Мне, несмышлёному ребенку, нравилось копаться в ветхом ободранном альбоме, где грудой и в полном беспорядке валялись фотографии. К сожалению, некоторые потрясающие старинные карточки безвозвратно потеряны, о чем невозможно упоминать без слез. Иногда я натыкалась на семейный портрет, где запечатлены мама, папа, бабушка и брат Алик, приблизительно в 1946 году, во Фрунзе, когда я еще не появилась на свет.
Бабушке этот снимок был ужасно не по душе, и она порывалась его выбросить или разорвать. Ей претило, что на фото она выглядит изможденной старухой с седыми волосами и глубокими морщинами, хотя на снимке она не старше 58 лет. Немудрено, что бабушка Соня так рано состарилась, ведь в её сердце поместились две Мировые войны, Гражданская бойня, погромы, Голодомор и разруха. На оборотной стороне фото нет даты, но можно догадаться, когда семья сфотографирована, так как брат родился в 1938 году и сохранилось другая фотокарточка мамы в похожем платье и с такой же прической, подписанная 1947 годом.
Я не могу оторвать взгляда от единственного, а потому самого любимого снимка бабушки Сони со мной, невероятно низкого качества. А может, других совместных карточек никогда и не существовало. На крошечном неказистом фото брат Алик и я сидим на скамейке во дворе нашего дома, в Харькове.
Бабушка и внучка — единое целое. Прильнув к бабушке, я правой рукой обнимаю её за плечи, протянув ей левую ручонку-лапку, которую с невысказанной нежностью она пожимает. У миниатюрной немолодой женщины 64 лет, такое же узкое запястье, как у шестилетней девчушки.
Брат Алик, скрестив руки на груди, о чем-то задумался, я безмятежно улыбаюсь, а у бабушки, в халате с передником, уставший и грустный вид, по слову Мандельштама: «Я от жизни смертельно устал, ничего от нее не приемлю.»
В одиннадцать с половиной лет я потеряла бабушку Соню. Тогда она мне представлялась глубокой старухой, а, на самом деле, ей едва стукнуло семьдесят. В моей памяти не сохранилось, чтобы она когда-нибудь не суетилась по дому, отдыхала или болела, хотя невероятно страдала от астмы. Постоянно тишину разрывал её надрывный сухой кашель. Бабушку убеждали, что шерсть животных вызывает астму и поэтому от кошек надо избавиться.
Но даже в самые скудные дни по дому важно прогуливалось три, а то и пять кошек. Вполне возможно, что кошки обходились подножным кормом, ловили мышей, птичек или другую мелочь. Бабушка сумела кошек, не поддающихся дрессировке, так воспитать, что дальше кухни они не рыпались, хотя двери в комнаты не закрывались.
Тяжелый быт требовал невероятных усилий и кучу времени. Зимой бабушка вставала затемно, чтобы нагреть остывший за ночь дом, голыми руками, выгребала тлеющую золу из печки. Непонятно, как бабушка не обжигалась. Сначала клала старые газеты и дрова, чтобы разжечь огонь, а после уголь, который колола во дворе, а затем в жестяном ведре приносила из сарая.
Мое раннее детство пришлось на голодные послевоенные годы в Киргизии, где я родилась. Жрать попросту оказывалось нечего, а я выкаблучивалась. Манную сладкую кашу я не только отказывалась есть, но даже вид сопливого бело-желтого месива с комками вызывал отвращение. Зато я ухитрилась объесться лежащими на земле грязными незрелыми персиками из сада, подхватив кровавую дизентерию, чудом не унесшую меня на тот свет, еще - насытившись по недосмотру варевом из непонятно каких ошметков, которое бабушка варила для свиньи. Чтобы семье продержаться в эвакуации, осенью выросшего за лето поросенка закалывали, а свинину продавали. В нашем доме мясо свиньи не употребляли.
Бабушка нередко испытывала голод, недаром еда занимала важное место в её жизни. Во время войны в эвакуации находчивая хозяйка жарила оладушки из картофельных лушпаек, латкес, а затем выносила к проходной сельскохозяйственного завода, где работали родители, и продавала. Изголодавшиеся рабочие мгновенно их расхватывали и тут же уплетали. В двадцатых годах прошлого 20 века бабушка проработала много лет кухаркой в еврейском детдоме Белой Церкви, где вместе с детьми, потерявшими родителями во время погромов или Гражданской войны, воспитывался мой папа-сирота, оставшийся без отца.
Бабушка, проявив недюжинную смекалку, готовила мне манную кашу так: сначала поджаривала манку без жира на сковородке до золотистого цвета, а затем хрустящую крупу с солью варила на воде. После этого бабушка заталкивала мне в рот это кушанье с соленым огурцом. Моя двоюродная сестра Роза вспоминала что, как только появлялась у нас в гостях, бабушка тут же усаживала её за стол. Даже по прошествии десятков лет, Роза помнит кисло-сладкий вкус жаркого и его аромат.
Моя мама прожила со свекровью двадцать один год, ни разу не повздорив и не поссорившись.
«Мэхутэнэстэ майнэ, мэхутэнэстэ гитрае — Сватья моя, сватья дорогая, если вы увидите по детям, что сын любит невестку больше, чем вас, не дай Бог, чтобы вас это опечалило!»
