Сон был неожиданным.
Долина. Грязно-зелёная с проплешинами серой земли, с чёрными залысинами костров и пожаров. Древняя римская дорога её пересекает. По другую сторону долины поднимаются заброшенные террасы. Виноградники, масличные рощи к небу восходят, разверзаясь золотом православного купола.
Безлюдно. Красота. Чистота. Благолепие.
Но чем сон прекрасней, тем опаснее просыпаться. Что же делать? Не засыпать? Не просыпаться?
Тошнота.
Тошнота: во рту словно черви.
Тошнота: чёрное паскудство в душе.
Тошнота: не хочется жить.
Давно надо бы встать.
Встать надо давно.
Давно спать не хочется.
Но встать невозможно.
Не получается.
Не поднимается.
От кровати не отрывается.
Прислушаешься — тошнота.
Приоткроешь глаза — тошнота.
Вдохнёшь — тошнота.
Ощущение: шёл-шёл, ступил — провалился, вонью шибануло, в жижу вязкую потянуло — не вырвешься, не мечтай. Не во сне это всё — наяву. И дата известна. Теперь никогда не забудется.
Съел не то, лишнее выпил, общался не с теми, услышал несвежее — тошнота, муторошно тараканьими усами шевелящая воздух, отравленный помойками, общественными уборными, телеэкранами, открытыми настежь: глядите — увидите, слушайте — и услышите, нюхайте — пока не нанюхаетесь. Послать к чёрту или дальше куда — не пойдут. Послать можно только себя — но к чему, он там уже, в тошноте.
А то раньше было иначе? И раньше тошнило, но с перерывами. Потошнит — и премьера, потошнит — солнце выглянет зимой, и пройдёт. А теперь: премьера — и тошнота. Солнце выглянуло зимой из-за мерзостных туч — и тошнит. Какие напитки не принимай — не проходит. Самое развесёлое играй-сочиняй — не исчезает. Еда тошная, как питьё, а питьё тошнючее, как работа, не отвлекающая, как прежде, от мыслей тошнотных. Даже тоска бесконечная, часто находившая, не тошнота, состояние ни с чем не сравнимое.
Тоску можно развеять — ролью новой, аплодисментами бесконечными, новым юным телом прекрасным. Тошнота ничему не поддается. Эта новенькая, рыженькая солнечным светом лучится, любую хандру одним взглядом, вздёрнутой бровью — вжик, и под корень. Взглянул, ахнуло, ойкнуло, в пятки ушло — но никуда не делось: тошнит. Потому — подниматься. Никуда не деться: встать и писать. Непременно писать. А то тошнотные эти слова и выговорить не сумеет. Вот будет пауза пауз: рот открыт, губы шевелятся, зубы блистают цене соответственно, даже язык вращается невидимый в глубине — звука нет, нет и не будет, занавес, немедленно занавес!
Встать. Написать. Страничка. Не больше. Упал — отжался. Делов? Можно даже меньше чуть-чуть. Если большими буквами, и слов вовсе не много. Что он, совсем идиот, страничку написать не способен? Да хоть тетрадь целую. Только, чтобы слова были не тошными. Ага! Так тебе не тошными и позволят. Не тошные никому не нужны. Спасение — в тошных. Вот и сказано главное слово, от которого зависит всё остальное. Спасение! Тошные слова во спасение! А то раньше всё было пушистенько? Не говорил. Не писал. Не участвовал. И говорил. И писал. И участвовал. Даже тошные слова говорил, правда, со всем понятным окрасом.
Сами знаете, для чего говенные слова произношу, сами их произносите. Сказал, рукою махнул: летите, мол, голуби — и моментально назад, в уютную норку, домой, в театр, куда же ещё? А через часок: грим — и на сцену, все печали снимающую, любую тоску — раз, и не было, не аплодисменты — овация. Были же времена. Прекрасные дни: премьеры, репетиции, свары, интриги, всё, чему есть достойное место в системе Константина Сергеевича имени Немировича-Данченко.
Корифеи по краю бездны ходили, когда требовалось, изо рта мыльные слова выпускали, за что им жить позволяли, и хорошо, ордена на грудь вешали, премии выдавали: кому девочек, кому мальчиков — для лучшего тонуса, для темперамента, для долгих оваций заслуженных. А тут? Ни бездны, ни премий, ордена у идиотов тоже дурацкие. Тошнота. Надо вставать. Чай не диетически сладкий.
