Аннотация
В Нью-Йорке умирает старый писатель-иммигрант. Остаются три чемодана его архива. Волей обстоятельств архив попадает к внуку, выпускнику Гарварда, свободно говорящему и читающему по-русски. Разбирая бумаги и фотографии, внук как бы примеряет на себя жизнь деда. Перед ним предстает яркая человеческая судьба – с закавыками, находками, потерями, страданиями, любовью, изменами, горестями, утратами, обретениями. Предстоит разгадать секреты, тайны, заглянуть в сокровенные уголки души, ответить самому себе на вопрос, на который дед уже не ответит: выше ли то, к чему он стремился, чем то, с чем боролся?
Органичным образом в канву повествования, ведущегося от имени внука, вписывается война в Украине: внук вовлечен в события, вызванные агрессией России, участвует в спасении киевлянки – внучки близкой подруги деда. И неожиданная развязка… Всё это придает роману острую актуальность.
1
Дом глазел на меня с прищуром, исподлобья – что за птица залетела и откуда; сруб двухэтажного строения, много лет поливаемый дождями, полоскаемый снегами, обдуваемый ветрами, напоминал заброшенного, убогого, неприбранного, карзубого, одиноко мыкающего век старика с глубокими бороздами на лице, как при неровной вспашке. Дом понурился, скукожился, бревенчатые бока почернели, из щелей торчала пакля, его давно не ремонтировали, не красили. Заделка паклей щелей по-русски именовалась конопатка – я узнал мудреное словцо с помощью интернета, искал аналог в английском и нашел – caulking.
Конопатка выталкивала на поверхность дурацкий стишок, услышанный от вспоминавшего детство деда: “Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой, а я дедушку не бил, а я дедушку любил…” Конопатый, как я выяснил, означает “рябой, веснушчатый”, к заделке щелей не имеет никакого отношения – просто созвучие и не более.
В этом доме, когда-то единственном двухэтажном на всей улице подмосковного города, родился мой дед, и этот непреложный факт затейливой его биографии привел меня, жителя Нью-Йорка, сюда.
В поездке меня сопровождал старинный московский друг деда, я обращался к нему “дядя Генрих”, а он ко мне – “Кирилл”, иногда “Кирюша”. Он отреагировал на дом, показалось, сокрушенно-разочарованно – вот ведь в какой халабуде обитал его дружбан… А я воспринимал увиденное как мертвую оболочку, хитон мухи, их которой паук времени высосал содержимое. Здесь жили люди, надо думать, невысокого достатка, иначе перебрались бы в более приемлемое жилье – вон по соседству какие отгрохали кирпичные хоромины, крытые жестью и светлой черепицей…
В ранний час выходного дня обитатели дома спали, двор пустовал. Дед вспоминал: первый этаж делили его семья и родные сестры отца: врач Роза с мужем, учительница Маня с дочерью и еще старушка с племянницей, приехавшие из города Касимова на Оке. Окна дедовской квартиры с остекленной верандой смотрели на огороды, клумбы с цветами и деревянный туалет, куда ходили по малой и большой нужде все жильцы. Внутри холодного сортира, зимой с корками льда вокруг дыры, называемой “очком”, на гвоздике висели аккуратно нарезанные и подсушенные полоски газеты “Правда” – о туалетной бумаге тогда и понятия не имели. Я воспринимал этот рассказ как нечто фантасмагорическое, потустороннее, из какого-то другого века, но никак не 20-го.
Дом имел достопримечательность: будучи самым высоким и приметным, он вывешивал флаг на праздники 1 мая и 7 ноября. Флагом ведал Ильгин, живший на втором этаже, чьи окна смотрели на улицу. Дед ворошил в памяти: в процессе водружения флага на фасаде, аккурат под окнами Ильгина, участвовали, словно в ритуале, все обитатели в виде сторонних наблюдателей. Тот ставил лестницу-стремянку, забирался наверх и приколачивал к бревну сруба древко с алым полотнищем.
Ильгина не любили, за глаза называли стрикулистом (еще одно незнакомое мне заковыристое слово, обозначавшее “ловкач”, “проныра”, “прохиндей”. Взяв курс русского языка в Гарварде, я уже имел представление о невиданном богатстве лексики). В престижный университет я попал благодаря отличной учебе и успехам в спорте. Занимался фехтованием на сабле, тренером был мой отец Семен, бывший чемпион СССР. Фехтование в Америке развивали многие тренеры из Советского Союза, мат у них не сходил с языка: американские ученики все равно не понимали… Я же обсценную лексику освоил достаточно рано, однажды пострадав от излишнего знания. В одном из сабельных поединков на международном турнире выразил недовольство решением судьи, непроизвольно вырвалось: “У, блядь!”, судья мигом показал желтую карточку, а мог и красную. Рефери был канадец с предками из Украины, русские нецензурные слова и фразы он, оказывается, хорошо знал.
