Шайба. Трагикомический рассказ

Он сидел, уставившись в стенку, и что-то нашептывал себе под нос. На нем был добротный серый костюм в тонкую полоску, галстук немного приспущен и несколько сдвинут набок. Пожалуй, только взъерошенность волос, окаймлявших его обширную, во всю макушку, лысину, отличала его от тех, кто его привел. Это были сослуживцы, уставшие к концу рабочего дня, слегка возбужденные необычным происшествием люди.

В приемный покой вошел врач, взглянул на приведенного, удобно уселся в кресле. Дал знак подвести к столу:

- Ну, что скажете, дорогой?

 Один из сопровождающих наклонился и что-то прошептал на ухо врачу. Тот приподнял брови, переспросил: 

- Как, как? Шай... ба? Ах, шайба! Я бы сказал, знамение времени, — мягко улыбнулся он. —

 Раньше какая-то домашность была. Люди представлялись чайником, дуршлагом, кастрюлей  какой-нибудь. Народ теперь сплошь бредит технологией. Вот вчера одного привезли. Я,  кричит, многобитовый компьютер. Не смейте, не зная кода, давить на мои клавиши.

 Он поморщился. Снова посмотрел на приведенного:

—  Что-то уж слишком убогая фантазия. Шайба... Раньше, помню, из России писали о случаях,  когда пациенты себя чувствовали винтиками. Шурупчиками. Просили прочистить резьбу,  поскольку плохо работают в соединениях, а тут – шайба! Какое-то сплошное метизное  хозяйство,  отдел скобяных изделий. Даже скучно как-то.

 Он кивнул:

 - Подойдите поближе. Как вас зовут?

 - Виктор.

 - Ну, вот и хорошо. Нормальное человеческое имя. Победитель, значит... Чем же оно вам не 

 нравится?

 - Это не мое имя.

 - А чье же?

 - Не знаю. Впечатали в бумажку, которую велели с собой носить. Вот я и знаю, что Виктор. Но мое настоящее имя — Шайба

 - Понятно, — сказал врач. — Вы женаты?

 - Да, женат.

— Как зовут вашу жену?

— Ее не зовут.

— Не понимаю. Что значит, "не зовут"?

— Ее не зовут. Никакого множественного числа. Зову ее только я. И то в экстренных случаях.

— Ну что вы, право, привязались к слову, — сказал врач —Я хотел спросить, как имя вашей жены?

— Шайба.

— Как, и ее?

— Ну, конечно, — безнадежно махнул рукой приведенный. — Шайба, она и есть Шайба.

 Врач быстро записывал:

- Так, так, так... И ее, стало быть, Шайба. Прямо, знаете, не верится, чтобы женщина захотела себя так называть. Есть же много красивых имен... Какие еще имена вы знаете? У вас есть друзья?

 - Все, кого я знаю, — тоже Шайбы. Есть среди них парочка Мелких Сапожных Гвоздей, но в основном — одни Шайбы, — он снова безнадежно махнул рукой.

 - Хорошо. Допустим, — врач аккуратно сложил руки на своих записях — Скажите, вы всегда были Шайбой? Сколько себя помните? Это, конечно, просто так, не хотите—не отвечайте.

 Человек на минуту задумался.

— Нет, отчего же. Я себя прекрасно помню соком.

— Со-ком?

— О, да, — сказал Шайба несколько мечтательно — Тек себе, изливался. То в листочек, то в молодой побег. Пригревает солнце... Кругом поют птицы... А запахи, какие запахи!.. И вдруг пришли, дерево высосали и меня вылили в какую-то пошлую формочку.

 Он ощупал свои колени с недоверием и недоумением, как будто это были неизвестно кому принадлежащие предметы:

 — Зачем? Я тут причем? Меня кто-нибудь спрашивал? Вылили — и всё, стал круглой, довольно вонючей вещицей. В руки возьмешь — мыть нужно. Чтоб отбить запах.

 - Позвольте, о чем вы? —сказал врач с укоризной. — Будьте уж последовательны, пожалуйста. 

 В голове у него мелькнуло место из учебника психиатрии: "Навязчивые идеи легче поддаются лечению, если отличаются постоянством.”

 — О чем вы таком говорите? – продолжал он. - Сталь, как известно, ничем особым не пахнет, господин Шайба.

 - Это вы – сталь, поскольку Гвоздь. А я из каучука. Мягкий был. А теперь — шайба, но не та, что вы думали.

