Сергеев проснулся рано утром под пение птиц. На будильнике уже давно была установлена композиция Pink Floyd "Goodbae Blue Sky", просыпаться под которую было легко и не то чтобы радостно, а как-то просто приятно. Полежал ещё немного, потирая грудь с левой стороны, где много лет копилась боль, послушал беззаботные птичьи трели и, услышав "Look mummy, there’s an aeroplane up in the sky", привычно мазнул пальцем по дисплею смартфона, отключив будильник. Было пять часов утра, 7 января, Рождество. В квартире тихо, полумрак спальни освещался только мигающими жёлтыми огоньками новогодней гирлянды, которая висела на окне, обвивая маленькую искусственную ёлку, и уходила в розетку. Всё было на своих местах, всё было привычно и обыденно, и пора было собираться на работу.
На кухне Сергеев поставил на плиту чайник, зажёг газ и взглянул на термометр за окном. Термометр невозмутимо утверждал, что на дворе минус 12. Многовато, конечно, но не смертельно – бывало и хуже. Пока закипал чайник, Сергеев сделал пару бутербродов и бездумно слушал радио, поскольку телевизоров он в доме не держал. По радио повторяли рождественское поздравление президента, в котором тот призывал всех к человеколюбию и милосердию, что-то обещал или врал, как обычно. После завтрака Сергеев стал собирать свой видавший виды рюкзак, засунул в него с вечера приготовленную снедь, туда же отправил планшет, футляр с очками и пару пачек сигарет. В прихожей натянул куртку, чёрную вязаную шапочку, вставил в уши "дебильники". «Так… сигареты, ключи, деньги, документы – всё взял, ничего не забыл». Закинул за плечи рюкзак, мельком глянул в зеркало, врубил музыку на смартфоне, выключил свет и шагнул за порог.
На улице было хорошо. Пахло зимой, снег по-новогоднему хрустел под ногами, и Сергеев с наслаждением вдыхал холодный воздух. Людей на улице не было, машин на дороге – тоже, и лишь у перекрёстка призывно светила кроваво-красная буква «М». «М» – это Мордор», – промелькнуло в голове уже на подходе к метро. Перевёрнутая буква «М», превратившаяся в тошнотворную двойную «V», лаково отражалась в лужах перед входом в метро – это, наверное, и вызвало такие адские ассоциации. Войдя в вестибюль, Сергеев потопал ногами, сбивая налипший на ботинки снег, и бодро козырнул огромному, во всю стену, портрету ВВП. Гвардейцы в бронежилетах и с автоматами, стоявшие по бокам, только глянули на его рюкзак и продолжили вполголоса неспешную беседу. Мол, всё в порядке, всё под контролем, враг не пройдёт. А Сергеев и не враг вовсе, он как все – абсолютно бесправный и равнодушный к своей ущербности. Так и побрёл: мимо ВВП с его охраной, через турникет, прямо к эскалатору. Электричка уже стояла у перрона, в вагоне никого, все места свободны, но Сергеев уселся на своё место – в углу. Пристроил рюкзак между ног, откинулся на спинку и закрыл глаза…
Проснулся он внезапно, словно его толкнул кто-то, открыл глаза и обомлел: напротив сидела женщина и внимательно его разглядывала. Причём одета она была явно не по сезону – в жёлто-синий сарафан с каким-то плодово-ягодным рисунком и с бантиками на хрупких плечах. Глаза зелёные, огромные, чуть ли не в пол-лица.
«Не бывает у людей таких глаз», – подумал Сергеев. А вот само лицо незнакомки как-то всё время плыло, смазывалось. То она казалась женщиной, уже пожившей и повидавшей, то девушкой, юной и строгой. Так бы Сергеев, отвесив челюсть, и пялился на это чудо, если бы незнакомка вдруг не встала со своего места, наклонилась к нему и двумя руками, сухими и горячими, вытащила наушники у него из ушей. Блудливый взгляд Сергеева автоматически нырнул за вырез сарафана, но женщина уже сидела на своём месте.
