Eго ослабевшая память сохранила эти два звучных, соединенных воедино слова — Каролино-Бугаз. Так и переливаются они, словно цветные камушки на солнце, омытые морской волной. А вот ее имя выветрилось, стерлось за долгие годы. Простое такое, короткое имя. Нина, Тоня, Лена? Нет, не то. Да и многое ли он знал о ней? Студентка из Сибири, будущий археолог. Вот и все.
Сейчас, на закате жизни он все чаще и чаще вспоминал тот жаркий август в приморском поселке Каролино-Бугаз. Он старался прогнать эти воспоминания. Они казались ему кощунственными перед памятью Розы, преданной жены, которую он похоронил незадолго до отъезда в Америку. Но воспоминания эти вновь и вновь настигали его.
С ними забывался в своих коротких снах, с ними вставал рано утром и шел гулять по своему привычному маршруту. Доходил до школьной спортивной площадки, садился на скамью под старым раскидистым кленом с мелкими листьями. Здесь всегда гомонили чернокожие ребятишки, гонявшие мяч. Но для него эти звуки были как щебет птиц. Они не мешали думать.
Каролино-Бугаз. Необычные такие, экзотические два слова. Одно — от немецкого женского имени, другое — явно турецкое. Ну, да, ведь когда-то турки владели этой землей. В Аккермане, уютном городке, что неподалеку от Каролино-Бугаза, сохранилась их крепость. Он вспомнил, как они взбирались на крутой холм, где стояли крепостные стены, ели там купленные на базаре персики, о чем-то болтали и много смеялись...
Только два года прошло, как окончилась война, и он вернулся домой, отвалявшись в госпитале после серьезного ранения в голову. Пошел на второй курс своего строительного института. Первый он окончил еще до войны.
Тем летом ему хотелось где-то отдохнуть — еще мучили головные боли. Кто-то дал ему адрес мало известного тогда приморского уголка меж Одессой и Измаилом. Мать отговаривала:
— Посиди дома, мои куриные бульоны — лучшее лекарство...
Но его уже манило новое место с таким необычным названием. По приезде он снял крохотную комнатку у местного рыбака. Высокий, плечистый, голубоглазый — настоящий русский богатырь, он неожиданно назвался Соломоном.
— Откуда ж у вас имя иудейского царя?
— Старообрядцы мы, — пояснил тот, — наши прадеды бежали сюда лет триста назад после раскола русской православной церкви. А имена наши берутся из Библии.
И он почувствовал себя покойно в этой семье, будто приехал к дальним родственникам, с которыми не был знаком доселе.
Хотя о полном пансионе не договаривались, добрые эти люди кормили его за общим столом. Тут были и наваристая уха, и пироги-расстегаи, и квас, сваренный по старинным, наверное уже забытым в самой России рецептам, с травами да приправами. На чужбине народ бережно хранит свою старину.
В ту пору еще не дотянулась сюда ухватистая советская рука, чтобы прибрать здешнюю рыбацкую вольницу. Маленькие артельки выловленную рыбу сбывали по своему усмотрению: часть на местный рыбозавод, а в основном — везли в Аккерман и тут продавали всякому желающему.
Он часами в блаженной дреме валялся на песке, подолгу плавал, стал темно-бронзовым, отъелся на хозяйских харчах. Почти исчезли головные боли.
Иногда ходил с Соломоном и его напарником в море. Ловили скумбрию, барабульку, а когда везло — жирную кефаль. Все это богатство сверкало на солнце, переливалось серебром.
Хорошо жилось ему в поселке. Население тут было пестрое: русские, украинцы, евреи, молдаване, греки и даже армяне, которые тоже бежали сюда, когда турки устроили резню.
Вся эта публика, кроме староверов, жила открыто, шумно и, кажется, вполне мирно. За время, проведенное здесь, не видел он ни пьяных драк, ни ссор.
В воздухе стояла невообразимая смесь запахов. Прямо на улице, возле домов жарилась рыба, баклажаны, перцы. Тут потчевали друг друга еврейской гефилте-фиш, баклажанной икрой, свиными ребрышками, поджаренными на железной решётке. Плакали младенцы, лаяли собаки, громко делились новостями женщины. По вечерам молдаване всех угощали домашним вином, пели свои песни, веселые, с присвистом, с гиканьем.
Он так прикипел к этому уголку земли, будто прожил здесь долгие годы. Иногда мелькала мысль: а что если остаться тут навсегда, привезти маму, ловить рыбу, слушать крики чаек, умиротворяющий шум морского прибоя...
Спать в комнатушке было душно, и хозяева предложили ему другой вариант. Во дворе под старой ветвистой яблоней стояла отслужившая свое повозка. Бросили в нее соломы, он перенес сюда постель. Ах, как крепко, как сладко спалось ему в те ночи под стрекот цикад...
