Юрий Смирнов, ныне живущий в Луге Ленинградской области, стал нашим автором в 2020-м, всего лишь два года назад. В 82 года он дебютировал в нашем журнале – в России его не печатали. И ЧАЙКА, разглядев его невероятный жизненный опыт и писательскую жилку, стала его регулярно печатать. Сегодня мы получили от Юрия известие, что вышел в свет второй сборник его рассказов, в основном апробированных в нашем журнале. Поздравляем Юрия Смирнова с выходом его книг, желаем им успеха у читателей!
Редакция журнала
Памяти моего друга Юрия Грунчина посвящаю.
Арктика бывает разной. Одна Арктика лежит на востоке за 45-м меридианом, который суда, идущие в Арктику, стремятся пересечь до 12 дня, иначе только со следующих суток изменится коэффициент к окладу жалованья. В Мурманске коэффициент равен 1,4, при выходе в море Баренца – 1,5, а при пересечении 45-го меридиана – 1,7. Ранее, в давние времена, которые не помнят даже ветераны, этот коэффициент достигал размера 1,8 и даже! 2,0. Но, не будем о грустном.
Есть ещё Арктика, которую помнят практически все моряки, вне зависимости от того, поворачивает ли их суда в Баренцевом море после Рыбачьего налево или направо. Я всю свою морскую жизнь проработал на ледоколах, и потому ледокол всегда сворачивал направо – в Арктику. Но были моряки поумнее ледокольщиков, и их суда делали поворот налево, в Европу, или в жаркие страны. В советское время это было крайне важно. Этим морякам начислялась валюта со дня подъёма якоря в порту Мурманска, и они начинали считать «кому и сколько». Лучшими судами в этом случае считались суда тихоходные – тише едешь – больше получишь. Мой приятель Андрей Былинский ходил в своё время на т\х «Спартак», крейсерская скорость которого была 12 узлов (примерно 20 км\час). Они очень гордились своим судном, и им многие завидовали.
Впервые я приехал в Мурманск в августе 1958 заключить договор с Мурманским государственным морским арктическим пароходством (МГМАП) на работу на ледокол «Ленин». Мне было без пяти месяцев 20 лет. У меня было твёрдое убеждение, что в моряки я не гожусь. Моряки - люди особенные, они видели моря и океаны, познали штормы и ураганы, а мы - «суша», и цена нам соответственная. На моряков я смотрел широко раскрытыми глазами и ртом.
Первых моряков я увидел в городе Обнинске, куда они приехали стажироваться на инженеров-операторов атомных установок с последующей работой на ледоколе «Ленин». Помню, один моряк пригласил меня в ресторан, именуемый в народе «Столбы» из-за четырёх или шести колонн, вероятно дорического, или ионического ордера (эти вазы, милый Филя, ионического стиля), украшавших вход в ресторан. На столе стояли бутылки пива. Моряк, не дожидаясь официантки, открыл бутылки зубами, чем окончательно подорвал мою веру в себя – я такого не умел.
В то давнее время попасть на ледокол «Ленин» мечтали многие. Помню, как один доктор просился на ледокол, обещая работать только за еду, без денежной оплаты. Сейчас и на Марс никто бесплатно не полетит. Я не мечтал попасть на ледокол – с детских лет я знал себе цену и не «рыпался». Работал на атомной станции старшим техником службы дозиметрии (радиоактивных излучений). Как-то ко мне подошёл начальник смены Мерзликин Николай Иванович: «А ты почему не собираешься на ледокол? Давай, пока молодой!» Я ответил, что меня не возьмут – я не комсомолец, а для поступления на ледокол требуются две партийные рекомендации». «Ерунда какая, - сказал начальник смены, - одну рекомендацию я тебе дам, я тебя помню ещё по Челябинску-40, когда мы ковали Плутоний-239 для атомных бомб, а вторую рекомендацию получим у парторга». Парторг сразу сказал: «А он не комсомолец». – «А ему не в партию, ему на работу. Как он работает? Хорошо? Вот садись и пиши». Так и был я в экипаже один не комсомолец.