Впрочем, “стрикулист” не относился к арго, в обиходе использовался часто.
А еще дед запомнил, как недобро зырился его отец, задрав голову и наблюдая за стараниями соседа, укреплявшего древко флага. Он терпеть не мог красные полотнища, под которыми ходили на праздничные демонстрации толпы людей и которые украшали фасады советских присутственных мест. На эту тему, понятно, не распространялся, но после смерти Сталина своей нелюбви от 12-летнего сына не скрывал. Тогда же Даня, мой будущий дед, узнал, что отец его сидел по политическому обвинению и чудом вышел из тюрьмы, а мужа сестры Мани расстреляли в 1938-м. Отец рассказал Дане: по достоверным сведениям, Ильгин строчил доносы. На партсобрании коллега-сосед шепнул, указав на обложку брошюры вождей революции: “Смотри – что у Ленина спереди, у Сталина сзади”. Имел в виду инициалы В.И. и И.В. После доноса схлопотал “десятку” и узнал от следователя, кто на него настучал. В лагере уцелел, вышел по амнистии после кончины вождя и крепко побил доносчика.
Дед начал соображать, что к чему в стране, где суждено было родиться, после 5 марта 1953-го, о чем подробно поведал в многостраничной саге. Я неоднократно перечитывал место, в котором он описал безумную пьяную ночную исповедь отца, праздновавшего смерть тирана и не побоявшегося открыть мальчугану правду. Дед неоднократно вспоминал ту ночь своего прозрения, открываясь для меня новыми стеклышками затейливого калейдоскопа…
С Ильгиным судьба обошлась жестоко – в начале 50-х его единственный сын погиб, наказанный за богохульство. Так отпечатались в моей памяти очередные откровения деда. Виталий учился в военной академии, готовившей политработников-комиссаров. С двумя друзьями приехал домой отметить день рождения. Крепко выпили, нелегкая занесла их на кладбище, где парни начали соревноваться, прыгая через могилы – кто на спор одолеет самую высокую ограду. Виталий неудачно прыгнул и повис на острых пиках ограды, пропоров живот. “Скорую” вовремя не смогли вызвать, и он, истекая кровью, окочурился. (Слово это я долго заучивал, но произносить правильно так и не научился) …
Таких похорон улица еще не видела. Прибыл личный состав курса, военный оркестр играл траурную музыку, гроб с телом Виталия несли на руках до автобуса, направлявшегося на то самое кладбище. Соседи молча провожали в последний путь. Один из них, дед отчетливо услышал, пробормотал: “Кощунник” и добавил: “Бог, он все видит…”
“Кощунник” пополнил мой список заковыристых, вкрадчивых, воинственных, ворчливых, поучительных и иных слов, которые прошли мимо в период изучения русского языка в Гарварде.
Кто теперь живет в дедовской квартире, было неизвестно. Заходить туда я не захотел – после стольких утекших лет его дух начисто испарился.
К поездке в Москву я готовился основательно. Проштудировал описанные дедом в повести эпизоды чудесатого детства, сделал пометки. Он часто вспоминал заполошные годы, я слушал и кое-что не ленился заносить в специальную тетрадку. Помогли и “Разрозненные мысли” – дедов дневник, обнаруженный в архивных бумагах. Мысли такие одолевали его постоянно, однако дневник вел от случая к случаю. Но и содержавшееся в нем подвигало на некое осмысление дедова угловатого пути в жизни и литературе.
Остановился я у дяди Генриха на улице Врубеля. Дед рассказывал, какие замечательные дни друзья проводили в поселке художников недалеко от “Сокола”, среди садов, хвойных и лиственных деревьев, изумрудной травы – природа щедро вторглась в городской пейзаж. Однажды на Новый год гости катались на санках по свежей пороше, оглашая поселок неприличными частушками… Увы, островку заповедности оставалось недолго жить – в 90-е новые русские оккупировали поселок, снесли часть старых построек и возвели дворцы безвкусной архитектуры, с претензией на классический стиль – с дурацкими колоннами, неуместными портиками, эркерами и прочей декоративной мишурой.
Тогда же на улице Врубеля появился 30-этажный домина с подземными гаражами. Улица стала шумной, вечный трафик… Но тогда, в пору молодости деда, это, по его признанию, был рай.
– Скажи, Кирюша, испытываешь волнение при виде более чем скромного обиталища твоего деда Даниила Дикова? – прозвучало слегка высокопарно. – Стремление написать книгу о нем во многом зависит от твоих переживаний, не так ли?
– Ты прав, дядя Генрих. Между прочим, на этой улочке почти восемьдесят лет назад он едва не погиб. Отразил случай этот в некоторых книгах. Помнишь?
