С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то всё…» Большой оригинал
(Н.В. Гоголь. Ревизор).
Действительно, оба, и автор, и герой, и Н.В., и А.С., правы: как-то всё так.
Как было? На каждом углу мозолил глаза то именем своим, то бронзовыми или каменными бакенбардами. Слово за слово, обязательно: «Кто за это, Пушкин заплатит?», как будто у меня бездна денег, немеряное состояние, а не долги, которые — спасибо Дантесу — царь заплатил.
А сейчас? Ими какой-то раж овладел. Находят Пушкина там, где сроду меня не бывало. Какие-то морды за меня принимают. Бакенбарды — долой, брат Кипренский мне удружил. В одном месте гипсового ангелочка вполне приличного со стены соскоблили: эксперт с пьяных глаз высокую вероятность схожести установил, как будто он меня видел. Простите, сударь, с вами я не знаком, с визитом являться ко мне не трудитесь: лакеям велено таких, как вы, взашей гнать, не докладывая. Ладно, не я вам судья, да и никому никогда судьёй не был и точно не буду. Разве что тем мерзавцам, которые, тупую ненависть свою ублажая, всё сжигают, всё и вся убивают. Только и без меня, давно почившего в Бозе, судьи найдутся, а я… Призывал милость я к падшим, а не к озверевшим слепым глупым пастырям народа слепого и глупого.
Наконец стихло. Можно выглянуть в окно, зажечь свечу и вздохнуть. Прошу, присаживайтесь к столу. Прикажете вина? Прикажете трубку? Скверно здесь, холодно и тоскливо. Меню скудости чрезвычайной. Ни словом, ни в картишки перекинуться не с кем. Скукотища, доложу я вам, скукотища.
То ль дело Киев! Что за край!
Валятся сами в рот галушки,
Вином — хоть пару поддавай,
А молодицы-молодушки!
Эй, кто-там! Никого. Тихо. Все разбежались. Хорошо бы узнать, куда разбежались. Может, и себе разбежаться? Только куда? Только к кому? Разве что к ней.
Как тополь киевских высот,
Она стройна. Её движенья
То лебедя пустынных вод
Напоминают плавный ход,
То лани быстрые стремленья.
Как пена, грудь её бела.
Только мне бегать уже не с руки: возраст, грехи и болезни. Какие грехи? Ну, это как посмотреть. И стихи — грехи, и донжуанский список, и гордыня, да мало ли. Жизни без грехов не бывает, признаюсь, порой весело жил, кого только весёлостью своей печальной не задевал, с государями, по-вашему говоря, заедался, с митрополитом посланиями обменивался, ну а наместников всяких, тех не щадил, министров и прочую мелочь, о литераторах не говоря, хотя, надеюсь, не тем потомки меня поминают. Поминают или не очень, дело уже не моё, поминают — только пусть не пинают. В чём, в чём, а в глупостях правителей не виновен, тем более тех, которых в глаза не видел и о которых слыхом не слыхивал. Что творят они, ваши безродные управители, из вонючих подворотен вскочившие на трон Рюриковичей и Романовых? Гришки Отрепьевы? И тому в подмётки они не годятся. Тот хоть Марину смог охмурить, а этот плешивый ваш кого охмуряет? Глупых баб толсторожих на восьмое марта, тоже придумали, да… Нет, вкусов своих никому навязывать не желаю. Хотя… Есть, что вспомнить, есть кого вспоминать тоскливыми посмертными вечерами.
Я жил тогда в Одессе пыльной...
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильный
Свои подъемлет паруса;
Там всё Европой дышит, веет,
Всё блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице весёлой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжёлый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
Ладно, пора. Одеваться!
Раз в жизни повезло с заграницей — и на! Ни Александр Павлович, сын убиенного императора, ни братец его — Павлович Николай, ни один из трёх царей, мне доставшихся, за границу меня не пускал. Только на Павла Петровича зла не держу: о заморских землях при нём и слыхом не слыхивал. А потом… И чем прогневил?
