длинным монологом с долей иронии.

 - Молодец, Вадим! Допускаю, что ты талантливый режиссер, однако нынешний твой спектакль не получился. Ты оказался плохим драматургом. Сняв фасон с рассказа Чехова, не учел, что я не “дама с собачкой”. У меня нет песика, но есть муж и дети. Да и ты не чеховский праздный герой. И с городом “С” напутал. По-Чехову это не нейтральный город - в нем живет героиня. Но главная твоя ошибка в том, что не учел движение времени: нельзя дважды вступить в одну реку. И вода не та, и мы уже не юные создания с туманом в голове. Когда-то ты дарил мне ветки сирени. С тех пор они успели завянуть. Весна миновала, мы с тобой приближаемся к осени. Так что отправляйся в Свердловск с чистой совестью. 

 На мою пространную эмоциональную речь он ответил коротко:

 - Ты упомянула “другую воду”. При этом сама не изменилась - как была Лютиком с юношеским романтизмом в литературной оболочке, так им и осталась.

 - Помимо изобретенного тобой Лютика и свойственной мне литературной начинки у меня имеется настоящее имя. В определенном смысле оно знаковое. Считай, что я прототип известной тебе героини. Похоже, с оригиналом у меня есть некоторое сходство. Читай у Пушкина заключительную сцену разговора Татьяны Лариной с Онегиным.

 - В любом случае спасибо тебе, Лютик-Ларина, за наше прошлое и настоящее. К счастью, длительная разлука не сделала нас чужими.

 К этой теме в дальнейшем мы не возвращались; произнесенное мной расставило точки над i. 

 (Вслед за столь необычным разговором меня ожидало еще одно откровение Вадима.)

 Время бежало. В конце сентября похолодало, осень набирала силу, наступила пора, отмеченная Буниным: “Грибы сошли и крепко пахнет в оврагах сыростью грибной”.

 В такой неуютный день Вадим сказал, что хотел бы побывать на могиле моей мамы. До кладбища Обухово мы добирались долго - сперва на метро, затем перепрыгивали через засоренные мусором канавы и поваленные кусты. 

 Освободив могилу от влажных листьев, некоторое время молча сидели на скамье. Первым заговорил Вадим.

 - Ты помнишь день твоего рождения? - поинтересовался он.

 - Конечно.

 - А помнишь ли произошедшее в прихожей, когда мы с Лидой ушли вместе?

 - Еще бы не помнить! После вашего ухода я ревела, потом долго ждала твоего звонка, но ты бесследно исчез.

 - Разве твоя мама ничего тебе не говорила по этому поводу?

 - Нет. А причем тут мама?

 - А при том, что она была инициатором сцены в прихожей.

 Далее Вадим со всеми подробностями воскресил происходившее в тот злополучный день. По его словам, дело обстояло так. 

 Пока мы танцевали в комнате под музыку скрипучей пластинки, мама позвала его на кухню, где между ними состоялся разговор. Вернее, говорила она, а он молча слушал. Ее речь сводилась к следующему. “Вадим, вы хороший парень. А я мать, защищающая свою дочь. Поверьте: юношеский магнетизм - явление проходящее. Были бы оба постарше... Но вы еще слишком молоды для серьезных отношений. Я боюсь, что переступите черту. Оставьте мою дочку в покое. Уходите и больше не возвращайтесь. Считайте, что в этом доме были в последний раз”.

 - Теперь ты знаешь все. Конечно, нелепо получилось, - заключил он. - Но что мне было делать? Я дал твоей маме слово и, как тебе известно, сдержал его. Для начала разыграл сценку в прихожей. Лида оказалась под рукой. Потом я проводил ее домой и в дальнейшем не видел. 

 Мне понадобилось короткое время для того, чтобы прийти в себя. После некоторой паузы произнесла на одном дыхании: 

 - Знаешь, Вадик, а ведь мама была права. Материнское чувство и здравый смысл подсказывали ей, что у нас с тобой нет будущего. Ее поступок жестокий, но поучительный. Окажись я в подобной ситуации, выбрала бы такой же путь защиты дочери. Получается, в этой истории нет виноватых.

 Откровение Вадима лишний раз убедило меня в том, что рано или поздно тайное становиться явным. 

 Забегая вперед, вспомню произошедшее спустя год. Находясь рядом с маминой могилой, я думала о ней и о Вадиме, не столь давно сидевшем рядом со мной на той же скамейке. Тогда впервые узнала от него о роли мамы в нашем былом расставании. Поскольку у меня не было ни блокнота, ни листка бумаги, записала на хозяйственном пакете пришедшие в голову строки.

 У дороги свежий пень,

 Лист упавший ежится, 

 Сумрачный осенний день

 И душе неможется.

 Пробираясь средь могил, -

 Верится не верится, -

 Кто нас преданно любил,

 Превратился в деревцо.

 -------------------

 Здесь не водятся грехи -

 Все побеги дружные;

 Здесь рождаются стихи

 Им уже не нужные.

 В тот день мы собирались в Русский музей на выставку картин Карла Брюллова. До этого Вадиму нужно было позвонить в Свердловск. На Главпочтамте я забыла сумку. Пришлось туда возвращаться; сумка нашлась. И тут начался дождь, зонтика у нас не было, в результате сильно промокли. К сожалению, Брюллов не состоялся. И тогда Вадим предложил зайти к его институтским приятелям, жившим на улице Желябова.