Дядя Генрих имел особенность моментально не отвечать, длил секунду-другую, пока созревала мысль. Вот и сейчас чуть промедлил:
– Что ты имеешь в виду?
– Только началась война с немцами, мой прадед добровольцем ушел на фронт, ему уже было сорок пять, прабабушка родила Даню и с… как это по-русски?.. с грудничком на руках вышла погулять. И тут ее приметила “рама”…
– Припоминаю…, – прозвучало после паузы.
В наших с дедом беседах эпизод с немецкой” рамой” занимал особое место – и всякий раз всплывали ранее опущенные детали. Не придумал ли дед эту байку, не сработало ли писательское воображение? – порой закрадывалось сомнение и тут же отбрасывалось – такое не придумывают.
“Город покуда не бомбили, мать без опасения гуляла со мной на руках – коляски не было. Неширокая, еще не сплошь застроенная улица одним концом упиралась в рынок, другим – в поросший высокой травой пустырь, где паслись коровы и козы. От железнодорожного полотна и станции улицу отделяло не более трехсот шагов, и жители деревянных домишек засыпали под неумолчный перестук колес эшелонов. Днем эшелоны шли редко, зато ночью земля гудела.
То ли близость станции, то ли приметный ориентир – наш двухэтажный дом, но однажды над улицей, едва не касаясь печных труб, протарахтел немецкий самолет-разведчик, который на фронте окрестили “рамой”. Застигнутая врасплох у высокого штакетного забора мать при виде и впрямь напоминавшего раму двухфюзеляжного чудовища инстинктивно прижала меня к груди, втянула голову в плечи и замерла как вкопанная. Немец сделал резкий разворот и вновь летел над улицей, так низко, что мать (клялась потом, что не могло померещиться) увидела огромные застывше-беспощадные глаза летчика под очками шлема. Если бы не страшные глаза, она осталась бы стоять у забора, а тут, почувствовав полную беззащитность, побежала в противоположном дому направлении, точно птица, уводящая хищника от родного гнезда.
Самолет позволил себе спуститься низко, абсолютно уверенный в собственной неуязвимости. Так оно и было: войск в городе не было, зениток тем более, город находился в стороне от района боевых действий. Залетевший сюда разведчик спокойно мог наблюдать, фотографировать, в конце концов он удалился бы восвояси, не подвернись одинокая метавшаяся на дороге с каким-то свертком в руках женщина. В немце проснулся инстинкт сторожевого пса, особенно яростно кусающегося убегающих.
Мать не слышала пулеметного треска, она только увидела перед собой впившиеся в землю буравчики и упала, ободрав кожу на локте, предохраняя меня от удара. Разведчик сделал новый полукруг и зашел с другой стороны. Мать успела отползти к забору и накрыть меня собой. Очередь прошила траву и подрубила штакетник, обойдя живую скрючившуюся мишень. “Рама” зло вильнула боками и улетела, окончив охоту.
Еще не веря, что осталась жива, мать несколько минут лежала не шелохнувшись, поднялась, доковыляла до нашей калитки, вошла на веранду, и у нее начался озноб. Накинула шаль, драповое пальто на толстом ватине – нервная дрожь не проходила. Самое удивительное, что, несмотря на падение матери и очевидное неудобство лежания на траве, я не проронил ни звука, продолжая спать”.
Картины эти отсканировались в мозгу и прокрутились кадрами кинохроники. Я вкратце пересказал текст дяде Генриху, он подтвердил, что вспомнил, и глубокомысленно резюмировал:
– Жизнь от смерти порой миг отделяет. Могло случиться, что ты не имел бы деда Даниила, но, к счастью, не случилось…
Мы стояли у калитки дома, глядя на улицу: заасфальтированная, с давно истребленными подорожниками, лопухами, желто-солнечными одуванчиками, выглядевшими в траве крохотными цыплятками, с нежным пухом – дунь и разлетится – улица совсем не походила на прежнюю, из детства деда.
–Дядя Генрих, ты игры послевоенной поры помнишь?
– Игры? – переспросил, кажется, удивившись вопросу. – Мы из эвакуации вернулись в 44-м. Особых игр не было. Ну, тряпичный мячик гоняли, пряталки, “казаки-разбойники”, что там еще… Не ровняй московские дворы и здешние улицы – у Дани многое по-другому происходило.
– Он перечисляет: штандр, “ножички”, ходули, ловля майских жуков... А в школе – жостка, педилка, пристенка.
– Названия знакомые, но мы на улице Врубеля в это не играли. Пожалуй, только жостка в ходу была.
– Мальчишки подкидывали ногой тряпочки с песком, туго стянутые нитками у горловины?
