В эту комнату, похожую на кабинет врача, отправили меня присяжные. Посередине стоит то ли кресло, то ли кровать. Высота подголовника регулируется, можно попросить сделать повыше, пониже, чтобы умирать было комфортно. Напротив подголовника, на котором удобно устроится голова, несколько окон, закрытых жалюзи.
Эти окна — замочная скважина, за ней скрывается мир, который ни в какой телескоп не уловишь. Бабочки трепещут, лепечут, плачут, лопочут каждой линией, каждым изгибом. Увидишь — не оторвёшься. Оттащат — изо всех сил будешь стремиться: рай потерянный обретённого слаще.
Иные, наколотые на иглу, тоньше, радужней, манят неудержимо. Но эти — трепещут, ломаются, пыльцой осеняя, и нет их желанней.
Как наречь трепет бабочки? Немота трепещущих звуков или грохот, обвал — из молчания. Тубы, трубы, валторны — и трепет: скрипки шелест полночный, настоянный на медовом запахе маттиол.
Юная плоть залепетала, крылья, раскинув, взлетела, желая быть узнанной, наречённой. Иначе — рождаться зачем? Без имени вздрогнуть напоследок бессильно?
Летит — уловляй всесильный полёт, оживляй, нарекая.
За реку, выше, над лугом, над спуском пологим. Не от тебя, а к тебе, ведь ты увидел, значит, ты сотворил. На губах и на кончиках пальцев долго будет дымиться пыльца юной, не совсем чужой тебе жизни. Свет фонаря, задрожав, забьётся в конвульсиях, исчезая, от плоти тень отрывая. Метнулась — пропала, в темноте растворилась.
Как только лягу, окна откроются, и будет минута-другая, может, и больше — об этом могу попросить, наверняка не откажут — рассмотреть посетителей. Что их сюда привело? Любопытство? Одна из тех глупостей, до которых охоча бездарная жизнь? Страх перед собственным преступлением? Я им интересен? Или это мания величия, которую, говорят психиатры, вылечить невозможно.
Неважно. Важно, что они мне интересны. Ведь именно им в тот момент, когда будет объявлено о моей смерти, именно им я позвоню и сообщу, что приговор — ошибка, а казнь — преступление. И каждый из них — свидетель и соучастник не казни — убийства, и теперь его надо судить и казнить за убийство. А приговор привести именно здесь, на этом кресле-кровати перед этими окнами.
Нет, я не мистик и, к сожалению, не сумасшедший. Голос мой был записан несколько лет назад, тогда же нанят исполнитель, которому вменено послание разослать вначале свидетелям, убийцам-преступникам, а затем в редакции газет, телеканалов и прочего лгущего и преследующего. Полиции, судьям и всем им подобным — само собой разумеется. Во все инстанции будут посланы все мои тексты, и — теперь пусть разбираются, кого преследовали, за что и кто виноват. Я своё сделал — поджёг, они пусть золу выметают.
Кроме исполнителя нанят и заместитель, который в случае смерти, болезни или по какой-то причине иной сделает то, что должен был сделать мой главный душеприказчик.
Я сделал то, что хотел. Делал это вначале, чтобы меня не забыли, а затем, чтобы помнили.
Я — изгой, я — волк одинокий, я — бешеный пёс. Я хотел этого. Я достиг, я добился. Сказал мудрец: мир гнался за мной, но не поймал. Я иначе скажу: мир не гнался за мной, был занят погонею за другими. Я его на себя натравил. Я спустил собак этих с цепи, чтобы за мною гнались, а догнав, разорвали.
Накануне предложили составить меню. Составил, они облизались. Когда принесли, есть отказался. Когда откроются окна и я на них посмотрю, наверняка меня вытошнит. А мне любопытно этих любопытных увидеть.
Интересно, не побрезгуют мой роскошный завтрак сожрать?
Открываются окна.
Я вижу тела, из которых глаза и уши торчат лупоглазо и лопоухо.
Ватка, смоченная в спирту, холодит мою кожу.
Чтобы не было заражения.
Добавить комментарий