Еще раз о Марке Поповском и не только о нем

Моя публикация в «Чайке» о Марке Поповском вызвала куда больший интерес, чем я ожидал. Сужу об этом по числу отзывов и просмотров. Особенность сетевой «Чайки», по моим наблюдениям, состоит в том, что после появления очередного выпуска, материалы предыдущего выпуска не уходят в архивное небытие. Число их читающих или, как минимум, в них заглядывающих со временем нарастает, хотя и с неодинаковой быстротой. Число просмотров моей статьи «Еще раз о Марке Поповском» от 12 августа 2022 приближается к трем тысячам, что и побудило меня вернуться к этой теме. В основе данной публикации, как и предыдущей, материалы из моего писательского архива.

Но сперва – короткая предыстория.

----------------------

Литературно-публицистический журнал «Страна и мир» издавался с 1984 по 1992 год и занимал видное место в литературной жизни русского зарубежья. У его издателя Кронида Любарского были каналы засылки части тиража в СССР, так что там этот журнал читался чаще, чем другой «тамиздат».

С Кронидом Любарским я имел случай познакомиться за год до основания журнала, в октябре 1983 года в Лиссабоне, куда я, как новоиспеченный эмигрант, был приглашен для участия в Четвертых Сахаровских Слушаниях. Слушания продолжались три дня. Перед компетентным жюри, в которое входили видные общественные деятели Португалии, Франции, США, Великобритании, выступили 24 свидетеля: 22 недавних эмигранта из СССР и два эмигранта из Польши. Свидетели давали показания о нарушениях прав человека в странах их исхода, то есть в СССР и в ПНР. Исполнительный Комитет Слушаний возглавлял крупный политический деятель Португалии Антонио Мариа Перейра, а одним из членов Комитета и его «рабочей лошадкой» был Кронид Любарский.

В 70-е годы Кронид был одним из активных советских правозащитников, за что отсидел пять лет в Мордовском лагере и Владимирской тюрьме. После освобождения вновь включился в правозащитную деятельность, затем, под нажимом властей, грозивших новым арестом, эмигрировал из страны. Живя в Германии, он продолжал борьбу за права человека в СССР. Одной из его акций и стала организация Четвертых Сахаровских Слушаний.

                Заседания, в большом светлом зале гостиницы «Риц», шли очень интенсивно, осуществлялся синхронный перевод выступлений и обсуждений на русский, португальский, французский и английский языки; кресла были оборудованы звуковой аппаратурой с наушниками, так что каждый мог слушать выступавших на своем языке. Свободного времени почти не оставалось, а что до Кронида, то он и в перерывах был занят так плотно, что за три дня мне довелось с ним перекинуться едва ли парой фраз. Перед самым отъездом в аэропорт, Кронид отвел меня в сторону и спросил, не соглашусь ли я, в качестве редактора-составителя, подготовить материалы Слушаний к изданию отдельной книгой. Я ответил, что сочту это за большую честь.

                -- Хорошо, -- сказал Кронид. – Пока денег на это нет, если достанем, я тебе позвоню.

                Через пару месяцев, когда я уже почти забыл об этом мимолетном разговоре, он мне позвонил, а затем прислал магнитозаписи всех заседаний и другие материалы.

Не буду писать о том, как готовилась книга, -- это отдельная тема. Скажу только, что по ходу работы мне приходилось переписываться и перезваниваться с Кронидом, так что наше знакомство продолжилось, у нас установились дружеские отношения.

Из Википедии можно узнать, что журнал «Страна и мир» был основан тремя лицами: Кронидом Любарским, Борисом Хазановым и Сергеем Максудовым, они же составили его редколлегию.

 Так как основная работа по подготовке журнала проводилась в Германии, то через какое-то время редакция почувствовала необходимость иметь своего официального представителя в США, где проживало большинство потенциальных авторов «Страны и мира». Таким представителем стал Марк Поповский. Выбор пал на него, по-видимому, с подачи Бориса Хазанова. С ним я знаком не был, а Кронида посчитал нужным предупредить, что ими сделан неудачный выбор: М. А. Поповский – опытный литератор; он деятелен, энергичен, но, мягко говоря, не вполне чистоплотен; к представляемым им материалам надо относиться с повышенной осторожностью.

Упоминаю об этом для того, чтобы был ясен контекст публикуемых четырех писем из моего архива. Два из них, первое и последнее, публикуются впервые по имеющимся у меня машинописным копиям. Мое письмо в редакцию журнала «Страна и мир» и ответное письмо Марка Поповского публикуются по имеющимся у меня ксерокопиям.               

Письмо С.Е. Резника К.А. Любарскому, дата не указана.

Судя по содержанию, начало 1986 г.

Публикуется впервые 

Дорогой Кронид!

                Посылаю статью, которую настоятельно прошу напечатать в журнале. Радости это тебе не доставит, и все же я уверен, что ты это сделаешь. Основываюсь на том, что достаточно хорошо тебя знаю, чтобы не сомневаться, что правда, пусть неприятная, тебе дороже «мундирных» и всяких иных соображений.

                Я тебя предупреждал, что, доверяясь человеку, лишенному элементарной порядочности, ты невольно впустишь в журнал какую-нибудь гадость, вот это и случилось. Поповский еще в Москве распускал слухи, будто те книги и статьи, в которых он восхвалял Лысенко, были написаны не им, а его отцом, их-де путают из-за одной фамилии. Все это, конечно, вызывало смех, но то были слухи, разговоры, теперь же он вылез с этим в печать, и где? – в журнале, идущем на Союз! Это в эмиграции едва наберется несколько человек, кто знает о подвигах обоих Поповских, а там таких предостаточно. Представляю, как будет потешаться весь Союз Писателей, да и половина Академии Наук, где оба Поповских известны как облупленные. И кто заставляет его копаться в помойке своего отнюдь не благоухающего прошлого. Сожрал осетра, как Собакевич, ну и помалкивай. Так нет, он еще печатно ворошит эту вонь и выдает свою блевотину за сладкий сироп: а всю свою низость переносит на отца, благо тот помер.