Тошноту отпугнуть. И сесть написать. Тем более времени не так уж и много. Может, не сразу и сочинится. Такие слова особые — поискать. И откуда они такое берут? Из каких словарей? Они у них специальные. У них всё специальное. У других — обычное. У этих — особое. Особый путь. Особый народ. Особая операция. Особая тошнота. Нет, чай не поможет. Надо бы водки. Нет, водку нельзя: будет пахнуть.
А если заесть? Нет, тошноту водке не взять. Если рыженькая не взяла, то водке подавно. Надо перешибить. Войти в образ подлеца и написать, а потом в этом образе выйти на сцену, встать на трибуну, произнести, сойти с трибуны, замкнуть слух — в машину, домой, а тут разгуляй малина: хоть водку, хоть рыженькую, хоть новую роль разучивай перед зеркалом, которое, конечно, по случаю надо чёрным завесить. Только никого такого он не играл, все роли, пусть не положительные, но весёлые, глупцов — но милых, идиотов — не пакостных. Господи! Почему сволочей не играл? Ну, почему? Воплотился бы — прежние жесты, прежняя мимика, слова тоже похожие, и валяй по писаному: автор старался, слова самые гнусные для тебя повыискивал, словно знал, подлец, что будущую жизнь тошнотворную твою облегчает.
Нет, даже самое гнусное похмелье мерзостным таким не бывает. Тем более холодная рюмочка и капусточка квашеная, нектар и амброзия, душа светлеет, глаза открываются, все чувства, резвясь, радостно возвращаются, сёла рады, грады веселы, а ещё — на речку купаться: никакого похмелья, никакой тошноты, от которой теперь ничем не избавиться, ни капусточкой, ни рекой, а надо садиться писать.
Иначе всё порушат, суки, бляди всё поломают, ему пинок под зад и пришлют рот помойный, тошнотворные слова, словно пушкинские стихи, легко, радостно извергающий. Отыщут самого дремучего, изверги. Самого из тошнотных тошнотного. В первый день репертуар покромсает. Труппу во второй пошерстит. Рыженькую, сука, прогонит, его репутация стоит дороже. Через неделю — ползала, и это после бешеных аншлагов, билетов за полгода вперёд, перекупщикам впору учинить массовое самоубийство. А всё почему? А всё потому, что эта сволочь встать не желает, пару слов не в состоянии написать, скоро машина подъедет, а идиот этот лежит, великую тошноту свою нежно лелеет.
Почему обязательно говорить? Почему нельзя просто молчать? Можно. Но тогда спросят: за кого ты молчишь, рот открывай и потом молчи сколько угодно.
Министр-конферансье выход его объявляет. Кто в зале? Одно дело глупые и обманутые. Неглупые и обманывающие — дело другое. В зале публика избранная, только неглупые, обманутым не сюда — к телевизору.
Нет, всё-таки, что ни говори, он артист неплохой. Не Смоктуновский, конечно, но всё же. Да и кто теперь, в нынешние времена Смоктуновский? Без единой репетиции, текст — экспромтом, в меру взвешенно, в меру взволнованно, в меру озабоченно, ошарашив зал броским прельстительным обаянием просвещённой имперскости.
Тон был взят верный, удачный и очень правильный. Мол, как там не назовите, а жизнь продолжается. Разве не так? Дел множество, невпроворот. О них и поговорим внимательно и подробно. А то, что там, где-то, это ведь частность, к делу отношения не имеющая, или не очень.
Бодро до трибуны дочапав, сглотнув, уголь в топку подбросил, отыскав взглядом аккуратно блестящую лысину, волосёнками опушённую, обратился к ней так, как умел, решительно-доверительно.
В зале все всё понимают. Его не написанный спич наверняка оценили. После этого одни на голову лезть поостерегутся — как бы чего не учудил, другие — будут меньше мелко шпынять, а когда кончится тошнота и перемелется — дрючить не сильно: всё-таки мастер.
Или тошнота не кончится никогда? В стране вечной мерзлоты и тошнота вечная тоже? Не вся же страна в мерзлоте, есть и тёплое море. Ну какого под конец про зет залепил, в знак солидарности и прочее на фасаде повесим. А может, и правильно? Одни поняли: свой в доску, другие: ёрничает, смеётся. Такая двустволочка получилась. Не в том, запрещённом смысле, конечно. Нет, с зетом переборщил, с зетом увлёкся, слишком глубоко в образ вошёл и на волю вовремя не вернулся. С ним и раньше такое случалось.
А рыженькая и впрямь удивительно хороша.
Хэппи энд такой вот тошнотный случился, в тошнотворный восторг, Сартру неведомый, переходящий. Тошнота, может, она и вселенская, только ему и собственной предостаточно.
Добавить комментарий