В Мурманске я встречал моряков, которые много лет ходили «в загранку». Пытался узнать, что они там видели, куда ездили? Ответы несколько удивили меня. Многие говорили, что на судно приходил «шипшандер», собирал заказы на покупки и потом заказанное привозил на судно. Или ходили в определённый припортовый магазин, где продавцы говорили по-русски, покупали что-то и шли обратно на судно. Выходить в город можно было только тройками с предварительным индивидуальным инструктажем помполита. Каждому помполит говорил, что надеется только на него и просил приглядывать за остальными, чтобы не пытались родину продать.
Рассказывал мой приятель Эдуард Гожуленко. В Канадском порту к ним на судно пришли монахи, курировавшие русские суда и принесли два билета на хоккейный матч. Моряки обрадовались, загрустил только помполит: можно ходить только тройками, а билетов всего два. Скрепя сердце и сжимая на груди партбилет, помполит разрешил двоим сойти на берег. Их отвезли на стадион и после матча привезли обратно. Подъехав к судну, моряки увидели помполита нервно шагавшего по причалу.
Не разрешалось выходить в море и семейным парам – могут свалить и великую родину-мать продать. И был случай, когда молодые поженились и никому не сообщили. Это выяснилось только когда судно уже подходило к иностранному порту. Поднялась суматоха. Доложили в партком пароходства. Получили приказ разворачиваться и идти в советский порт, где одного из молодожёнов сняли с борта – не рисковать же престижем лучшей страны в мире.
Один из моряков сказал, что они были во французском порту и была автобусная экскурсия в Париж. «И что ты видел в Париже, - спросил я? – «Я не поехал, – ответил моряк, - стоимость экскурсии равнялась стоимости нейлоновой рубашки. Я купил рубашку».
В те времена я согласился бы пойти кочегаром без оплаты, только за кормёжку, чтобы заглянуть за железную занавеску. А когда я начал самостоятельно учить английский, разумеется, без всяких надежд когда-нибудь применить знания в разговоре с иностранцем, ВСЕ полушутливо спрашивали: «Родину продать хочешь?» и докладывали «куда надо». На каждом советском предприятии, учреждении, на шесть-семь человек обязательно полагался один «дятел-стукач». На ледоколе «Ленин» в первом экипаже было 235 человек. Приблизительно 40 «доброжелателей». Шагу ступить нельзя было – везде «длинные уши». Вот как надо любить свою родину!
Но была и другая Арктика. Это – ресторан «Арктика» в Мурманске. Старая «Арктика» помнила моряков английских и американских, поставлявших помощь нашей стране во время войны по ленд-лизу (отложенный к оплате заём). По мнению историков, без этой помощи, может быть, мы бы и выиграли войну, забросав противника многомиллионными трупами советских солдат, но где-нибудь за Уралом, в Сибири, а некоторые историки вообще склонны думать, что без иностранной помощи СССР бы войну проиграл.
Эту старую «Арктику» я ещё застал. Рядом была коновязь – можно было привязать лошадь, или оленей. С правой стороны от входа была парикмахерская. В те давние времена моряки судов старались как-нибудь отличиться во время пребывания на берегу. К примеру, во время танцев звенел будильник, моряк поднимал штанину, где на ноге был закреплён будильник и оповещал моряков - соплавателей, что пора возвращаться на судно. Был случай, когда моряки загнали лошадь в здание администрации города по лестнице. Вверх лошадь поднялась, а обратно её пришлось спускать на каталке со связанными ногами. В парикмахерскую моряки привели живого козла и за большие деньги парикмахер сбрил козлу бороду.
Помню, что по приходе ледокола из Арктики в Мурманску все старались опередить друг - друга и первыми прибыть в «Арктику», в ресторан.