                Не сердись на меня, но видеть, как аферист режет подметки, и при этом молчать, я не могу.

                Привет Гале и всей вашей редакции.

Обнимаю и желаю всего наилучшего.

Семен Р.

Получил ли ты посылку моих книг для отправки в Союз?[1] Удалось ли уже переправить и сколько? Черкни пару слов.

Письмо С. Резника

«Страна и мир», №10, стр. 117-118

Уважаемая редакция!

В № 5 вашего журнала опубликована статья Марка Поповского «Однофамильцы». К сожалению, в статье практически отсутствует полезная информация, а в той части, где автор пишет о себе и своем отце Александре Поповском, содержится значительная доля дезинформации. Автор пишет:

                «Александр Поповский начал свою литературную карьеру с антирелигиозной пьесы “Суд над христианством”; Марк Поповский написал, а затем издал на Западе “Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга”. Александр Поповский более десяти раз переиздавал книгу “Академик Лысенко”; Марк Поповский автор трех книг о Николае Вавилове – жертве Лысенко. Александр Поповский выпустил в 1950 году книгу “Восстановить правду” о русском приоритете. Предисловие написали два академика: “Советское государство создало самые благоприятные условия для развития науки…”. Марк Поповский издал на четырех языках книгу “Управляемая наука” с подзаголовком “Кризис советской науки”… В произведении “О любви” Александр Поповский сделал попытку доказать, что любовь – чувство вечное, мало склонное к изменениям, однако при социализме мужчины и женщины любят сильнее, их отношения искренней, их любовь счастливей. Марк Поповский опросил в эмиграции 250 соотечественников, недавно покинувших СССР, и опубликовал социологическое исследование под названием “Третий лишний. Он, Она и советская власть”. Надеюсь, что теперь спутать двух авторов уже невозможно».

Так ли все это? Действительно ли между отцом и сыном высится такой водораздел?

Не касаясь вопросов любви и религии, остановлюсь только на том, что затрагивает близкую мне тему: коллизию Вавилов-Лысенко. Цитирую:

«В те же годы, когда Эйхфельд упорным трудом создавал земледелие в Заполярье, далеко на юге, в маленьком азербайджанском городке Гандже работал другой энтузиаст – агроном Трофим Денисович Лысенко. Тысячи километров разделяли двух ученых, но думали они об одном… Знакомство с работами Лысенко ободрило Эйхфельда… Теория Лысенко ответила и на то, почему некоторые сорта картофеля, привезенные из Южной Америки, отказывались давать в Хибинах урожай клубней… Творческое содружество двух агрономов перешло в большую многолетнюю дружбу. И много лет спустя президент Сельскохозяйственной академии имени Ленина, академик Трофим Денисович Лысенко и директор Института растениеводства, академик Иоганн Гансович Эйхфельд… с теплым чувством вспоминали свою первую беседу на делянках, освещенных незаходящим полярным солнцем… Продолжая дело Мичурина, Лысенко и его ученики распространили его опыт на огородные культуры и злаки… “Тайные средства” повышать урожаи, выращивать неведомые прежде плоды и овощи, о которых три века назад мечтал Кампанелла, стали явными для каждого колхозника. Это средства мичуринско-лысенковской науки, помноженной на энергию миллионов энтузиастов, воспитанных партией Ленина-Сталина».

Эта выписка НЕ из книги Александра Поповского, а из публикации Марка Поповского («Знание – сила», № 5-6, 1950).

Насчет Лысенко все ясно, а об И.Г. Эйхфельде нелишне пояснить, что в 1920-30-е годы он неплохо потрудился, изучая возможности земледелия на Крайнем Севере, но работал он при постоянной поддержке и под неусыпным научным руководством не Лысенко, а Н.И. Вавилова. После того, как вспыхнули генетические дискуссии и Вавилов, ложно обвиняемый в практической бесплодности созданного им научного направления, попытался опереться на достижения своего ученика Эйхфельда, тот нанес учителю удар в спину, заявив, будто всегда работал методами не Вавилова, а Лысенко. Предательство Иуды было оплачено отнюдь не тридцатью серебряниками. После ареста Вавилова, при дележе его наследства, Эйхфельду, с помощью Лысенко, достался один из самых жирных кусков: из заведующего небольшой опытной станцией он сразу шагнул в директора главного детища Н.И. Вавилова – крупнейшего в мире Института растениеводства. Вот этим достижением лысенковской науки и восхищается автор статьи.

Приведу еще одну цитату:

«— Это что у Вас, Трофим Денисович?

-- Озимая пшеница, высеянная весной, -- последовал ответ.

Кириченко недоверчиво покосился на растения…

-- Не верится? – улыбнулся Лысенко. – В институте вам небось говорили – не может такого быть?..

Кириченко был изумлен… Вот у кого следует учиться, у Лысенко! Почти тридцать лет прошло с тех пор. Аспирант стал кандидатом сельскохозяйственных наук, академиком ВАСХНИЛ и действительным членом Академии сельскохозяйственных наук Украины. Но школе, научному направлению своего первого учителя Федор Григорьевич Кириченко остался верен навсегда… Ученик Лысенко, он в рождение своих сортов внес новый, “лысенковский” стиль.