Так прошел месяц. Однажды, лежа в дреме на берегу, услышал он чьи-то легкие шаги. В ту пору отдыхающих тут было очень мало — все стремились в шумную, веселую Одессу. И он проводил пляжное время в полном одиночестве. Кто же сюда нынче пожаловал? Около его лица остановились женские ноги, над которыми колыхался подол голубой в белый цветочек юбки.
— Ой, извините, я, кажется, вас разбудила, — сказала незнакомка и тут же рассыпалась звонким смехом, — ой, а я думала, вы пожилой, а вы совсем даже наоборот...
Он сел. Наверное, надо было что-то ответить. Не успел он собраться с мыслями, как она заговорила снова:
— Я тут пристанище себе хочу подыскать. Была на раскопках неподалеку, на летней практике, да решила остаться еще на месяц, ну уж, как понравится. Места-то сильно хорошие. Когда еще придется здесь побывать! Издалека я, из Сибири. Учусь в Иркутском университете на историческом. Выбрала себе археологию. Искать следы минувших эпох — это же здорово, правда?
Следы минувших эпох — так по-книжному она выразилась. Вычитала где-то, — подумал он.
Они пошли вместе по влажной кромке моря, волны набегали на их босые ноги и уползали, шурша ракушками. Он, стесняясь, потихоньку рассматривал ее. Она была невысокая, тоненькая в талии. Глаза ее казались то голубыми, то серыми, а то и фиолетовыми. Фиалковые глаза. Он читал где-то о таких, но считал это писательской выдумкой. Выходит, что бывают. Светло-каштановые волосы были собраны в короткую косу, а надо лбом вились совсем светлые, выгоревшие на солнце колечки.
Разбитным парнем он не был, но все же войну прошел, в Польше, во время краткого отдыха случился даже бурный роман. А вот такую девушку он никогда не встречал. И не то, чтобы писаная красавица, но в ней угадывалось такое, от чего могла закружиться голова и все полететь к чертям.
Она о чем-то все говорила, поворачивая то и дело к нему лицо, но от нахлынувшего волнения он как бы перестал ее слышать. Мелькнула мысль, что неспроста врывается в его жизнь эта сибирячка, все теперь переменится и понесет его в другую сторону. Что же будет с мамой?
Нет, он не был таким уж маменькиным сынком. Просто тут совсем особые обстоятельства. Пока он воевал, почти вся его семья погибла. Она не успела эвакуироваться и попала в гетто. Всех расстреляли: отца, младшую сестренку, бабушку, деда, двоюродных братьев... Несколько человек чудом остались живы, выбрались из-под мертвых тел, потом прятались на хуторе лесника. Среди них была его мать. Потеряв всех, она ждала его с ожесточенным упорством. Получила на него две похоронки, но верила в его возвращение.
И он к ней вернулся, свет в окошке, предмет ее обожания. Теперь приглядела ему невесту, девушку Розу из «хорошей еврейской семьи», как она выразилась. И как же теперь?
Да что это я, болван, такое напридумывал, нафантазировал? — осадил он себя. Девчонок не видел, что ли? А она, еще не ведая, что творится с ее новым знакомым, о чем-то говорила, изредка обращаясь к нему. Он не поддерживал разговора, и она тоже смолкла.
Жена Соломона, выслушав просьбу девушки, сказала:
— А чего ж не устроить-то? Да вон по соседству живет одинокая вдова Апраксинья. Попросим ее, думаю — не откажет.
Все так и получилось. Хатка Апраксиньи под камышовой крышей, вся в зарослях цветущих мальв стояла чуть поодаль. Внутри было чисто, пахло ладаном и сухими травами. Пол был устлан домоткаными половиками, в углу, от пола до самого потолка, висели почерневшие, видно, еще привезенные из России в незапамятные времена иконы.
Хозяйка, пожилая женщина в белом платочке, к их смущению, поклонилась в пояс и сказала ласково:
— Милости просим. Живи, дочка. И мне повеселее будет.
И покатились новые дни. Общительная сибирячка быстро тут обжилась, помогала тетке Апраксинье поливать огородные грядки, ездила с Соломоном на рыбалку. Тот как-то обронил:
— Хорошей породы девка. Доброй жёнкой кому-то будет. Помолчав, добавил:
— Однако разную кровь смешивать не следует...
Он понял, что это камешек в его огород. Выходит, он все же чужой средь остальных? А он ничего такого не чувствовал, как не чувствовал себя «другим» до войны в школе. Его довоенная компания была разношерстная: Петька Смирнов, Слава Мурашко, Миша Гольдштейн, Лия Славуцкая, Тодик Айвазян. Они вместе готовили уроки, бегали с удочками на речку Тетерь, ставили на школьной сцене спектакли, влюблялись.