— Нет, отчего же, понял, — с выражением доброты на лице сказал врач. — Вы резиновая шайба. Прокладка, так сказать. Только одного не понимаю — зачем такая узкая специализация?

— Какая такая специализация? — со скукой сказал человек. - Никакая я не прокладка. Просто шайба. Хоккейная. Для щелчков и бросков по воротам противника.

— Ах, вы хоккейная шайба! — снова добрым голосом подхватил врач. И даже умилился. — Ну, уж это, дорогой, куда ни шло. Хоккейная шайба! В этом даже есть какая-то бодрая нота. Как говорится, молодость, задор, быстрота... Ну, и чем же вам не нравится ваша жизнь? Все-таки — всё время на виду. За вами следят тысячи глаз. Да что там тысячи! Миллионы по телевидению!...

 Врач был доволен, что нашел позитивную, эмоционально приподнятую сторону бреда, о чем тут же записал в тетрадку.

 - А что хорошего, если я сам себе не принадлежу? Мечут меня из угла в угол все кому ни лень. Как правило, довольно тупой, но нахрапистый народ. А встретится им еще нахрапистей, к стенке прижимают не друг друга, а меня, да так, что сил моих нет. В другой раз так меня стукнут — вылетаю за всякие пределы. Кругом орут от радости, а я от боли. Вы бы видели, как исходят восторгом, когда в сетке бьюсь...

 - Ну, ладно, давайте так, — врач постарался взять беседу под контроль. — Вам больно. Вас атакуют. А теперь представьте себе, что вас, уважаемый Шайба, оставят в покое, как только я напишу записочку. Изымут из игры и положат на полку. И никто вас не будет трогать. А?

 - Ну, и что мне за радость на полке лежать?

 - А чего вы еще хотите? Что еще я могу для вас сделать?

 - Я назад хочу. В дерево. И чтоб рядом щебетали птицы. И чтоб пахло магнолией.

 - Ну, дорогой, я не знаю, возможно ли это сейчас, — сказал врач, пожав плечами. — Вас уже с чем-то смешали. Для цвета и крепости.

 - Как смешали, так и размешайте. Я назад хочу!..

 - Я понимаю. Вы устали, Шайба. Мы все, — врач окинул взглядом людей в приемном покое, - жалеем о беззаботном детстве. Что тут поделаешь...

 Но Шайба уже не слышал его.

 - И почему-то именно в ЭТОМ дереве? — заговорил он снова. — Что за жутчайшее  невезение! Есть тысячи тысяч видов, до которых никому нет дела. Кто, кто меня сунул  именно туда? Чей это умысел? Чей это расклад такой, на мириад ходов вперед  задуманная хитрая ловушка? Я же не просил… Поверьте, меня никто не спрашивал.  Почему, когда заключали в то злосчастное дерево, сок которого обречен, почему не  обронили ненароком? Почему не впрыснули в какую-нибудь горную травку, мох  какой-нибудь, морозотерпеливое растение? Там я, быть может, тоже попал бы в  желудочек какой-нибудь букашки. Которая ползает, потом замрет навсегда, чтобы  растечься в землю, выпустив меня назад к корешку той же былинки. От корня в лист,  от листа в корень. День — погреюсь на солнце, ночь — подремлю в земле, у корня.

Неужели это чья-то воля такая? Не могу поверить!... Если же нет, если — случай, то всё тогда случай. Частный случай, без логики, без смысла, без центральной идеи. И вы, доктор, тоже частный случай. Если так, то скажите, нормально ли это, чтобы один частный случай приказывал другому. Чепуха, нонсенс, высочайшая несправедливость, от которой каждый, у кого есть хоть гран того, что называется совестью, должен мучиться в страшных судорогах и, в конце концов, не перенести этих мук, навсегда лишиться способности приказывать. Почему ВЫ? ПОЧЕМУ вы? Я почему? Вы знаете? — прошептал он страстно, прямо в глаза врачу, который во все время монолога пытался подчинить волю говорящего испытанным методом концентрации взгляда на переносице больного. — Если знаете, то скажите, не мучайте мою душу, я умираю, пытаясь понять это. Сжальтесь, умоляю,—он сжал пальцами виски и с миной жестокой боли принялся их тереть. 

Шайба дышал, резко выталкивая воздух, сложив губы корытцем, в попытке унять жжение висков.

 Врач молчал и, придвинув тетрадь, снова начал стремительно записывать.