В первые годы ледокол «Ленин» базировался на правом берегу Кольского залива севернее посёлка Роста, пригорода Мурманска. За Ростой был ещё маленький посёлок Булганинский с крохотными избушками. За посёлком были конюшни и летом невдалеке от ледокола паслись лошади. Ледокол с берегом соединяла широкая деревянная сходня. Рядом, на берегу торчало одинокое здание. Ни заборов, ни проходных не было. Справа была довольно высокая сопка с узкоколейкой. Обычная железная дорога на Север заканчивалась в Мурманске, а точнее, в Романове-на-Мурмане. Её не бросали строить и во время Первой мировой войны в 1916.
Знакомства с членами экипажа происходило по мере приезда их в Ленинград на Адмиралтейский завод, где строился ледокол. Жили мы тогда в заводской гостинице на улице Степана Разина. Особенностью гостиницы было её необычное расположение. Вход в неё был с улицы, а здание располагалось на территории завода у транспортной проходной и окна гостиницы выходили на территорию завода. Пообвыкнув и собравшись с духом, а многие приехали впервые в Ленинград и из Обнинска, и из Москвы и, конечно, из Мурманска и оказались на большой свободе, кто от семейного уюта, кто от всевидящего ока маленьких городов. Всё чаще у транспортной проходной по вечерам из окон гостиницы доносились весёлые песни и голоса были не только мужские. ВОХРа у транспортной проходной жаловалась, что им «не дают работать.» Нас переселили в гостиницу «Нева» на улице Чайковского. Старший вахтенный механик Константин Владимирович Ильин, участник компании «Долой стыд!» в 1918 году в Петрограде, пытался на собрании выяснить у начальства, переселят ли нас в «Асторию», если мы и в «Неве» набузим? Гостиница «Нева» располагалась менее, чем в 100 метрах от Большого дома, из подвалов которого, по мнению ленинградцев, был виден Магадан. Нас это не смущало. Мы все люди проверенные и каждый с двумя партийными рекомендациями, пдтверждающими нашу беззаветную любовь к родине.
Во время строительства ледокола в Ленинграде экипаж не только изучал документацию, помещения (мешая рабочим), сдавал экзамены, но и развлекался, кто как мог. Летом 1959 и 1960 мы большой компанией отправлялись в Приморский парк Победы. Там было искусственное озеро, спортивные площадки и можно было поваляться на травке. Некоторые выделялись среди нас. Кто чем. Ом Михайлович Хованский, начальник службы КИП (контрольно-измерительные приборы) имел прозвище «Паром». При купании он мог плыть с парой пассажиров «на борту» и не замечать этого. (В «Свербильнике» - нелегальном судовом альманахе про него было сказано: «Хованщина – смутные времена в службе КИП»). Был большой эстонец Леопольд Вайно, начальник рации, тяжелоатлет. На мотив популярной тогда песенки «По-грузински я Вано, а по-русски Ваня), мы бодро напевали: «По-грузински я Вано, по-эстонски – Вайно». Был матрос Юрий Грунчин – боксёр с профессиональной выучкой и в этом отношении нам всем неровня.
Я не помню точно, когда я познакомился с Юрием, да это и не важно. В то время прибывало много народа и все быстро знакомились. Мы знали, что Юрий уже ходил в море и даже тонул на теплоходе «Новая Земля». Он кое-что рассказывал об этом. Потом, когда я был у него в гостях, в Дмитрове под Москвой, видел норвежские газеты с фотографиями потерпевших кораблекрушение в шхерах Норвегии. На фото был и Юрий и их капитан, который намеревался потом собрать всех своих «карасей» из этого экипажа.
Однажды бежали мы с Юрием Грунчиным по деревянным мостовым Диксона с … контрабасом в руках. Я держал контрабас за голову грифа, а Юрий замыкал нашу группу из двух человек, держа контрабас за штырь. Торопились мы потому, что вот-вот должен был отойти судовой катер от причала Диксона в сторону ледокола, а мы, два оркестранта судового оркестра, после выступления подзадержались и пытались прытью наверстать упущенное время, к большой радости местных жителей, которые впервые в жизни видели двух сумасшедших, бегущих по гулким и прогибающимися доскам тротуара с контрабасом в руках.
