Скрючившись, ноги поджав, он лежал на мокром грязном асфальте, и ему было мокро и грязно. Прямо перед глазами к лицу улитка ползла, от мокрого счастья наружу из собственного панциря выходя, весело выставив усики-рожки. Улитка почему-то его не боялась, а ведь он, поднявшись, одним движением ноги мог её раздавить.
Поднялся, платком вытер кровавые сопли, слюну кровавую сплюнул, как мог, отряхнулся, глянул вниз на улитку, которая уже доползла туда, где на земле была кровь, решил её растоптать, передумал и двинул домой, соображая, как рассказать, чтобы поверили, будто случайно споткнулся о камень, упал, но ничего не болит, только завтра в школу он не пойдёт.
Он — это Петя Петров, ученик первого «г», возвращающийся из школы домой в сереющем сумраке после уроков и митинга в актовом зале, куда их, велев разобраться по парам, привели слушать директоршу, которая громко о какой-то крови кричала, о какой Петя не понял, потом Семёнову Таню из пятого «а», которая тоже чего-то о крови пищала, затем ещё кого-то, ещё и ещё. Никого Петя не слушал, в голове всё смешалось, будто кто-то один и кричал, и пищал, а потом и запел, но на сцене не было никого, это из динамиков по бокам зала благим матом орало.
Что такое мат, Петя знал. Но, что бывает благой, его Ваня Иванов, которому здорово повезло: болел, вторую неделю в школе не появлялся, Ваня, друг, научил. Ему Петя вторую неделю завидовал. Когда тот смог говорить, рассказал по телефону, что ещё немного — и врезал бы дуба, ангина, температура сорок один, родаки на кладбище подбирали, чтобы место сухое, а то, бывало, похоронят, а мёртвый всплывает, его пихают лопатами вниз, а он назад: мокро, туда не хочу. Про дуб Петя не понял, но догадался.
Ваня Иванов иногда такое расскажет, хоть стой, хоть падай, как говорит одна из бабушек, их две у Пети Петрова. И ещё два дедушки. Все бабушки-дедушки живут недалеко, к одним две остановки, к другим — пять на трамвае. А у Вани только две бабушки, одна живёт с ними, другая же далеко. Ваня говорит, за границей, а про дедушек вовсе молчок.
Пете хотелось лежать, но ветер папиным голосом сурово в ухо ему просвистел: «Вставай, Пётр! Поднимайся!»
Поднялся Петя с мокрой земли и поплёлся, придумывая, что дома он скажет, но через пару шагов думать ему расхотелось, от мыслей устал, и в голове у него вместо них зазвучало то, что из динамиков в актовом зале орало.
Я русский, я иду до конца,
Я русский, моя кровь от отца,
Я русский, и мне повезло,
Я русский, всему миру назло.
Там, в актовом зале, из динамиков орало, а в маленькой голове Пети Петрова большие мысли бродили.
Почему русский идёт до конца? А другие что до конца не идут, останавливаются посередине?
Если у русских кровь от отца, то от кого кровь у других? Может, от матери? Или — от Бога?
Что, только русскому повезло? А другим? А если и повезло, то зачем об этом орать на весь актовый зал?
Почему, если ты русский, то всему миру назло? Чтобы всему миру нагадить?
Пока в Петиной голове большие мысли бродили, старшие, как это было всегда, ещё во времена гимназические, а то и раньше, орали, переиначивая, чего в визгливом хоре было не разобрать.
Я русский, я большой молодец,
Я русский, всем будет п…ц,
Я русский, мне только мигни,
Я русский, все тёлки мои.
Крики из динамиков приглушили, и директорша велела всем при слове русский выбрасывать вверх правую руку, будто мяч в баскетбольную корзину бросая. Петя подумал, что у него не получится: мяч в корзину двумя руками бросал тыщу раз, ни разу не попадая, и добросить не всегда получалось. Директорша прорепетировала, осталась совсем не довольной и стала кричать, что русские должны делать это не как мокрые курицы, а как… Она сбилась, но тут же поправилась: а как русские! Вот!
Тут Петя, того не желая, стал снова думать, получалось, что он рукой дрыгать не может.
— Почему? — шаманисто шепелявящим голосом директорши спросил он себя.
— Потому что не русский я.
— А какой?
— Я не знаю.
— А кто твои папа и мама?
— Не знаю.
— Что же ты знаешь? Тебе давно пора знать такое.
— Зато я знаю про бабушек-дедушек, они мне рассказывали.
— И что они тебе нарассказывали, — ехидно, теряя терпение, взвизгнула директриса.
— Одна бабушка говорила: татарка, другая — что эскимоска.
— Ну и? — директорше было некогда, она должна была актовым залом руководить.
— Один дедушка говорил, что грузин, и хорошо, чтобы я тоже, когда вырасту, стал грузином и свалил в Тбилисо.
— А другой куда свалить тебя звал, Петя Петров, — директорша нахмурилась: грузин, Тбилисо, только этого ей не хватало.
— А другой говорит, когда вырасту, буду евреем и свалю в Тель-Авив, море, пальмы и апельсинов хоть завались.
Когда директорша велела всем снова руки по-быстрому поднимать, Петя хотел поднять медленно и сказать, что не может, потому что не русский. Хотел — но не сделал, вспомнив, что мама каждый раз говорит, когда он в школу уходит: «Сиди тихо, не спрашивают — молчи, спросят — подумай, потом отвечай, и, ваще, не высовывайся».
Вот и не высунулся. А когда думать он перестал, ор из динамиков прекратился, и директорша разрешила спокойно всем выходить, помня, что они русские, даже если по национальности как-то не так.
Протиснувшись в дверь, Петя побежал в туалет, но там были большие, и никак не пробиться. Тогда рванул на улицу, забежал за школьный забор и пописал, не заметив, что там старшие курят. Те глянули на него, как потом он на улитку, и, в отличие от него, улитку не растоптавшего, с криками: «Бей падлу нерусскую!» на Петю набросились.
Вначале в глазах потемнело, а затем бенгальским новогодним огнём засверкало, и Петя ждал, когда оглушительно петарды взорвутся. И понял Петя Петров, что здесь, в этой школе, в этом городе, в этой стране не бывает песен без крови, и нельзя без крови пописать.
Петарды не взорвались, бенгальские огни отсверкали, и ещё понял он, что ошибся, Новый год уже был, и, может, когда-нибудь будет, только наверняка не сегодня.
А сегодня, здесь и сейчас: «Откуда они знают, что я не русский?» — подумал Петя Петров, скрючившись от ударов, на сырой русской земле-матери лёжа, глядя на улитку, весело усиками-рожками от мокрого счастья игриво шевелящую всему миру назло.
Добавить комментарий