Надо сказать, что с женщинами Сергееву не везло совсем, и виноваты в этом были не женщины: как был он в детстве робок с девочками, так и сохранил это чувство на всю жизнь. Уже повзрослев, продолжал считать всех без исключения представительниц прекрасного пола существами нежными и даже в чём-то неземными. И к самой распоследней бл@ди Сергеев относился, как к леди. Ведь известно, что многие люди элементарную вежливость воспринимают как слабость. Ну а женщины мгновенно чувствовали эту его слабость и вовсю ею пользовались, за что он и расплачивался горькими обидами и обломами. Но так и не стал грубым и циничным, да и не мог он стать таким, даже если бы очень хотел.
– Хочешь я тебя поцелую, Сергеев? – неожиданно спросила женщина.
– А...м... – у Сергеева опять отвалилась челюсть.
Женщина встала, подошла к Сергееву и, обхватив его голову своими горячими руками, поцеловала. Губы у неё были холодные, как мрамор на морозе. В глазах у Сергеева потемнело, в груди что-то стеклянно треснуло, как будто ёлочная игрушка разбилась с высоты об пол и брызнула во все стороны маленькими зеркальными осколками.
– Пойдём, Сергеев, – оторвавшись от него, сказала женщина. - Мы выходим.
Двери плавно разошлись в разные стороны, и она вышла, выплыла из вагона, а Сергеев так и остался сидеть, словно примороженный этим сумасшедшим поцелуем. По дороге к эскалатору женщина призывно обернулась, и Сергеев рванулся к ней, забыв про всё на свете: и про свой задрипанный рюкзак, и про свою копеечную работу, и про свою одинокую и никчёмную жизнь...
На следующей станции в вагон вошли первые пассажиры и, увидев лежащее на полу тело, брезгливо морщились, переступали через него, пока кто-то сердобольный не сообщил машинисту о происшествии. Ещё через две остановки состав уже встречали гвардейцы. Они подошли к последнему вагону, приказали всем пассажирам выйти и направились к неподвижному телу. Один из гвардейцев, который постарше, присел на колено, приложил руку к шее лежащего и весело сказал:
– Готов! Давай его наружу, Колян!
Они вытащили тело из вагона и уложили его возле колонны.
– Слышь, Колян, – опять приказал старший, – посмотри-ка документы у него в карманах.
Младший шустро обшарил лежащего на мозаичном полу мужчину, нашёл паспорт, раскрыл его и удивлённо хмыкнул:
– Ну, надо же! Сергеев Сергей Сергеевич...
– У нас таких Сергеев, – заржал старший, – до Москвы раком не переставить! Ну, взяли!
И бравые гвардейцы дружно поволокли отяжелевшее тело к эскалатору, подхватив его под руки.
…А Сергеев (ах, Сергеев, Сергеев – какая нелепая жизнь!) бежал за женщиной, которая уже поднималась по эскалатору. Да и он тоже уже просто поднимался, краем глаза увидев, как зев тоннеля жадно засасывает последний вагон состава, тело, лежавшее в последнем вагоне, и осколок души, застрявший в мёртвом сердце этого тела.
А наверху было лето! Ступени эскалатора вынесли Сергеева прямо в траву, высокую такую траву, ему по пояс, и зелёную-зелёную. Он неуверенно шагнул в неё, разведя руки в разные стороны, провёл ладонями по кончикам травы, раздвинул пальцы и пропустил эти зелёные и упругие стебли между пальцами. Стоял и водил руками по траве, гладил её, как гладят любимую кошку, не веря своим глазам, боясь поверить. Трава была везде, до самого горизонта, а над травой было безоблачное бирюзовое небо, а в небе было ласковое солнце, а чуть правее от солнца в небе серебрился диск луны, а чуть ниже – диск ещё одной луны, только бледно-розовой. И пахло здесь чем-то медвяным, терпким и сладковатым…
– Куртку-то сними, Сергеев, – она стояла недалеко от него, и солнце игриво просвечивало её сарафан, а глаза сливались с зелёной роскошью вокруг. – Здесь всегда лето!
Добавить комментарий