В оркестре я играл на гитаре, но у нас не было контрабасиста. Мы быстро подучили Юрия, даже нанесли карандашом на грифе контрабаса условные разделения для ориентации. Юрий оказался парнем понятливым, и контрабас звучал в оркестре вполне прилично.
А задержались мы с Юрием по простой причине. После выступления нашего судового оркестра с нашим конферансье Владимиром Кузнецовым, который перед началом выступления сообщал зрителям, что оркестр наш молодой, репертуар у нас ещё формируется и, сделав кислую физиономию, добавлял: «В репертуаре оркестра даже нет песни «Партия – наш рулевой», что вызывало смешки в зале и даже редкие аплодисменты. Мы играли «По ночному городу идёт тишина», конечно, модную тогда «Мы идём по Уругваю» (только потом я узнал, что эта мелодия называется «Я люблю Париж») и ещё что-то, что я не помню. Мы закончили играть, и к нам подошёл парень и попросил саккомпанировать рок-н-рол. Как могли, мы сыграли. А парень залихватски пел на английском языке и даже танцевал и привёл публику в восторг. На мой вопрос, «откуда и где?» он ответил, что десятилетку заканчивал в Вашингтоне в школе при посольстве, а в Диксоне они снимают фильм «Завтрашние заботы» киностудией Ленфильм. Вроде бы его фамилия была Дедов. Потом, в Ленинграде я приходил к нему на киностудию, в результате чего отснялся на втором плане кинофильма с рабочим названием «Кто изобрёл колесо», танцуя твист. А второй план – это вам не массовка, которая в то время стоила 3 рубля за рабочий день, а второй план – целых 6 рублей. Рабочий день съёмок в тот раз начинался в час ночи в ресторане «Нева» на Невском проспекте. Регистрацию вели по паспортам. Я в то время был безработным (по советской терминологии - тунеядцем), и штампа в паспорте о работе у меня не было. Меня не хотели регистрировать, но подошёл помреж Отар Ильич и сказал, что это второй план и меня записали. Танцевать пришлось не менее шести – семи раз и закончилась вся эта пляска часов в 7 утра. Трудности начались позже. Оказалось, что получить деньги можно только через несколько дней (а я хотел есть уже в то утро), и при получении этой бешеной суммы вычли подоходный налог 13%. Вероятно, государство мне мстило за то, что при получении своей первой зарплаты много лет назад, когда мне не было 18-ти лет, я отказался подписаться на безвозвратный заём государству со словами: «Нищим не подаём – сами побираемся!»
Примечательно, что в день перед съёмками я пришёл в мореходное училище как курсант – заочник сдавать экзамен по английскому языку. При устной беседе преподаватель спросила о моей работе. Я отвечал на английском, что работы у меня нет и что я тунеядец. Бывшие в аудитории курсанты оживились, услышав знакомое английское слово «тунеядец», а преподаватель сокрушённо качала головой и спросила, чем же я занимаюсь? Я ответил, что нынче ночью буду на съёмках фильма танцевать твист. «Вы артист», - спросила она? – «Нет, но очень хочется есть». Преподаватель вкатила мне жирную пятёрку, но я постеснялся попросить у неё ещё и рубль на обед.
Странно, как быстро исчезают друзья и приятели во время невзгод и неудач. Конечно, не все. Но таких единицы из бывших десятков. И начинаешь желудком чувствовать, что друзья познаются в беде и что самый большой аппетит приходит не во время еды, а когда нечего есть. Как-то я спросил англичанина, что они думают об американцах? Он просто ответил: «ready to help» - готовы помочь. Обратите внимание: не советы давать, а реально помочь. Вот лучшая характеристика человека!
В 1964 году я перешёл на работу в Ленинград на судомеханический завод начальником лаборатории на строительстве новой атомной подводной лодки – автомат.