В предвоенные годы Трофим Денисович Лысенко, ставший директором Одесского селекционного института, сделал нашему хозяйству ряд предложений. Семеноводы получили от него метод внутрисортового скрещивания, картофелеводы юга, страдавшие от вырождения картофеля, обрели спасительный прием летних посадок. Аспирант, а потом научный сотрудник Одесского института, Кириченко был самым горячим проводником всех этих начинаний… “Если у тебя есть что дать народу, -- говорил Лысенко, -- давай незамедлительно. Хороший готовый сорт, без достаточного основания задержанный на экспериментальных делянках, -- урон для страны, позор для селекционера”… Государственный подход, присущий школе академика Лысенко, подсказал одесскому ученому путь совершенно новый, неожиданный и смелый».

Это уже не 1950 год, а 1960-й. Автор тот же: не Александр, а Марк Поповский (Марк Поповский. Второе сотворение мира, Москва, «Молодая гвардия», 1960, стр. 89-95). Как видим, воспевание лысенковщины не было случайным эпизодом в его литературной работе, -- так же, как и в работе его отца.

Правда, после падения Лысенко [конец 1964 г.], Марк Поповский стал ярым антилысенковцем, но и это не разверзло пропасти между отцом и сыном: ведь Александр Поповский тоже перестал восторгаться успехами «мичуринско-лысенковской науки, помноженной на энергию миллионов энтузиастов». Отец и сын одновременно изменили позиции, что само по себе похвально. Но, к сожалению, они не изменили методов своей работы. В первом же произведении о борьбе Вавилова и Лысенко Марк Поповский выдвинул сенсационную, но абсолютно ложную концепцию, будто дорогу к власти в биологической науке Трофиму Лысенко расчищал не кто иной, как Николай Иванович Вавилов, который, следовательно, если не прямо, то косвенно, повинен в собственной гибели и в разгроме генетики в СССР. (Марк Поповский. 1000 дней академика Вавилова. «Простор», 1966, № 7-8).

В рецензии на это произведение Ж.А. Медведев («Новый мир», № 4, 1967) не оставил от версии М. Поповского камня на камне. Однако в последней, весьма объемистой книге на ту же тему Марк Поповский эту версию повторяет вновь. (М. Поповский. Дело академика Вавилова, «Эрмитаж»[2], 1983). Критика Медведева при этом не оспаривается. Его работы, в которых лысенковщина впервые была подвергнута научному анализу, просто не упоминаются[3]. Впрочем, это не единственное и не главное упущение автора.

Зимой 1929 г. начинающий агроном Т.Д. Лысенко уговорил своего отца-крестьянина намочить и закопать в снег два мешка с семенами озимой пшеницы, а весной их высеять. Когда озимые выколосились, Денис Лысенко, прихватив образцы урожая, поехал в Харьков (тогда столица Украины), явился в республиканский наркомат земледелия и рассказал об опыте по «яровизации», проведенном по совету сына. «Новаторство» было подхвачено, Трофим с молниеносной быстротой был вызван из Ганджи (в Азербайджане) и водворен в Одесский селекционно-генетический институт, а уже со следующего года ему была обеспечена поддержка из центра – в первую очередь, от наркома земледелия, затем зам. Сельхозотделом ЦК ВКП(б), Я.А. Яковлева. Нарком уверовал в яровизацию и решил сделать из Лысенко «ударника», дабы на него равнялись все деятели сельскохозяйственной науки. Раздувая политическую кампанию, Яковлев не посчитался с мнением президента ВАСХНИЛ Н.И. Вавилова, который, пытаясь извлечь из яровизации все мало-мальски ценное, в то же время предупреждал, что преждевременная шумиха вокруг этого агроприема, сопровождаемая экспериментально не проверенными посулами огромных урожаев, ничего кроме вреда науке, практике и самому Лысенко принести не может.

В книге Марка Поповского об этих фактах нет даже беглого упоминания, зато нанизываются односторонне подобранные и отторгнутые от контекста высказывания Вавилова о ценности яровизации, чем и «документируется» ложная концепция.

Как видим, в своих антилысенковских писаниях Марк Поповский пользовался тем же методом, каким он сам и его отец пользовались ранее в пролысенковских. Этот метод состоит в подборе «нужных» автору фактов, цитат, высказываний и в отсеве «ненужных», что позволяет обосновывать любые утверждения, даже прямо противоположные истинным. В науке такой метод называется лысенковщиной, а в литературе – социалистическим реализмом.

По этому методу изготовлена и автобиографическая часть статьи «Однофамильцы», которая вызывает в памяти старую шутку: А. спрашивают, не родственник ли ему Б., носящий ту же фамилию; желая подчеркнуть, что Б. ему совершенно чужд, А. отвечает: «Он мне даже не однофамилец!» Марк Поповский силится доказать, что его отец ему «даже не однофамилец». Однако использованный им метод доказывает прямо противоположное: Марк Поповский не только однофамилец Александру Поповскому, но и близкий родственник, причем, не только по крови, но и по характеру их литературной продукции.

Семен Резник

 Письмо М. Поповского

«Страна и мир», № 10, Стр. 119-120[4].

Уважаемая редакция!

Главный смысл письма С. Резника состоит в том, что Марк Поповский, автор книги «Дело академика Вавилова» -- человек беспринципный. Когда было выгодно, Поповский хвалил злодея Лысенко, потом стал превозносить гений Вавилова. В русской эмигрантской печати С. Резник выступает с заявлениями такого рода уже пятый или шестой раз.