 Эта семейная пара владела огромной комнатой с антресолями в бывшей барской квартире с лабиринтами переходов и запахами коммунальной кухни. Гостеприимные хозяева нас обсушили, накормили и развлекли ленинградскими театральными новостями. Говорили мы и о новом фильме с участием давнего приятеля Всеволода Кузнецова. 

 Неожиданность ждала нас в момент прощания.

 Милая женщина весьма откровенно пожелала нам… счастливой семейной жизни. ”Вы такая гармоничная пара! Так подходите друг другу!” - далее следовал экскурс в наше совместное будущее.

 Знала ли она о том, что Вадим женат? Или взяла за скобки факт его биографии? Обо мне она не знала ничего. В любом случае, шла на поводу доброго отношения к нам.

 На такой неожиданной ноте закончилось наше присутствие в гостеприимном доме. На улице я спросила Вадима:

 - Что это было? 

 - Театр абсурда в исполнении начинающей актрисы, - ответил он с улыбкой. 

 Накануне его возвращения в Свердловск мы встретились в Книжной лавке писателей на Невском. Он протянул мне томик Блока “Лирика” и попросил обратить внимание на стихотворение, отмеченное карандашом: “Ты его поймешь…”, - пояснил он. (Эти строки я пишу спустя годы. Сейчас у меня перед глазами та небольшая книжка с символическим стихотворением, написанным поэтом более ста лет назад.) 

 Я - Гамлет. Холодеет кровь

 Когда плетет коварство сети,

 И в сердце - первая любовь

 Жива - к единственной на свете.

 Потом не спеша мы двигались по Невскому в сторону моего дома. У парадной - совсем уже под конец - долго прощались. Кругом мелькали соседи и приятели моего сына, а мы все говорили… Мне запомнились его удаляющаяся фигура, поворот в мою сторону, движение руки и последняя фраза: “Я вернусь…” 

 На душе было тревожно. Я понимала, что почти две недели общения навсегда останутся со мной. Кто знает, что ждет нас впереди…

 Прошли четыре года. В начале мая, когда я шла на работу по Марсову полю, обратила внимание на куст сирени с набухающими почками. И сразу ожил визит Вадима в Питер. Тогда мы сидели на скамейке вблизи этого куста, и я сказала, что не подхожу на роль чеховской “дамы с собачкой”, что нельзя дважды вступить в одну реку. 

 (Где мне было знать, что через несколько минут вновь прозвучит его имя.) 

 В институте на рабочем столе обнаружила записку от Сергея - его приятеля по Театральному институту. Мы не были знакомы, но Вадик говорил, что он тоже работает в Институте Культуры на кафедре режиссуры. Записка состояла из двух строк: “Татьяна Анатольевна! Вчера в Свердловске скончался Вадим Николаев. Он успел поставить хороший спектакль”.

 Первую реакцию на весть о кончине Вадика вспоминать не стану. Остановлюсь на последующей.

 На другой день мы с Ильей отправились приводить в порядок дачу. После зимы было много хозяйственных дел. Погруженная в мысли о кончине Вадима (не могла думать ни о чем другом), почти не разговаривала. На обратном пути тоже молчала. Едва оказалась в вагоне - перед глазами поплыло и начала оседать… Подхватили меня сильные руки. Как потом выяснилось, не упасть помогли Илья и какой-то пассажир. Видимо, отключилась на несколько секунд. Когда мы пристроились на лавке, я подумала: либо немедленно освобожусь от тяжести на душе, либо стану ее жертвой. И тогда заговорила…

 Илюша знал о присутствии Вадима в моей юности, но он не знал о его последующем визите в Питер. В ту пору у меня были основания не делиться с ним этой частичкой своей “биографии”, а потом все как-то отодвинулось. И только теперь, когда весть о безвременном уходе Вадика не покидала меня, выложила программу тех двенадцати свиданий. Я говорила долго, не подбирала слов, ничего не скрывала. Собственно, скрывать-то было нечего. 

 Любого мужа насторожила бы такая информация из уст жены. Полагаю, что Илью она не оставила равнодушным. Но нас объединяли двадцать пять лет доверительных отношений. В сложившейся ситуации он понимал, что сейчас я нуждаюсь в поддержке, а не в перелистывании давно прочитанных страниц. Несколько произнесенных им фраз сняли с меня груз тяжелых раздумий: “Перегруженная мыслями, ты в плохом состоянии. Нельзя непрерывно думать о печальном. Это опасно. Вадима Михайловича нет, а мы живы. Храни память о былом и здраво воспринимай прожитое”. 

 Спустя какое-то время я отправила письмо Наташе, вдове Вадима. В нем вспоминала эпизоды далекого прошлого - наших друзей, его портрет в витрине фотоателье на Невском, мечту сыграть Гамлета, просмотры спектаклей на откидных местах… Мне кажется, нашла правильные слова о его юности. Хотя в таком качестве это была искренняя поддержка вдовы, Наталья мне не ответила.

 Нынче возвращаюсь к Надсону, стихами которого мы увлекались в юности. Одно из них имеет отношение к нашим с Вадимом судьбам. Все сходится - за исключением упомянутой поэтом Любани:

 Мы как два поезда (хотя с локомотивом

 Я не без робости решаюсь нас ровнять).