Кажется, я хорошо отвлёкся. Обратимся к заявленной теме.
Когда мне в голову взбрела идея отрастить бороду, я не помню. Я и не подозревал, что найдётся уйма желающих направить меня на истинный путь и не позорить советскую молодёжь. Почему я позорю – я не понимал. Был лучшим по профессии, был лучшим спортсменом ледокола (имею грамоту с таким названием, подписанную первым капитаном ледокола «Ленин» Павлом Акимовичем Пономарёвым).
Даже в наградной список на медаль попал - и вдруг какая-то растительность на лице, не на всём, а только на нижней его части, затмила всё «добытое непосильным трудом». Я усомнился в справедливости предлагаемых обвинений и, будучи с комплексом, упёрся. Моя борода не очень меня привлекала, она была редкая, неказистая, я бы сказал, паршивенькая, но это была моя борода, на которую вдруг все стали обращать внимание. Другой бы плюнул и побрился. Я тоже плюнул и … бороду оставил. В то время все речи следовало начинать так: «я, как и весь советский народ, вдохновлённый решениями сентябрьского, ноябрьского, а также февральского и мартовского пленумов цккпсс…». И жить, и выглядеть все должны были одинаково и тут, нате, здрасьте, выискался один, который не хочет быть одинаковым в едином строю строителей светлого будущего.
Анекдот тех времён. Была большая поляна и на поляне жили муравьи. Жил на поляне и муравей Васька. Все муравьи строили муравейники. Строил муравейник и муравей Васька. Строил, строил и никак не мог взять в толк, почему все муравьи строят обычные муравейники, а он, муравей Васька, должен строить муравейник с сияющими вершинами?
Это сейчас выглядит всё шутливым и нереальным. А в то серое настоящее со светлым будущим, это было чревато, и даже очень. Мои доводы, что и великий Ленин, и Карл вместе с Марксом, и Фридрих вместе с Энгельсом… успеха не имели. Ответ был всегда один и тот же: «Но ты же не …» - «А я и не говорю, что я …» Когда мне говорили, что я ношусь со своей бородой как …, я предлагал за ужин в ресторане сбрить бороду, но патриотов на словах было много, но их патриотизм был ниже стоимости ужина.
В спорткомитете пароходства мне выделили путёвку в международный спортивный лагерь. Нужны были характеристики с ледокола, подписанные тем треугольником, в котором все углы могли быть тупыми: комсорг, профорг и парторг, да ещё и капитан с помполитом. И всё это мне одному?
Первым меня пригласил капитан Борис Макарович Соколов, по мнению одного из корреспондентов «талантливый сын костромского крестьянина». (В «Свербильник» на букву «К» было написано: Кострома – место рождения талантов). Капитан не говорил ни о спортивных успехах (я был в сборной пароходства по волейболу и по баскетболу), не говорил про работу, а говорил, что с бородой я не могу представлять советскую молодёжь. На вопрос, а что в бороде несоветского? капитан затруднился ответить. Я добавил капитану, что у некоторых людей бывает выражение лица «не того, не очень», которое они поменять не могут, а я бороду могу сбрить в любое время, но не по приказу.
Народ на ледоколе понимал, что мои шансы близки к абсолютному нулю – минус 273 по Цельсию, но важен был сам процесс. Вторым объяснял мне мою профнепригодность к спортивному лагерю главный инженер-механик Александр Калинович Следзюк. Калинычу, как все его звали на ледоколе, я был очень многим обязан. Он в своё время спас меня от коммунистического катка, не позволив ему закатать меня в асфальт, когда я предложил инструктору цквлксм Масленникову ликвидировать комсомол как лживую и оболванивающую молодёжь организацию. Тогда экипаж встал на мою защиту, но главную лепту внёс Калиныч. Я соглашался с Калинычем, что дело не в бороде, но при выходе из каюты промолвил: «А капитан сказал, что подпишет мне характеристику, если я побреюсь».