Аргументация С. Резника напомнила мне ту, которую я слышал двадцать лет назад в отделе науки ЦК КПСС. Вызвали меня туда, чтобы сделать выговор за публикацию документальной повести «Тысяча дней академика Вавилова» в журнале «Простор». По сути, это были главы из будущей моей книги о Николае Вавилове. Источник был уникальный: следственное дело № 1500, обвинявшее академика в шпионаже и диверсии. Дело это, с огромным трудом добытое из архива КГБ, попало мне в руки весной 1965 г. Публикация в «Просторе» оказалась особенно болезненной для советских властей, потому, что на нее обратили внимание многие западные газеты. И вот меня «вызвали на ковер» в ЦК и предъявили жалобу, подписанную ведущими учеными-лысенковцами. Свое возмущение они выразили абсолютно так же, как это делает ныне С. Резник: как же так в 40-е и 50-е годы Марк Поповский говорил о Трофиме Денисовиче вполне благожелательно, а ныне повернул на 180 градусов. Безнравственно! «Они совершенно правы, -- прокомментировал это письмо ЦКовский чиновник. – Вы повели себя беспринципно». Эта моя «беспринципность» обошлась мне тогда довольно дорого: по приказу из ЦК издательства и редакции два года не принимали от меня ни одной рукописи.

С. Резник, приведя якобы компрометирующие меня цитаты, полностью игнорирует при этом когда, в какую эпоху эти фразы были написаны. Между тем именно время все и объясняет.

В 1950 г. по заданию журнала «Знание – сила» я поехал в Ленинград в Институт растениеводства, писать статью о полярном земледелии. Две недели я беседовал с научными сотрудниками института и в том числе с директором Эйхфельдом, и ни один человек не сказал мне тогда, что жил на свете человек по имени Н.И. Вавилов, который был директором института, а потом сгинул в тюрьме. Никто в 1950 году не пикнул о предательстве Эйхфельда. Страх сдавил глотки всем моим собеседникам, из которых многие обязаны были Вавилову своей научной карьерой. Такова была эпоха. Никто в те годы не мог написать ничего другого, нежели написал я в своей книге, ибо всякая иная информация попросту отсутствовала. Только семь-восемь лет спустя в специальных научных изданиях начали проскальзывать опять-таки сугубо научные труды Николая Вавилова. Но о трагической судьбе его все еще не появлялось ни строки. Даже в 1968 г., публикуя в Москве биографию своего героя, сам С. Резник вынужден был ограничиться двумя фразами о его конце: «Это была последняя поездка академика Н.И. Вавилова. Через два с половиной года его не стало…».

О самом существовании великого генетика я услыхал впервые в 1958 г. в Краснодаре от ученика Вавилова Михаила Ивановича Хаджинова. Под огромным секретом сообщил он мне об обстоятельствах ареста своего учителя. В течение нашего разговора Хаджинов несколько раз говорил о врагах Вавилова, но, несмотря на все мои просьбы, этот достойный человек и ученый в тот раз так и не открыл мне правды. Когда взволнованный его рассказом я заявил, что напишу полную биографию Вавилова, старик Хаджинов посмотрел на меня как на сумасшедшего. Дело уже было после хрущевских разоблачений, и тем не менее мой собеседник вполне резонно заметил, что враги Вавилова «весьма могущественные люди, которым все эти съезды – нипочем. Да и друзья Николая Ивановича едва ли станут слишком откровенничать с писателем-биографом». Вот какова была ситуация, на пороге 1960 г., когда я писал книгу о селекционерах «Второе сотворение мира». Большая часть моих героев, талантливые селекционеры (Пустовойт, Кириченко и др.) оставались откровенными почитателями лысенковского гения, о чем и говорили мне с гордостью. И я писал о них то, что они сами о себе говорили.

Подлинная историческая правда открылась мне лишь в 1962 г., когда вопреки предсказаниям М.И. Хаджинова я все-таки уговорил нескольких учеников Вавилова поговорить со мной более откровенно. Это было очень трудно, люди все боялись открыть рот. А ученик Вавилова академик Жуковский написал на меня донос: дескать, Поповский собирает материалы, компрометирующие нашу родину. Но еще труднее было что-то опубликовать на эту тему. Помнит ли С. Резник, как дважды в 1962 и 1963 г. я приходил в его кабинет в издательстве «Молодая гвардия» (редакция «Жизнь замечательных людей») и приносил творческую заявку на книгу о Николае Вавилове? «Сейчас не время издавать такие книги», -- сказал мне редактор Резник. И он был совершенно прав. Для его редакторской карьеры в 1962 г. такая книга была в высшей степени опасна. Лысенко был еще в полной силе.

В 1964 г., когда рухнул Хрущев, а следом пресеклась и карьера всесильного Лысенко, я понял, что настала пора создать правдивую книгу о герое и мученике советской науки Вавилове. Этим я и занимался десять лет с 1964 по 1974 гг. Разумеется, тайно.

Уже через неделю после крушения Хрущева я с корреспондентским билетом «Нового мира» оказался в Ленинграде, в том самом институте, где в 1950 г. со мной никто не хотел откровенничать. Теперь меня допустили до институтских архивов. Сменилась эпоха, и в новой обстановке у людей развязались языки. А весной 1965 г. произошло еще одно «чудо» в духе нового времени: меня допустили к чтению следственного дела Н.И. Вавилова, к делу № 1500. И тут мне окончательно стало ясно, кто такой Лысенко, кто и почему убил Вавилова. Еще год спустя мне вместе с сыном Вавилова удалось добиться создания в системе Академии наук СССР Вавиловской комиссии. Как член Комиссии, я смог попасть в Саратов и там прорваться к совершенно секретным тюремным документам. Открылось, как Вавилов жил в камере смертников, как погиб в конце концов от голода и как был похоронен. Я обнаружил и место его погребения.