– Верно. Главное – удержать жостку в воздухе как можно дольше, не дать упасть. Некоторые виртуозы по двести очков за раз набивали.
– “Ножички” – отголоски войны с немцами, – считал дед. – Чертился большой круг, делился поровну на две, три, четыре части, в зависимости от числа играющих, каждый занимал свою территорию, начинающий игру втыкал перочинный ножичек с открытым лезвием в “чужую” землю и отрезал кусок, присоединяя к “своей” земле. И твердое условие: отрезать дотуда, докуда дотягивался со “своей” территории, притом не опираясь на “чужую” никакой частью тела. Стоило кому-то захватить большую часть круга, как он слышал: “У, фашист проклятый!”
– Славная игра. Даня прав – отзвук войны. Не кажется ли тебе, дорогой Кирюша, что …– сделал запинку – что нынешние времена возродили незамысловатые “ножички”: раз – Абхазию с Южной Осетией отрезали, два – Крым, три – Донецк и Луганск? Только вместо лезвий – мины и снаряды.
– Интересная мысль. Я об этом не подумал.
– А ты подумай…
2
Я зарылся в бумагах архива – как на переводных картинках, проступали новые и новые линии, контуры, краски, открывшееся невольно накладывалось на прочитанное в трех с лишним десятках книг деда, я ощущал себя дотошным изучателем жизни, обнародованной далеко не полностью, скрывавшей секреты.
Я думал над тем, что писательское воображение на примере деда не возникло на голом месте, таинственным, дерзким образом, а вытекало из пережитого, перечувствованного им, в соприкосновении с самыми разными людьми и событиями – иными словами, реалиями. Мысль, конечно, не больно оригинальная, знатоки литературы улыбнутся, скорчат мину, но я не претендую на роль знатока, отнюдь.
Вывод мой нисколько не преуменьшал игру фантазии, выдумки – взять хотя бы повесть о сталинском охраннике как стремление понять, существует ли закон сохранения вины, или роман о попытке излечения зомбированного российского населения “таблетками правды”, однако писатель Диков многое черпал из будничного, не стеснялся в тексты вводить всамделишные факты, персонажи, лишь имена меняя. Мне понравились строчки из аннотации к самой откровенной, интимной книге деда: “Роман автобиографичен в той степени, в какой может быть автобиографично художественное произведение”.
Содержимое трех чемоданов архива помогало прочертить путь от действительности к фантазии и обратно. Изучение Дневника приоткрывало завесу над многими непредвиденными обстоятельствами. Финансовый аналитик, далекий от литературы, я незаметно овладевал совершенно новым пониманием и знанием, вторгаясь в сферы, о которых еще вчера не имел представления. Многое предстояло разгадывать, как шифр, домысливать, строить смелые и рискованные предположения, игра ума доставляла удовольствие, возбуждала, так, наверное, действует наркотик, ни разу мной не употребленный.
В “Разрозненных мыслях” обнаружилась пара заинтересовавших меня страничек о некоей киевлянке Ляле. В общую тетрадь была вложена почтовая открытка – деда поздравляли с днем рождения. Значился обратный адрес: Украинская ССР, г. Киев, улица… дом… квартира… Броварская Людмила Андреевна. Нетрудно было догадаться – та самая Ляля.
Дед писал о своей любви, не стесняясь эпитетов. Раз в два месяца, не реже, киевская знакомая приезжала поездом в командировку в Москву (она работала редактором Киевской киностудии), дед встречал на перроне с цветами, отвозил в заказанный гостиничный номер, и неделю, а то и больше, они проводили вместе: посещали творческие дома, театры, рестораны, занимались сексом. О сексе дед пишет предельно откровенно, не вежливо-бесстрастно, а игриво-возбужденно, без утайки (для себя же, не для чужих глаз). Видно, была Ляля по этой части искусной мастерицей.
Записки содержат укор деда в собственный адрес: как могло случиться, что лишь единожды побывал у Ляли в Киеве, в ее доме на Червоной площади? И то проездом, всего на день вырвался. Как жаль, сетует. Правда, тут же поясняет: встреча с ее любовником не сулила ничего хорошего. Любовники были – она не строила из себя святую. Греховность придавала их отношениям особую остроту, замечает дед. Один любовник увязался за ней в Москву и пытался с улицы подглядывать в окна гостиницы “Днепр”, где дед снял Ляле номер за неимением лучшего (обычно она селилась в “России”, “Москве”, “Минске”).
Конец записей грустный: они поссорились. Ляля старше деда на три года, после сорока начала полнеть, ее это угнетало, нервничала, обвиняла деда, что он охладел к ней, что, по его словам, было неправдой. Заявила, что выходит замуж. Потом Ляля пропала. Неоднократно звонил в Киев – никто не отвечал. В командировки она не приезжала – или не ставила его в известность.