Мэхутэнэстэ майнэ Mechuteneste mayne - YouTube
— эту народную еврейскую песню "Свойственница моя" я слышала много раз от другой бабушки Лизы, которая вместе с бабушкой Соней растила, меня и брата Алика. Две бабушки прожили вместе с нами в одном доме до самых последних дней своей жизни.
Я сроду не расставалась ни с папой, ни с мамой и росла абсолютно домашним ребенком, даже в детский сад не ходила. Меня воспитывали две бабушки, родом из штетла Белая Церковь, говорящие на родном мамэ-лошн, хотя на нем не писали, а на русском - с трудом и с ошибками. Что же они мне могли дать, кроме всепоглощающей любви?
Как, я ни пытаюсь напрячь свою память, представляю бабушку Соню только в халате, ситцевом или байковом. А может платьев-то и не было? Она особо никуда не ходила, даже на Рыбный базар, так назывался ближайший рынок, куда за продуктами, ходили по выходным папа с мамой, а кухня всецело принадлежала бабушке. Жили скромно, двое детей, бабушки никаких денег не получали, а родители работали на заводе и жили только на зарплату. Я рассматриваю малюсенькую любительскую фотокарточку, сделанную во дворе нашего дома в Харькове. Бабушка тщедушная, худенькая, руки скрещены, седые волосы гладко зачесаны и убраны в пучок.
В моем присутствии, бабушку хватил удар. Она ни с того, ни с сего потеряла сознание и упала на пол в кухне, а папа случайно оказался дома.
Приехала скорая, но врачи ничего сделать не могли. Исход был предрешен. Бабушку разбил обширный инсульт. Она лежала в небольшой спаленке на узкой железной кровати с металлическими никелированными шариками, а зала принадлежала мне. Там я спала, там же стоял самодельный письменный стол, за которым я корпела над уроками, а во второй спальне обитали родители. Я до сих пор в недоумении, как умирающей бабушке удалось встать, зайти в залу, подойти ко мне и посмотреть, чем занимается ее любимая внучка?
Было ли это желанием бросить последний взгляд и попрощаться? Говорить она уже не смогла. Постояла и помолчала мгновение, затем папа её увел. Может, этот героический поход ухудшил предсмертное состояние и приблизил кончину?
Все, что произошло дальше, мне так явственно видится, как будто произошло только что. В одиннадцать с половиной лет дети спят крепко. Повисла мертвая тишина и сплошная мгла, и непонятно почему я неожиданно проснулась, чувствуя неясную тревогу и какое-то напряжение. В кромешной темноте и гробовом молчании я лежала в смутном беспокойстве. Неслышно отворилась дверь, и в комнату, крадучись, вошли папа с мамой. Они беззвучно плакали и шептались: «Как же мы сообщим Неллочке, что бабушка умерла?» Хотите верьте, хотите нет, но я проснулась, оглушенная, в полном безмолвии в тот же миг, когда у бабушки остановилось сердце. Нахлынула тишина, от которой заныло в ушах.
Так окончательно оборвалась пуповина, крепко связывающая бабушку с папой.
Бабушка ушла в мир иной 13 февраля, когда рано темнеет и порывистый ветер раздевает догола. Недаром по-украински февраль называется «лютый». Мороз продирал до костей. Папа собрался поехать в военное училище, где учился сын Алик, и сообщить горькую весть, а я напросилась к нему, чтобы поехать вместе. Папа хотел договориться с руководством, чтобы курсанта отпустили на похороны. На всю жизнь мне запомнилось, как долго и нудно тащился ледяной трамвай номер «2» с Москалевки на Алексеевку, где находилось авиационное училище, в котором занимался брат.
На следующий день тело бабушки положили в гроб в белом саване, на котором по краям что-то написали на древнееврейском. Тогда, по незнанию, я полагала, что так хоронят всех, не только евреев. Я, рожденная в РСФСР, где все еврейское было под запретом, никогда больше в жизни не видела савана. Еврейские традиции не соблюдались, но мне кажется, что так бабушка завещала себя похоронить. Существовала даже пропавшая фотография бабушки в саване в гробу. Принято, чтобы сын читал Кадиш по своим родителям. Однако папа попросил другого человека, так как был не в состоянии это сделать сам. На кладбище прощальные слова произнес картавым голосом Лёва, а затем, нараспев, прочитал молитву. Кажется, Лева жил чуть ли не до ста лет. Подвижная жизнь на свежем воздухе, каждый день одна-другая стопка водки содействовали его долголетию. Значился ли он кем-то типа раввина или просто добровольно соблюдал еврейские обычаи? Когда бы мы ни посещали Еврейское кладбище на Салтовке, нас встречал вездесущий Лёва, в валенках, кожухе и шапке-ушанке с опущенными ушами. Он молился и пел на древнееврейском. Тогда Лева мне казался последним могиканам, хранившим в Харькове еврейские традиции.
Взяв горсточку земли и положив в носовой платок, я принесла в зажатом кулачке домой. Мне тогда казалось, что щепотка земли, взятая с могилы, хранит дух бабушки.
Преданная еврейству, говорящая на идиш, с житейской мудростью, не раздавленная горестями, неповторимой скромности и самопожертвования, бабушка Соня всегда оставалась человеком необозримой доброты, никогда не повернувшимся в сторону зла.
Такой навсегда бабушка сохранилась в моей памяти.
Апрель, 2022 г
Добавить комментарий