Да и на фронте никто его еврейством не корил. До того ли тогда было? Лежал он вместе со всеми под Старой Руссой в окопах, наполненных водой, осенью сорок первого, попал в Ленинград, всю блокаду держали они там оборону на Невской Дубровке, от голода перестреляли в окрестности всех галок и воробьев.
Контуженным дистрофиком попал первый раз в госпиталь, в Кировскую область. Лежал полумертвым на койке. Врачи не знали, видно, что с ним делать. Работы им хватало, кругом лежали тяжело раненые. А тут какой-то доходяга.
— Ну что, сынок, помираешь? — услышал он однажды. Открыл глаза и увидел над собой лицо старой нянечки.
— Может, что скушать хочешь домашнего? Я принесу. Скажи, не стесняйся.
Он почувствовал, что по его щеке ползет слеза. А ведь ребята его трусом не считали.
— Ну, ну, сынок, авось и поправишься.
На другой день она принесла ему что-то вкусное, кормила с ложечки, как ребенка. Так и подняла его та простая русская женщина и домашней едой, и добротой своего сердца. Он считает ее своей спасительницей.
Но все же есть, видно, какой-то водораздел меж ним и остальными. Вот и мама нашла ему девушку из еврейской семьи. Значит, для нее это важно?
Все эти его сомнения, однако, стремительно летели в бездну. Вечерами они подолгу сидели на лавочке в саду. И однажды старая повозка оказалась их общим ложем. Будто налетела внезапная гроза, засверкали молнии, и ливень омыл все вокруг: дома, сараюшки, тропинки-дорожки и само небо. По-новому засияли на нем звезды...
Что-то упало к ним сверху на повозку, и она засмеялась каким-то другим смехом, не тем беззаботно-звонким, как прежде, а грудным, с хрипотцой.
— Смотри, это яблоня нам подарок прислала. Мы как первые грешники Адам и Ева. Съедим его, а?
И они по очереди жадно впивались в сочный плод, который показался им необыкновенно вкусным.
Время как бы отделилось от них. Они жили вне его, не замечая летящих дней и ночей. Взявшись за руки, бродили вдоль моря, купались, лежали на теплом песке. Он ни о чем не думал, ничего не загадывал. Не было сейчас ни прошлого, ни будущего. Существовала только она, эта девочка, сиянье ее глаз, запах кожи — в нем соединились терпкость первых яблок и степной, чуть горьковатый травы. Запах, который, как теперь оказалось, остался в памяти на всю жизнь.
Они ездили в Аккерман, поднимались на крепостные валы, побывали в селе Шабо, которое славилось на всю округу своим вином. Жили тут потомки французских виноградарей. Предки их переселились сюда в давние времена. Они привезли с собой виноградные черенки лучших сортов, привили их на местных кустах и постепенно вывели свои шабские сорта винограда.
Пили прохладное розовое вино, не пьянея, потому что были опьянены друг другом.
Вначале они побаивались реакции своих строгих хозяев, живших по домостроевским обычаям. Но странное дело, те почему-то проявили к ним неожиданную терпимость, даже такт. Наверное, потому, что увидели: в их отношениях не было и намека на пошлость скоротечного курортного романа.
Дни улетали. Яблоки все чаще и чаще падали наземь, в их повозку. Начали «падать» с черного южного неба августовские звезды, и по ночам стало «гореть» море. Они купались, когда становилось совсем темно, и он смотрел, не отрываясь, на ее прекрасное нагое тело, окутанное серебристо-огненным сиянием...
И вот наступило утро, когда они с высот опустились на землю. Посмотрели на календарь, и она сказала с суровой ноткой в голосе:
— Пора домой.
Складывали свои пожитки, не глядя друг на друга, время от времени перебрасываясь короткими фразами. И что-то как будто сломалось в их отношениях. В последний вечер она не вышла из хаты Апраксиньи. Он тихонько постучал в окно, она выглянула и серьезно сказала:
— Ты не обижайся, я хочу побыть одна.
На ее лбу, меж бровей появилась морщинка, которая делала ее лицо старше и строже. Это была другая, незнакомая ему девушка.
До Одессы добирались на старом автобусе. Ей надо было ехать в аэропорт, а ему на железнодорожную станцию. От проводов она наотрез отказалась. И он почему-то не посмел настаивать.