Те, кто допускали меня до секретных документов и те, кто пускались со мной в откровенные разговоры, и помыслить не могли, что я все это опишу и тем более издам. Для них я был официальным лицом, членом СП СССР, которого Академия наук СССР направила в Саратов для совершенно законной акции: собрать материалы к 80-летию великого (уже!) ученого. Я и вел себя «беспринципно», в тайне добывал материалы и свидетельства, которые считались сверхсекретными и писал нечто такое, за что в годы суда над Синявским и Даниэлем легко было получить лагерь. Я занимался этой работой в те самые годы, когда С. Резник, продолжая службу в издательстве, писал вполне благонамеренную книгу о Вавилове. Разумеется, и в книге Резника были рискованные пассажи и в 1968 г., после событий в Чехословакии, когда время снова сделало очередной поворот, из уже готовой книги его выдернули несколько страниц. Разумеется, Резник ничего не писал о стукачах, доносах, камере смертников и деле, которое НКВД завело на Вавилова еще в 1933 г. Но после Праги власти не потерпели даже той небольшой правды, на которую мог решиться С. Резник. Я искренне посочувствовал тогда коллеге и даже внес в свою рукопись несколько слов по этому поводу.

Судьба моей книги была тоже не из веселых. За публикации нескольких глав из нее, как уже было сказано, меня на два года (1966-1968) отлучили от редакций и издательств, исключили из Вавиловской комиссии АН СССР. Позднее в моей квартире произведен был обыск: искали выписки из следственного дела № 1500. Бумаг этих не нашли, но зато возбудили против меня уголовное дело по обвинению в краже не существующих в природе юношеских дневников «Николая Вавилова». Таковы были веяния нового времени – 70-х годов. Впрочем, я и сам действовал в духе времени. С верными людьми передал на Запад завершенную к этому времени рукопись книги «Беда и вина академика Вавилова». Такое название возникло в связи с тем, что обнаруженные документы и свидетельства показывали со всей очевидностью, что Вавилов был не только жертвой режима, но и верной слугой его. В частности, вполне в духе своего времени вырастил он своего убийцу Лысенко. Власти хотели иметь «ученого из народа», и Николай Иванович, хотя не всегда сознательно, шел на требования сталинского режима. Об этой трагической линии его жизни имеется много документов, опять-таки приведенных в моей книге.

Не могу согласиться с С. Резником в том, что факты и цитаты в моей книге подобраны злонамеренно и фальшиво, хотя бы потому, что работая над биографией Вавилова, я не думал о цензуре и редакторах. Я не писал ее для советского издания. Я излагал факты, которые почерпнул в беседах со ста свидетелями, материалы, которые обнаружил в семи архивах и в том числе в сверхсекретном деле № 1500. Разумеется, я не исключаю ошибок в этой своей книге, как и в других, но из отзывов американских и европейских ученых (таких появилось в печати около двадцати) явствует, что книга «Дело академика Вавилова» принесла читателям новую, прежде неведомую интересную информацию. Среди прочих откликов на книгу есть и мнение акад. А.Д. Сахарова. Прочитав, уже после моего отъезда на Запад, рукопись, циркулировавшую в Самиздате, он прислал мне в США предисловие к ней. Среди прочего там имеются следующие строки: «Книга Поповского – суровая, правдивая. Недаром он пишет, что некоторыми своими действиями, будучи субъективно абсолютно честным и беспредельно преданным науке и интересам страны человеком, Вавилов сам, в каком-то смысле, вырыл ту яму, в которую упал в конце своего жизненного пути. Вместе с тем книга показывает истинное, неискаженное официальной ложью, лакировкой и полуправдой величие Николая Вавилова».

Марк Поповский

 Письмо С. Резника в редакцию ж-ла «Страна и Мир».

Публикуется впервые.

Уважаемая редакция!

В моем письме («Страна и мир», № 10, стр. 117-118) приведены библиографические факты, показывающие, что в статье М. Поповского «Однофамильцы» («Страна и мир», № 5) содержится значительная доля дезинформации.

Вместе с моим письмом[5] опубликован ответ М. Поповского, в котором содержится еще больше дезинформации, что и заставляет меня снова взяться за перо.

1.       М. Поповский пишет, что после публикации в журнале «Простор» (Алма-Ата, 1966, № 7-8) его повести «1000 дней академика Вавилова») «по приказу из ЦК издательства и редакции два года не принимали от меня ни одной рукописи».

Это легко опровергается библиографически. Приказ из ЦК не мог последовать раньше сентября 1966 года. Прибавив два года, получим сентябрь 1968-го. Между тем, согласно выходным данным книги М. Поповского «Надо спешить!» («Детская литература», 1968), она была сдана в набор 18 июля 1968 г. До этого ее рецензировали, редактировали, оформляли и т.п. Зная примерные темпы прохождения рукописей в советских издательствах («Детская литература» -- одно из самых медленных), получим, что рукопись была принята от автора в 1967 году, то есть сразу после ее завершения (на последней странице книги поставлены даты написания 1965-1967). Как видим, утверждение М. Поповского, что с сентября 1966 года он попал в число запрещенных авторов, не выдерживает проверки арифметикой.

2.       М. Поповский пишет: «С. Резник, приведя якобы компрометирующие меня цитаты, полностью игнорирует при этом, когда, в какую эпоху эти фразы были написаны. Между тем, именно время все и объясняет».

Однако, я не приводил никаких цитат, которые якобы или не якобы кого-либо компрометировали, а лишь фактически обосновал свой тезис, состоящий в том, что в статье «Однофамильцы» искажена историческая правда. Время, в которое были опубликованы процитированные тексты М. Поповского, мною не игнорируется. Напротив, я точно указываю даты публикаций, чтобы читателю было ясно, что М. Поповский писал в 1950-м, что в 1960-м, что в 1966-м, а что совсем недавно: в 1983 и 1986 годах.