Я силился вспомнить – где-то у деда читал о Ляле, не завуалированной, названной своим именем. Наверное, в интимной романе с главной героиней, названной Она, где же еще… И точно, всё было рассказано в подробностях. Включая печальный финал, о котором дед узнал уже в Америке, лет пятнадцать спустя.
Я пытался представить себе дедову пассию. В романе дан ее портрет: невысокая, окатистая, чернильного отлива волосы, сиреневые туманные глаза, трепетные крылья носа… Я прибрел новое для себя слово – окатистая. Произносил вслух – и видел ее всю, от гребенок до ног, как писал любимый поэт деда. В моем восприятии она была Ларой из “Доктора Живаго”, такой, какой ее сыграла Джули Кристи в посредственном фильме с умопомрачительным вальсом.
Я вертел почтовую открытку сорокалетней давности, и как червь в яблоко, в голову незаметно заползала дерзкая идея – написать дочери Ляли. Дед упоминает о ней, она, подросток, присутствовала на единственной встрече в Киеве; может, что-то вспомнит. В самом деле, отчего не написать? Что здесь неловкого? Так, мол, и так: обращается к вам внук писателя Даниила Дикова, близко знакомого с вашей мамой, я интересуюсь жизнью покойного деда, ну, и так далее. Вот только адрес… Проверил в интернете – Червоной (Красной) площади на Подоле давно нет, с 1990-го носит старое название – Контрактовая. Номера дома и квартиры могли измениться, а могли и прежними остаться. Попробую, и засел составлять письмо. На конверте пометил: “Господам Броварским”, так как не знал имени Лялиной дочери. Впрочем, и в фамилии был не уверен – наверняка вышла замуж и могла поменять. Отправил срочной почтой через отделение UPS в Манхэттене и стал ожидать ответа, признаться, без особой надежды.
Ответ пришел через три недели. Отправителем значилась Марина Броварская. Значит, не сменила ни адрес, ни фамилию.
“Уважаемый господин Кирилл Диков! Я была изумлена получением вашего письма. Соболезную утрате дорогого вам человека. Я помню вашего дедушку, его приезд к нам, обед, устроенный мамой в его честь. Мама готовилась выйти замуж, однако это обстоятельство не помешало принять гостя с теплом и радушием. Мама рассказывала мне и моей бабушке о Данииле Иосифовиче, Данике, как ласково звала его. Мама любила вашего дедушку, и он, думаю, тоже ее любил, но о том, чтобы бросить семью и сойтись с мамой, речь не шла. Слишком всё сложно было.
После обеда мама и ваш дедушка уединились на пару часов. Я, соплюшка, уже многое понимала… Я и бабушка потом осудили маму, но, повзрослев, я поняла – любовь не знает моральных табу. Жаль, что Даниил Иосифович так мало у нас погостил. Мама после его отъезда плакала…
Теперь – о самом страшном. Через некоторое время мама почувствовала себя плохо: затрудненное прохождение твердой пищи, боль в животе, приступы тошноты, начала желтеть лицом. Мой папа был известным в Киеве хирургом, мама давно с ним в разводе, но отношения сохранились. Папа поднял лучшие медицинские силы, маму уложили в больницу, лечение мало помогало. Рак поджелудочной железы, запущенный, неоперабельный. Химия и радиация не принесли облегчения. В ход пошел морфий, чтобы снять боли. И в этот момент маме пришла в голову сумасшедшая идея попрощаться с вашим дедушкой в Москве. Сил у нее не было, но она настойчиво требовала купить билет на поезд. Прямо извела меня. На уговоры выбросить идею не поддавалась. В конце концов я сдалась.
Маму выписали из больницы. Позвонила вашему дедушке, сообщила дату и время приезда, о болезни ни слова. Я была уверена, что ничего не получится, но мама всерьез готовилась. Привела себя в порядок: маникюр, педикюр, прическа, попросила собрать вещи в дорогу. Какой силой воли надо обладать!
И вот настал тот самый день. Купе СВ ночного поезда мы выкупили полностью, мама должна была ехать одна. Днем она почувствовала резкий упадок сил, мы снова отвезли ее в больницу… Поездка не состоялась.
Днем следующего дня она попросила меня помочь принять душ, переоделась в чистое белое, легла в постель, ей вкололи убойную дозу морфия, и она тихо уснула. Пишу и рыдаю…
Вашему дедушке о ее смерти мы не сообщили. Не знаю, почему. Хорошо, что он, пусть и с большим опозданием, узнал об этом. Вы спрашиваете, читала ли я его книгу, в которой он пишет о маме. Нет, не читала, и никто не сказал о выходе романа в Москве в 2007 году. Поищу в книжных магазинах и обязательно куплю.