— Я была счастлива с тобой, — сказала она на прощанье, — но ведь говорят, счастье долго не длится. Зачем нам обмениваться адресами? Каждый пойдет дальше своей дорогой. Не будем портить обыденной скукой все, что с нами случилось. Запомни меня такой, какая я сейчас. Не хочу стариться на твоих глазах. Ну, вот и все...
Ее глаза наполнились светло-голубой влагой, и она быстро отошла от него, не хотела, чтобы он увидел ее слезы.
Откуда такая мудрость, такая сила духа у этой девчонки из Сибири, чье имя он забыл? Так могла сказать только зрелая женщина с жизненным опытом. А у нее, кроме мимолетных поцелуев с мальчиками на танцах, до него ничего и не было.
Дома началась другая жизнь. Институт, мамины хлопоты-заботы. Потом он женился на Розе. Ему нравилась эта скромная миловидная женщина с черными, чуть навыкате глазами. Он чувствовал, что она любила его, но как-то тихо, без навязчивости, ничего не требуя взамен. И он был благодарен ей за это.
Работа досталась ему тяжелая, адова работа. Около тридцати лет он был начальником строительного участка.
На ветру, на морозе, под дождями. Пьяные бригадиры, не вовремя привезенный бетон, окрики начальства. Ведь все объекты надо было сдавать в спешке, в нервотрепке к майским и октябрьским праздникам.
А дома было тепло, уютно, пахло вкусной едой, звенели детские голоса. Роза работала бухгалтером в небольшом учреждении. К его приходу всегда успевала накрыть стол.
Она родила ему двоих сыновей, вставала к ним ночью, была терпеливой на редкость. Мама и в невестке и во внуках души не чаяла. Теперь у нее была нормальная большая семья.
Он перебирает сейчас в памяти прожитые годы, похожие друг на друга, как фасолины в стручке. Был ли он счастлив? Нормальная у него была жизнь, в трудах, в заботах. Мать умерла рано, ей еще не было семидесяти. Жить бы еще да жить. Страшные ее потери не прошли бесследно. Перед смертью сказала:
— Розу не обижай, семью береги. Это святое. Мы потеряли многих...
Этот ее завет оберегал от соблазнов, которые иногда внезапно возникали, как и у всех мужчин.
Так он и жил, вполне добропорядочный семьянин. Но время от времени перед его глазами возникало: берег моря, ослепительный солнечный свет, и девушка не идет, а парит над белыми песками, как бы маня его из дальней дали. И приходило ощущение счастья. Он заботливо прятал его в самый дальний уголок памяти, как прячут сокровище.
И вот сейчас, когда Розы не стало, а сыновья давно выросли, сами стали отцами и разъехались по разным штатам, на него обрушились долгие часы, дни свободного времени. И он бережно, по частицам стал восстанавливать в памяти то лето. Что же тогда было? Вихрь, который мог перевернуть всю его жизнь и погнать ее по другому руслу? Не могло же все это быть мимолетной случайностью! Возникла безымянная девушка ниоткуда и ушла в никуда.
Тот август в Каролино-Бугазе вместил в себя так много, целую человеческую жизнь. Такой остроты чувств, такого жара, подъема духа он не испытывал уже никогда.
Ветер тихо шелестел листьями клена, чирикали что-то свое незнакомые птички. Он вставал со скамейки, ходил по тропинке, снова садился. А может, она была права, что внезапно исчезла? После такого трудно опускаться в будничную жизнь с пеленками, кастрюлями. Да он и не мог ее представить со всем этим. Роза — это другое. Он поймал себя на мысли, что жена сумела привнести в обыденность столько теплоты и света, что прожитые вместе годы вовсе не кажутся ему такими уж пресными.
Для того, чтобы одолеть серость буден, тоже нужен, наверное, свой талант. А может, все дело в любви? Она умеет скрашивать будни. Вот и выходит, он был дважды любим. Выходит, он счастливый человек?
И в эту минуту он вдруг почувствовал в груди острую боль, потом жжение. Начал искать в карманах свои таблетки, но пальцы не слушались, путались в складках. Как больно, как жжет. Будто внутри него зажгли огненный факел.
Он откинул голову на спинку скамьи, и огромное американское небо обрушило на него свою бездонную голубизну. И он увидел там, в небесной глубине девушку. Она улыбалась ему так приветливо, словно хотела сказать: иди, не бойся, это не страшно. Ну, да, она же мудрая и сильная, она все знает.
И тут в его меркнущем мозгу сверкнуло имя, легкое и ясное, как облако. Ия! Ее звали Ия! Как же он мог забыть его? И он улыбнулся удовлетворенно. Будто самым важным для него было именно это — вспомнить ее имя.
Кричали на спортивной площадке чернокожие мальчишки, ветер шелестел над его головой листьями клена. Но он этого уже не слышал.
Добавить комментарий