 - Я же не просил. Господи! Я же НИКОГО не просил! — закричал вдруг Шайба страстно. Из его глаз потекли слезы. — Я же не просил, я же не просил, не просил, не просил... не просил... Я ЖЕ НЕ ПРОСИЛ НИКОГО! —заорал он так, что санитары за спиной врача кинулись было к больному, но остановились, увидев, что врач подал знак, поставив палец поперек губ.

— Я-НЕ-ПРО-СИЛ! — прокричал по складам пациент, вскочил и в ярости перевернул все кресла, стулья и табуретки, которые не были заняты посетителями. Последним актом он швырнул горшок с пальмой в окно, которое оказалось фальшивой дверью. Врач едва заметно поморщился, но пальца с губ не убирал.

 Шайба тем временем вернулся в кресло, забрался в него с ногами, скрючился так, что стал большим комком серой шерсти и, вперив взгляд куда-то в пол, быстро заговорил:

— Боже мой! Это что же, взяли и отштамповали в шайбу. Вот нашла в ту минуту блажь, дурь, прихоть — шайба! Мода, фасон, чесание рук! А могли бы и в шину задуть и тереть меня всю жизнь мордой об асфальт.

Он в страхе зажал свое лицо в ладонях и затрясся как будто и в самом деле его волочили по тротуару, лицом вниз, и оно подпрыгивало на каждой неровности, всё в кровавых ссадинах.

- ГОСПОДИ! —закричал он сквозь ладони удушенным криком. — ЗА ЧТО? ЧТО Я СДЕЛАЛ? Не может быть, чтоб вот так просто, за что-то ведь!...

 Он снова вскочил с кресла и подбежал к врачу, почти вплотную, и забегал глазами по его лицу в неистовом поиске ответа, который, казалось, написан на какой-то незаметной складке докторского лица. — ВЫ СКАЖИТЕ! ЗА ЧТО? ЗА ЧТО?.. Вы знаете? Вы знаете?

 Врач молчал. Шайба оглядел безумным взглядом остальных людей в зале:

— А вы? Кто, кто знает?

 Выждав некоторое время и не получив ответа, он вернулся в кресло, потом опять заговорил сквозь слезы, как говорят иногда сквозь плач дети, когда, несмотря на горе, в голосе слышится некоторая игра.

— Могли и похуже вещь подсунуть, — мотнул он головой. — В пленку могли раскатать. В некое гигиеническое приспособление. И ничего бы, кроме клоаки, мне в жизни не видеть. — Он даже задрожал от омерзения.

— За что? —спросил он опять, на этот раз без надежды на ответ, и закачался медленно, как бы пытаясь усыпить боль, как это бывает при зубной боли. — За что? - сказал он снова с горем и укоризной.

Была долгая пауза, так что слышно было, как бежит вода в водопроводных трубах, и тихонько шипит воздух, просачиваясь через решетку кондиционера.

- Ну, что же вы теперь? - осторожно, прочистив легким кашлем горло, сказал наконец врач. — Ну, и что же, никакого случая для себя, шанса не видите?

 Шайба молчал. Затем сказал, впервые за все время можно было заметить попытку улыбки на его лице:

 - Один-единственный шанс, один из миллиарда!.. Счастливый разброс случайностей, каприз момента — и я большой детский шар. Обволакиваю чистый гелий. Черт побери, если и происходит вся эта мерзкая игра в хаос, столкновение пунктиров, проекция того неописуемого брожения наугад, которое чувствую всей кожей, то почему —ну, хотя бы один-единственный раз — не мне слабая удача! Уникальный шанс побега. Я поднимусь так высоко, что ни земли не видать, ни людей -- один лишь слабый окрас некоей твердости. И дальше, — он сказал это таким светлым голосом, что всем в зале показалось, что он отделился от своего сидения, отлепился, завис в воздухе, отчего слегка закачался его растянутый на шее галстук.

 - Я ушел, ушел, — сказал он почти радостно, глядя вверх, - я ушел так далеко, что даже когда случится неизбежное: меня разорвет внутреннее давление, никто не найдет уродливые мои останки. Никто даже не поверит, если что-то и найдет, что я воплощал красоту. Я там и останусь, — он показал куда-то вверх, — там н останусь. Это вся моя надежда, вся, ничего больше нет.

 Он замолчал. Молчали и остальные в жуткой тишине приемного покоя.

 Затем Шайба встал и направился к фальшивой двери. Рванул нарисованную ручку, и, к всеобщему изумлению, дверь открылась, за ней оказался какой-то белый ослепительный свет, в который Шайба и вышел.