Кратко о себе. Я замужем, муж Анатолий – медик, как и мой отец, который совсем состарился, ему под 90. У нас растет дочь Оксана, выпускница Киевского медицинского университета, будущий кардиолог. Семейная профессия! Хорошо знает английский. Живем мы, как вы поняли, в той же квартире на Подоле.
Ну, вот и всё. Всегда рада помочь. Если что еще вспомню, напишу. Приезжайте к нам в Киев. Мой мобильный телефон… Имэйл…
Всего наилучшего! Марина Броварская”.
Я поблагодарил за ответ. Переписка с Мариной однако не продолжилась. Писать нам друг другу, в общем, было нечего. И тут неожиданно проявилась Оксана. Прислала имэйл на английском с фоткой – девчушка что надо, высокая, ладная, разметавшиеся по плечам пшеничные пряди и главное в облике, заставившее вздрогнуть – молящий, беззащитный взгляд: прими меня, какая я есть, защити, оборони. На меня такой взгляд действует безотказно, его, по-моему, нельзя сымитировать, он либо есть, либо нет.
Про прочитанный роман (подтвердила, что Марина купила книгу в интернет-магазине) ни словом, ни намеком.
Я решил ответить. Беззащитный девичий взор на фотке зацепил. Американки так не смотрят.
…Переписка пошла ускоренным темпом, одно сообщение подгоняло другое. Я ловил себя на ощущении, что в мою достаточно устоявшуюся, сравнительно размеренную, спокойную жизнь входило нечто необычное. Оксана прислала видео: на пляже играет в волейбол, с друзьями на пикнике в Конча-Заспе, в больничной палате с больным. Длинноногая, стремительная, и в лице уже не просящее защиты – твердое, независимое. Так какое же подлинное – то, что на первом фото, или на видеокадрах?
3
24 февраля я проспал на работу. Накануне в среду крепко поддал в баре с приятелем и двумя девицами – герлфренд приятеля и ее русской подругой. Набухавшись, она без умолку болтала со мной на ее родном языке, намереваясь зарулить на ночевку. В мои планы это не входило: ни кожи, ни рожи (классное русское выражение), плюс вульгарная манера общаться посредством мата, вылетающего из ее рта со скоростью автоматной очереди. Впрочем, как стреляет автомат, я не знал. Приятель и его герлфренд не понимали ругательств, зато я прекрасно понимал.
Есть люди, из которых мат льется, как песня, а есть другие, чье каждое матерное слово коробит. Худосочная девица относилась во второй категории.
Я давно обратил внимание: выходцы из России разных национальностей или иностранцы, жившие там некоторое время, матерятся исключительно на русском. Неужто русский мат – единственное достояние нации, подарившей миру столь яркие и сильные неприличные слова и обороты? Усваиваются исключительно легко. Кроме того, как объяснил знакомый армянин из Сан-Диего, произнести на родном наречии “Ёб твою мать” неловко, некрасиво, опасно, а вот на русском – в самый раз.
Короче, я распрощался во втором часу ночи и отправился домой. И, не поставив будильник, на работу проспал. Опоздал на полчаса, босс отсутствовал, замечание сделать было некому. Я уловил непривычную тишину, на меня поглядывали преувеличенно-внимательно, будто в мое отсутствие случилось нечто и я к этому каким-то образом причастен.
Позвонил отец. Я удивился столь раннему звонку – в Калифорнии семь утра.
– Знаешь новость? Война. Русские напали на Украину. Бомбят, ракеты пускают.
Я туго соображал – хмель только начал выходить.
– Какая война? – переспросил и в ответ:
– Самая настоящая. Никто не ожидал, все думали – пугает Путин, по обыкновению шантажирует, собрав кучу войск на границе. А он не пугает…
Коллеги уже знали, оттого и смотрели странно. Для них я, рожденный в Америке, в эти минуты оставался русским.
– Семен (обычно обращался к отцу по имени), перезвоню попозже, – сказал я.
Ошеломление наполняло меня, как жидкость сосуд. Мозг отказывался воспринять новость. Уткнулся в экран монитора, делал вид, что приступил к работе, а сам незаметно искал в мобильнике новости. Да, точно, война, между четырьмя и пятью утра местного времени началась, когда я накачивался пивом в баре и думал, как избавиться от назойливой девицы. Русские обстреляли в Киеве жилой дом на Оболони, телевышку возле Ровно, Яворивский полигон под Львовом и еще десятки объектов. На сайте BBC крутилась песня на русском: “Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили – нам объявили, что началася война…” Боже мой, это же было восемьдесят лет назад и бомбардировку вели немцы! Сегодня почти то же число, только месяц другой – и уже русские швыряют бомбы и ракеты… Зловеще звучит в эфире BBC второй куплет песни: “Война началась на рассвете, чтобы больше народу убить. Спали родители, спали их дети, когда стали Киев бомбить…”
На ватных, будто чужих ногах поплелся в угол поделенного на “кубики” помещения, где стоял кофейный агрегат. Наполнил бумажный стаканчик и залпом выпил почему-то теплый кофе. Вернулся в свой “кубик” и, нарушив правило не звонить во время работы по личным делам, набрал по WhatsApp номер Оксаны. Какие запреты, когда под бомбами моя девушка! “Моя девушка…” Так прежде я ее не называл. Какая “моя”, когда мы ни разу не виделись…
Номер не отвечал. Я оставил message. В Киеве ранний вечер. Почему она молчит?