Относительно того, что «именно время все и объясняет», М. Поповский совершенно прав. В 1948 году состоялась знаменитая сессия ВАСХНИЛ, на которой Лысенко одержал «окончательную» победу над представителями классической генетики. М. Поповский был тогда уже профессиональным журналистом и специализировался на популяризации биологической науки. Он мог не знать некоторых подробностей того, что происходило на сессии, например, того, как бесстрашный И.А. Рапопорт, прервав витийствовавшего на трибуне лысенковского сатрапа И. Презента, крикнул ему в лицо: «Ты врешь, вонючий шакал». Эта реплика не попала в официальную стенограмму сессии, ее сохранила для истории известный генетик Раиса Львовна Берг (Раиса Берг «Суховей», 1983).[6] Но в целом материалы сессии ВАСХНИЛ были опубликованы достаточно широко -- с речами не только лысенковцев, но и генетиков, мужественно отстаивавших научную истину, и псевдо-покаянными заявлениями некоторых из них в последний день, когда стало известно, что лысенковская акция официально одобрена Сталиным[7]. Было опубликовано Галилеево отречение профессора А.Р. Жебрака, который заявил, что, как ученый, он не может признать основные законы генетики лженаукой, но, как коммунист, он подчиняется решению партии.

Таким образом, то, что сессия ВАСХНИЛ представляла собой средневековое судилище над наукой, было понятно всем, кто желал понимать. Вот после этого некоторые литераторы и стали водить хороводы вокруг «мичуринско-лысенковской науки, помноженной на энергию миллионов энтузиастов, воспитанных партией Ленина-Сталина». Такое было время. Лысенко говорил: «В философии у меня Презент накручивает». Ну, а в литературе накручивали Вадим Сафонов, Геннадий Фиш, Юрий Долгушин, Александр и Марк Поповские… Таковы библиографические факты, которые я сообщаю. Каковы были субъективные мотивы отдельных авторов, вопрос для каждого из них интимный, я его не касаюсь.

3.       Сообщая о том, как трудно ему было устанавливать правду о Вавилове даже в 1962 году (в том году уже была издана отдельной книжкой библиография работ Вавилова и литературы о нем; при всей неполноте этого первого издания, в нем приводились точные указания на выступления Вавилова в дискуссиях с лысенковцами, что позволяло легко обнаружить и выступления лысенковцев против Вавилова), М. Поповский пишет: «Ученик Вавилова академик Жуковский послал на меня донос:

 “Дескать, Поповский собирает материалы, компрометирующие нашу родину”».

Академик ВАСХНИЛ Петр Михайлович Жуковский, к сожалению, давно умерший, был одним из самых крупных представителей школы Н.И. Вавилова. Еще в двадцатые-тридцатые годы он выдвинулся классическими трудами по земледелию Турции, которую обследовал вдоль и поперек, помогая Вавилову обосновывать его гениальную теорию генцентров культурных растений. Жуковский был почти единственным из учеников Вавилова, который обладал почти столь же широким научным кругозором, как его учитель, так что он совмещал в себе и генетика, и селекционера, и ботаника-географа, причем одинаково свободно ориентировался практически во всем многообразии культурных растений. После ареста Вавилова и ряда его ведущих учеников (Карпеченко, Левицкого, Говорова и др.) Жуковский стал фактическим главой вавиловской школы и делал все возможное и невозможное, чтобы, в условиях сталинско-лысенковского террора, спасти и сохранить хоть часть вавиловского наследия. В 1946 году, в период малой послевоенной оттепели, Жуковский выступил против новой «теории» Лысенко – об отсутствии внутривидовой борьбы. Он и другие ученые надеялись, что наконец-то у властей откроются глаза и они поймут, что Лысенко – воинствующий невежда и обскурант. Но Лысенко опять нашел поддержку у Сталина и устроил своим противникам Варфоломеевскую ночь среди бела дня – на упомянутой уже сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Жуковский был избран одной из главных мишеней для атак со стороны лысенковцев. Нервы не выдержали, и, на заключительном заседании, он, как и некоторые другие, выступил с официальным покаянием. То был не лучший час в жизни этого крупного человека, но впоследствии он сумел оправиться от нравственной травмы и сделал очень много для дальнейшего развития идей Вавилова, для восстановления правды о нем и его врагах. Капитальные труды Жуковского, созданные в 60-70-е годы, особенно многократно переиздававшееся классическое руководство «Культурные растения и их сородичи», вернули вавиловской школе многие из тех высот, которые были утрачены в годы лысенковских погромов. С Петром Михайловичем Жуковским я поддерживал тесные контакты на протяжении более двадцати лет. Он деятельно помогал мне в работе над книгами, сперва о Вавилове, а затем об ученике Вавилова Г.С. Зайцеве. Всю жизнь этот человек страдал от доносов, а не писал их. Предлагаю читателям сопоставить изложенную здесь вкратце объективную информацию с голословным утверждением М. Поповского, не уточняющего ни того, куда был послан на него «донос» Жуковского, ни того, как ему стало об этом известно, какие это имело последствия. (Очевидно, никаких; ведь уже в 1965 году М. Поповский – единственный из литераторов – получил доступ к сверхсекретному архиву КГБ. Как минимум, он должен был иметь безупречное для гебистов личное дело).

4.       «Помнит ли С. Резник, как дважды в 1962 и 1963 г. я приходил в его кабинет в издательстве “Молодая гвардия” (редакция серии “Жизнь замечательных людей”) и приносил творческую заявку на книгу о Николае Вавилове? “Сейчас не время издавать такие книги”, -- ответил мне редактор Резник. И он был совершенно прав. Для его редакторской карьеры в 1962 г. такая книга была в высшей степени опасна. Лысенко был еще в полной силе».