До заграницы я не добрался, она пожаловала ко мне. Вдруг оказалось, меня там так много, хоть ложкой хлебай. Расстарались потомки. Что у них своих мало пиитов? Видимо-невидимо меня понатыкали: улицы, площади, бюсты, памятники, барельефы и много чего ещё, чему и названья не сыщешь. Думал-гадал: с какой такой стати? Ничего не придумал. А мне от этого что? С одной стороны, конечно, приятно. С другой — когда тебя топчут грязными сапогами или нечисто метут, удовольствие не большое. И ладно бы там, где бывал-пребывал: саранчу ловил или в горячке валялся, хоть в карете катил или на базаре о чём торговался, а то — слыхом не слыхивал, что такая захудалость быть имеет место на свете. Там-то к чему? Заставь дурака Богу молиться, всё на свете Пушкиным назовёт. Положа руку на сердце весёлой красотке, честно скажу: есть и другие. Сравнивать себя с ними не буду: не скромно. Тем более ныне, когда день-деньской, грехи замаливая, надо поститься за тех, кто скоромное жрёт от пуза, изгаляясь, как чернь, оскоромившаяся по уши, на весь свет белый рыгая.
Почему бы кем-то из множества великих что-нибудь не назвать, кому-то не поставить бюстик в укромном местечке, даже памятник на небольшой площади установить. Большие под конные статуи города обычно отводят: герои, цари, полководцы. Причина, полагаю я, в том, что именующие именуемых, устанавливающие устанавливаемых с роду-веку и не читали. Вот, прочитайте, запомните, надеюсь, хоть некоторые имена слышите не впервые.
Суровый Дант не презирал сонета;
В нём жар любви Петрарка изливал;
Игру его любил творец Макбета;
Им скорбну мысль Камоэнс облекал.
И в наши дни пленяет он поэта:
Вордсворт его орудием избрал,
Когда вдали от суетного света
Природы он рисует идеал.
Под сенью гор Тавриды отдаленной
Певец Литвы в размер его стесненный
Свои мечты мгновенно заключал.
У нас ещё его не знали девы,
Как для него уж Дельвиг забывал
Гекзаметра священные напевы.
Между двух огней я, между двумя ненавистями, на ветру, на дожде оказался. По милости холопа, батогами-плетьми не наказанного. Что же мне делать? В одном городе не родиться-жениться, в другом — не учиться-беситься? И в том, и в другом много ещё чего: стихи, балы, други и дамы. Хорошо, что умер, а то бывшие други, ныне враги мне бы смерти желали, и не мог бы ничего возразить. Когда его убивают, многое человеку позволено. В нашей истории есть весёлые всплески, но по большей части всё серо, сыро, кромешно. А холопов, мессиями себя возомнивших, надо на конюшне сечь розгами, учить уму-разуму батогами. А врагов побеждать непременно.
Противиться не смеют боле
И с диким воплем в пыльном поле
Бегут от киевских мечей,
Обречены на жертву аду;
Их сонмы русский меч казнит;
Ликует Киев…
Скажете, что не сам новой той загранице я навязался. Конечно, не сам, конечно, не навязался. Только что из того, что меня навязали, удавкой вместо галстуха на шею им повязали. В отместку они на мою бронзовость удавку накинули и репку тащили: бабка за дедку, дедка за девку, а та, дура, орёт —отбивается. Когда тебя за шею, приятного мало. Только после того, что натворили опричники, роптать не приходится. И то сказать, может, на камне и бронзе злобу сорвут, да, опричников перебив, снова начнут книжки читать, среди великих и меня прочтут ненароком, почешутся, да подумают, зря его мордовали. Только бюстов больше не надо: вандалы любят им носы отбивать — неприлично-с. И называть ничего больше не надо: не топчите, и затоптаны сами не будете. А что до Мазепы, не нравлюсь я — читайте Байрона, в обиде не буду.
Вообще, читайте, хотя и холодно, да при свече вам с непривычки и темновато, читайте, пока ещё тихо, пока, как вы говорите, не прилетело.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звёзды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо всё кругом…
Добавить комментарий