Через час трелью увертюры к “Севильскому цирюльнику” запел мобильник. Высветился номер Оксаны. Голос ее звучал, как метроном, ударяя по ушным раковинам. Где-то читал: в блокадном Ленинграде радио не работало, в эфире стучал метроном – быстрый темп означал воздушную тревогу, медленный темп – отбой.
– Привет! Ты звонил, я слышала message. Не могла говорить, – скороговоркой. Доносилось ее учащенное дыхание. – Ужас! Гады обстреляли Оболонь, северную окраину. Объявлено чрезвычайное положение, комендантский час с десяти вечера до семи утра. Люди записываются в территориальную оборону, получают оружие. Говорят о русских диверсантах – хотели прорваться в центр города. Их обезвредили. Метро открыто на всю ночь как бомбоубежище. Шла с работы по Подолу – словно вымер, никого не видно. Огромный поток машин на трассах в направлении Львова – бегут из Киева. Мы с родителями остаемся – будем защищать город.
– Может, все же лучше уехать? – выдавил я.
– Ни в коем случае! Кто раненых лечить будет?
Я не нашелся, что возразить, тем самым невольно согласился: она – врач, этим всё сказано.
– Я напишу тебе сегодня. Интернет у вас еще действует?
– Пока действует.
Я с трудом доработал до конца дня. Старался без особой надобности не покидать “кубик”, сознательно изолировал себя. Никто из коллег не обсуждал со мной происходящее. Оно и к лучшему.
Позвонил вечером Семену. Обсуждали только один вопрос: продержится ли Украина, не сдастся ли на милость победителя, и много ли коллаборационистов, предателей выползут из тараканьих щелей? Ответа не было.
Послал Оксане имэйл, поделился кое-какими мыслями, упомянул антипутинский роман деда десятилетней давности: многое почувствовал, угадал в своем герое, что потаенно хранила заскорузлая душа, но и близко не мог предположить, чем обернется. Да и кто мог… Оксана не ответила – в Киеве глубокая ночь; где она проводит ее – в подземке метро или дома, прислушиваясь сквозь пугливый сон к артиллерийскому гулу и эху взрывов?
4
Летели дни. Звонил отец, спрашивал про Оксану (уже знал о ней) и что я намерен делать. Я не знал и честно сказал об этом. Семен тяжело вздохнул – в трубку было слышно. Я действительно не ведал. Предложить покинуть Киев? Не согласится. Пригласить в Нью-Йорк? Означает опутать себя серьезными обязательствами. Готов ли я?
И вдруг, словно прочтя мои мысли, – имэйл от Марины Броварской.
“Дорогой Кирилл! Прости за это послание, которое может поставить тебя в двусмысленное положение. Крик души матери. Только что получила известие: Оксана ушла в действующую армию в составе “Скорой помощи” – вывозить раненых. Если я не двинусь мозгами, будет удивительно. В Киеве разрушены 200 домов, орки готовятся к наступлению, будут новые жертвы в городе и в области. Они расстреливают машины с красными крестами. Не останавливаются ни перед чем. Я не хочу потерять единственную дочь. Ты, наверное, читал: ракета ударила по вокзалу в Краматорске, во временном зале ожидания полно людей, ожидавших эвакуации. Туда и попала ракета. Более 30 человек погибли, несколько детей, сотня раненых… Мы с мужем твердо решили бороться до конца. Киев не покинем ни при каких обстоятельствах. Но Оксана… Еще жить по-настоящему не начала... В связи с этим у меня к тебе просьба. Заранее прости, но я – мать и этим все сказано. Попытайся ее вывезти, пригласи в Америку, прими у себя. Уговорить будет нелегко, она упрямая, давай пытаться с обеих сторон. Если, конечно, это приемлемо для тебя. Может, у тебя есть девушка, и Оксана никак не вписывается в твой образ жизни… Буду ждать твой ответ. С надеждой на лучшее, Марина”.
Я ходил сам не свой. Надо было решать. Сообщил отцу. Семен выслушал и произнес всего одну фразу: “Спасший одну жизнь спасает весь мир”. Я почему-то ждал именно такую реакцию.