В отличие от Марка Поповского, я не считаю полезным занимать читателей подробностями своей биографии, но коль скоро мне поставлен прямой вопрос, я должен на него ответить. Патологическими провалами памяти я до сих пор не страдаю, а 1962 и 63-й годы помню особенно хорошо, так как именно в это время произошел перелом в моей судьбе. В 1962 году моей редакторской карьере ничего угрожать не могло, потому что весь этот год я работал сменным инженером на Водопроводном участке № 13 треста МОСВОДОПРОВОД, в городе Люблино. В редакцию ЖЗЛ я был принят 29 декабря 1962 года, но и после этого никто не мог приходить в мой кабинет, ибо такового мне по штату не полагалось. Мое рабочее место было в комнате № 40 на пятом этаже издательства «Молодая гвардия». Это была довольно большая комната, в ней работали все редакторы ЖЗЛ. Отдельный небольшой кабинет (комната № 31) был у заведующего редакцией Юрия Николаевича Короткова. Если М. Поповский, прославив очередной раз «государственный подход, присущий школе академика Лысенко» («Второе сотворение мира», «Молодая гвардия», 1960), явился в ЖЗЛ требовать договор на биографию Вавилова, то заслуга в том, что его предложение было отклонено, принадлежала не мне, а Ю.Н. Короткову. Спутав в статье «Однофамильцы» самого себя со своим отцом, М. Поповский теперь путает меня с моим начальником. Но я себе чужих заслуг не приписываю.

5.       М. Поповский пишет: «Весной 1965 г. произошло еще одно “чудо” в духе нового времени: меня допустили к чтению следственного дела Н.И. Вавилова, к делу № 1500.[8] И тут мне окончательно стало ясно, кто такой Лысенко, кто и почему убил Вавилова. Еще год спустя мне вместе с сыном Вавилова удалось добиться создания в системе Академии наук СССР Вавиловской комиссии. Как член Комиссии, я смог попасть в Саратов и там прорваться к совершенно секретным тюремным документам. Открылось, как Вавилов жил в камере смертников, как погиб в конце концов от голода и как был похоронен. Я обнаружил и место его погребения».

Писатель интересен не тем, что он что-то основал, установил или куда-то прорвался, а тем, что он написал. Если бы сказанное соответствовало действительности, то я мог бы пропустить этот абзац, так как в нем нет никаких возражений против моей критики в адрес статьи «Однофамильцы». Однако и в этом абзаце присутствует дезинформация, мимо которой я пройти не могу.

Поскольку М. Поповский уже заявлял претензию на то, что именно он в 1966-м году добился создания Вавиловской комиссии (См. «Панорама», № 149), то я привел точные библиографические данные («Панорама», № 159) [9], показывающие, что Комиссия АН СССР по сохранению и разработке научного наследия Н.И. Вавилова была создана на десятилетие раньше – вскоре после официальной реабилитации Вавилова, которая состоялась в августе 1955 г. До 1966 года Комиссия проделала огромную работу, в частности, издала пятитомник «Избранных трудов» Н.И. Вавилова (1959-1965), а также многие его неопубликованные при жизни труды и сборники, посвященные его памяти. В ответ на ясные библиографические указания с моей стороны М. Поповский процитировал какое-то имеющееся у него удостоверение члена Комиссии, подлинность которого невозможно проверить. Но даже если он действительно несколько месяцев в 1966 году был членом Комиссии, то из этого не следует, что он ее создал, так как Комиссия, повторяю, к тому времени работала уже 10 лет.

Нечто подобное приходится сообщить о тюремных документах и установлении приблизительного места погребения Н.И. Вавилова. Эти документы в фотокопиях с оригиналов, заверенных гербовыми печатями, воспроизведены в моей книге «Дорога на эшафот» (Нью-Йорк – Париж, «Третья волна», 1983, стр. 119-127). Там же указано, что фотокопии передал мне ученик Н.И. Вавилова профессор Ф.Х. Бахтеев[10], который, кстати, был членом Вавиловской Комиссии со дня ее основания. Он ездил в Саратов, где вместе с другим учеником Вавилова, профессором Саратовского университета С.С. Хохловым, получил эти документы. Присутствие при этом М. Поповского ничем не подтверждается, а одним документом отчасти опровергается. Этот документ – АКТ об установлении примерного места погребения Н.И. Вавилова. В нем перечислены все, кто при этом присутствовал: Начальник Саратовского изолятора № 1 майор В.В. Андреев, бывший работник Саратовской тюрьмы А.И. Новичков, профессор Ф.Х. Бахтеев, профессор С.С. Хохлов. Эти четверо и подписали АКТ. Имени М. Поповского в нем нет.[11]

6.       М. Поповский пишет: «Я занимался этой работой в те самые годы, когда С. Резник, продолжая службу в издательстве, писал вполне благонамеренную книгу о Вавилове. Разумеется, и в книге Резника были рискованные пассажи и в 1968 г., после событий в Чехословакии, когда время снова сделало очередной поворот, из уже готовой книги его выдернули несколько страниц. Разумеется, Резник ничего не писал о стукачах, доносах, камере смертников и деле, которое НКВД завело на Вавилова еще в 1933 г. Но после Праги власти не потерпели даже той небольшой правды, на которую мог решиться С.Резник. Я искренне посочувствовал тогда коллеге и даже внес в свою рукопись несколько слов по этому поводу». 

Комизм этого «пассажа» состоит в том, что именно в 1968 году, именно после Праги, вышла в свет книга о Вавилове «Надо спешить!», написанная якобы отлученным от всех редакций и издательств Марком Поповским. В ней действительно нет ни слова не только о стукачах или камере смертников, но вообще ни одного намека на какое бы то ни было неблагополучие в жизни Н.И. Вавилова. Что же касается той «оценки», какую М. Поповский дает моей «благополучной» книге (серия ЖЗЛ, 1968), то процитированная версия является по счету четвертой. Считаю нужном привести здесь и три предыдущие.

Из книги М. Поповского «Дело академика Вавилова» (1983, стр. 248):

«Весной 1969 года в издательстве “Молодая гвардия” в Москве вышла биография Н.И. Вавилова, написанная С. Резником для серии “Жизнь замечательных людей”, и тут же весь тираж был арестован. Типографские рабочие выдрали из готового издания страницы, на которые, по мнению властей, проникла нежелательная информация. Мне удалось сравнить оба варианта книги. Выдирке подверглись в основном страницы, разоблачающие Лысенко (Заодно власти укрыли от справедливого осуждения и провокатора С. Шунденко)». (Замечу в скобках, что Шунденко и был одним из тех стукачей, о которых я якобы ничего не написал).