Я поехал в отпуск в Сочи. В закрытый город к матери меня не пускали, жилья у меня не было никакого и прописан я был по т/х «Тулома», которого я в глаза не видел. В Сочи я жил в гостинице «Кубань». Перед отъездом в Мурманск я сбрил бороду, за что получил выговор от директора гостиницы: «Раньше вы были индивидуум, а теперь выглядите, как простой совслужащий».
На ледоколе, показавшись всем безбородым, включая капитана, я через несколько дней снова запустил бороду.
Когда я был в командировке в институте атомной энергии, в Москве, в лаборатории все столы стояли буквой «П» вдоль стен и все работники сидели лицом к стене. В один из дней, одна работница воскликнула: «Я поняла в чём дело: Юрий сбрил бороду!» Когда утром я пришёл бритым в лабораторию, ей что-то показалось необычным, а поняла она только потом, сидя спиной ко мне. Кстати, парикмахер накануне долго уговаривал меня не сбривать бороду, а потом сунул остатки бороды в конверт и дал его мне. На улице я выбросил конверт в урну.
Более всего интересовало встречных «зачем мне борода?» в то время в городе Киеве. Некоторые просто останавливали меня и задавали этот вопрос. Озверев, я отвечал: «Чтобы такие, как ты, задавали этот дурацкий вопрос!»
Много лет спустя я прочитал у Редьярда Киплинга, что чаще всего людей интересует то, что их совершенно не касается.
А однажды я был в командировке в городе Казани, где у меня была знакомая в Казанском университете. Я взял в мореходке направление на экзамен, и моя знакомая вызвала с лекции преподавателя, чтобы «разобраться» со мной. Преподаватель был горд своим положением и спросил: «Надеюсь, тройки будет достаточно?», на что я ответил без обиняков: «Никогда не учился на тройки!» Преподаватель поморщился, а я вышел из Казанского университета с заслуженной четвёркой, как у другого Ильича по логике.
Моя казанская знакомая сказала, что она бы пригласила меня к себе домой, если я побреюсь. Я ночевал на вокзале. На следующий день перед отъездом я хорошо посидел в кафе с местными ребятами - любителями джаза. Они провожали меня втроём. Один подсаживал меня в уже двигавшийся вагон, а двое других забрасывали в следующий тамбур мои вещи: «Приезжай ещё, Борода!»
Я не помню. когда мне в голову забрела мысль о бороде. Дату можно точно узнать в моём досье в КГБ, что на проспекте Литейном, рядом с мостом Литейным. Туда я пришёл в 1966 году с вопросом, почему меня отовсюду гонят, как шелудивого пса? Дежурный офицер сказал, что они ответы на такие вопросы не дают, но поговорив со мной, предложил прийти через пару дней и он посмотрит документы на меня. Придя в условленный час, я увидел на столе перед офицером папку, размером с «Капитал» Маркса. Перелистывая бесчисленные листы, офицер говорил мне о датах, когда я попал в кафе или ресторан за стол с иностранцами, когда начал изучать английский яэык, когда отпустил бороду, когда «выдал по полной программе с комсомолом», когда. В утешенье он сказал, что «подсадные утки» ничего не дали, что родину я не продавал (но никто и не просил), а со своей радиоактивностью мне придётся на время расстаться, годков на пять и попытаться найти себя в другой сфере деятельности.
Я внял доводам дежурного офицера КГБ и стал искать себя на другом поприще. Тогда я совсем недавно работал начальником лаборатории по этой самой радиоактивности, а из мореходки пришла бумага, что нужно предоставить справку о работе на чём-то, под днищем чего плещется вода. И я отыскал себя в должности ученика кочегара на морском буксире «Ненец» в портофлоте Ленинграда, прочувствовав желудком, как мало осталось друзей. Потом свой опыт я обобщил в своей книге «Страницы воспоминаний» - в главе «Как правильно падать в голодный обморок».
Добавить комментарий