Как часто бывает, решение пришло в долю секунды, вытеснило колебания, сомнения, страхи. Мы начали обсуждать возможные пути. Отец в этих делах был дока. За минувший месяц он, оставаясь в Сан-Диего, организовал спасение двух украинских семей, включая мать и младшего брата фехтовального тренера Ромы. Обе спасательные операции прошли успешно, хотя изрядно помотали отцу нервы. Он забросил работу, дневал и спал с мобильным телефоном...
– Вытягивать надо через Львов, перейти границу и в Будапешт. Вариант Роминого брата, ты в курсе. Задействуем тех же помощников, волонтеров. Интервью в американском посольстве потребуется ждать долго, не уверен, что смогу ускорить.
Понадобятся деньги, имей в виду… Погоди, у меня возникла идея: давай подключим толкового иммиграционного адвоката – дескать, невеста из Украины едет к жениху. Пошлешь Оксане имэйл с предложением руки и сердца – в посольстве тоже люди, не смогут отказать в визе. Адвокат поможет оформить бумаги. Как идея?
– Ну ты даешь!.. Вот так сходу женишь сына…, – я усмехнулся.
– Судя по всему, вы симпатизируете друг другу. Главное, вытащить девушку из пекла, а там решите, как поступить.
Я согласился. Оставалось уговорить Оксану.
Первое мое послание – я приглашал ее в гости – встретило категорический отказ. “Бежать с поля боя в благополучный Нью-Йорк – дезертирство, трусость. К тому же я – военнообязанная. Как ты можешь предлагать такое, когда Украина в огне?”
Я пустился в объяснения: переписка не может заменить личное знакомство, общение, я испытываю определенные чувства… Оксана призналась – я ей тоже нравлюсь, однако нынче неподходящее время для любовных проявлений.
Марина сообщила: обрабатывает дочь, как может и умеет – в ответ резкое “нет”. “Упрямая чертовка! Душа за нее изболелась. Пока ее “Скорая” работает в городе, раненых, слава богу, мало, так как затишье в обстрелах, но что будет, когда орки начнут выступать и дочке придется колесить по близлежащим районам?”
Я снова закинул удочку и с тем же итогом. Единственно, у нее вырвалось: “И кто даст американскую визу? Кто я – туристка? Наверняка откажут”. Замаячила призрачная надежда уговорить.
– Документы на воссоединение с женихом уйдут в посольство, может сработать, – приоткрыл карты.
– Ни фига себе, Кирюша, так ты мой суженый?! Действительно замуж зовешь или шутишь? – съехидничала.
– Вовсе не шучу. В любом случае пора познакомиться поближе…
Ответ эсэмэской не пришел. Оксана замолчала. История эта ей прискучила, или случилось что? – гнал непрошенные мысли.
Молчала и Марина. Я звонил – номера матери и дочери не реагировали на мои messages. Я всерьез заволновался.
Дальнейшее изложу телеграфным стилем, ибо столько всего произошло, что на подробные описания бумаги не хватит.
Через три дня я получил сообщение от Марины. Дочь в больнице с осколочным ранением ноги. Из сбивчивого, нервного сообщения понял следующее. “Скорая” с водителем, Оксаной и двумя санитарами мчалась в Пущу Водицу – это в Оболонском районе, въезд туда ограничен на неопределенный срок – Оболонь обстреливали ракетами и артиллерийскими снарядами в первые дни войны сильнее всего. Когда непосредственная опасность захвата северной окраины Киева миновала и наступило затишье, за дело принялись саперы. Требуется очистить дома, улицы, лесополосы от мин, растяжек и прочей гадости. Оксана получила приказ срочно двигаться в определенную точку Пущи Водицы – на растяжке подорвались два сапера. Водитель спешил, очевидно, сделал более крутой поворот, чем следовало, и зацепил правым задним колесом замаскированную мину. Под днищем присланного из Европы “Мерседеса” рвануло. Если бы не повышенный уровень защиты “Скорой”, последствия оказались бы роковыми, а так обошлось: санитары получили осколочные ранения средней тяжести, водитель и Оксана – полегче. Пострадал ее мобильник, лежавший в сумке в салоне, – разлетелся на куски.
“В общем, Кирилл, беда настигла нашу семью. Может, теперь, после случившегося, станет дочь более покладистой, менее упрямой и примет твое предложение. Я и Анатолий будем на этом настаивать… У нее новый мобильник с прежним номером. Напиши ей...”
Я отправил эсэмэску с ласковыми, нежными словами, пожелал скорейшего выздоровления и выразил надежду, что скоро увидимся.
Марина позвонила и сообщила: дочь сильно переживает, испытывает стресс и, кажется, готова покинуть Киев.
Добавить комментарий