Из очерка М. Поповского «Мир, где нет цензуры» («Панорама, 1986, № 249, стр. 10):

«Нормальные советские писатели обычно в таких случаях опускают “неприятные” эпизоды из жизни своих арестованных и погибших в тюрьме героев. Так, в частности, поступил Семен Резник, опубликовавший в издательстве “Молодая гвардия” в серии “Жизнь замечательных людей” биографию Вавилова (1969 г.) на 330 страницах, где нет ни малейшего упоминания об обстоятельствах ареста и даже о его конфликте с Лысенко».

Из письма в редакцию еженедельника «Панорама» (1986, № 263):

«…когда рухнул Хрущев, а за ним повалился и главный враг Вавилова Трофим Лысенко, г-н Резник понял, что пришла пора писать официальную биографию великого ученого. Он и написал ее, ни слова не говоря о вавиловской трагедии».

То, что эти четыре отзыва одного и того же автора столь сильно расходятся между собой, следует, по-видимому, отнести на счет особенностей времени, в которое каждый из этих отзывов был написан. Меня это избавляет от необходимости доказывать, что в каждой из четырех версий содержится значительная доля дезинформации. Основные факты, связанные с подготовкой и изданием моей первой книги о Вавилове и представляющие, на мой взгляд, общественный интерес, кратко изложены в моих показаниях на 4-х Сахаровских Слушаниях в Лиссабоне (1983), опубликованы в газете «Новый американец» (предварительная версия) и в книге «Сахаровские Слушания: четвертая сессия (Лондон, OPI, 1985, стр. 159-170). Более подробно о создании этой книги, ее прохождении через цензуру и гонениях на нее после выхода в свет рассказано в моем вступительном очерке к книге «Дорога на эшафот» (Нью-Йорк-Париж, «Третья волна», 1983).[12] Замечу, что М. Поповский нигде и никогда не подверг критике эти публикации.

7.       М. Поповский пишет: «Не могу согласиться с С. Резником в том, что факты и цитаты в моей книге подобраны злонамеренно и фальшиво, хотя бы потому, что работая над биографией Вавилова, я не думал о цензуре и редакторах. Я не писал ее для советского издания».

М. Поповский снова дезориентирует читателей. Я никогда не употребляю в печати таких слов, как «злонамеренно» или «фальшиво», ибо такой лексикон считаю неприличным. У меня было написано: «Нанизывает односторонне подобранные и отторгнутые от контекста высказывания Вавилова о ценности яровизации, чем и “документируется” ложная концепция». Что же касается конкретного факта, то он снова не соответствует действительности. Повесть М. Поповского «100 дней академика Вавилова» была опубликована в подцензурном советском журнале «Простор», а в его книге «Дело академика Вавилова», изданной через 17 лет на Западе, та же ложная концепция повторена без изменений, несмотря на аргументированную критику Ж.А. Медведева («Новый мир», 1967, № 4) и других. Илья Эренбург писал в одном из своих не лучших произведений: «Ромашки пахнут по-разному, в зависимости от того, по какую сторону границы они растут». Произведения М. Поповского, опубликованные по обе стороны советской границы, пахнут одинаково.

8.       М. Поповский приводит цитату из письма А.Д. Сахарова, которое он опубликовал в качестве предисловия к своей книге, а затем цитировал по всякому удобному и неудобному поводу десятки раз.

Я думаю, что если бы Андрей Дмитриевич был в курсе этой «дискуссии», то он первый запротестовал бы против того, что его личные впечатления, относящиеся к области знаний, в которой он не является специалистом, превращают в цитатник непогрешимых истин. Сахаров потому и велик, что он не Великий Кормчий. Он физик, а не генетик и не историк генетики. Вполне понятно, что, познакомившись в книге М. Поповского с односторонне подобранными фактами и доверяя автору, он вынес впечатление, будто Вавилов «в каком-то смысле вырыл ту яму, в которую упал в конце жизненного пути»[13]. Это неверно. Не Вавилов наделил могуществом Лысенко, и не Лысенко погубил Вавилова. Трагедия Вавилова состояла в том, что он был демократом в тоталитарной стране, искателем истины в стане обскурантов, человеком высокой честности и морали среди негодяев. Лысенко и его команда были всего лишь орудием, которое система избрала для расправы над своим смертным врагом. В 1987 году исполняется сто лет со дня рождения Н.И. Вавилова. Хотелось бы хотя бы к этой дате очистить имя Вавилова от возводимых на него ложных обвинений. В меру моих сил я стараюсь это делать.

9.       Свой «ответ» М. Поповский начинает следующей фразой: «Главный смысл письма С. Резника состоит в том, что Марк Поповский, автор книги “Дело академика Вавилова” – человек беспринципный. Когда было выгодно, Поповский хвалил злодея Лысенко, потом стал превозносить гений Вавилова. В русской эмигрантской печати С. Резник выступает с заявлениями такого рода уже пятый или шестой раз».

Так пятый или шестой?

Нет смысла уточнять, ибо ни разу я не называл М. Поповского беспринципным человеком, не называл Лысенко злодеем и не писал, что Поповский превозносит гений Вавилова. Тем более ни к чему подобному не сводится главный смысл моего письма. Прошлое письмо, как и это, написано с целью восстановить историческую и библиографическую правду, которую Поповский искажает. А делает ли он это принципиально или беспринципно, намеренно или ненамеренно, с выгодой для себя или без выгоды – этого я не считаю возможным касаться. Я обсуждаю тексты, а не личные качества авторов.