В ночь с третьего на четвертое марта, сразу после спектакля, кажется, еще не стихли овации, самолет умчал Дмитрия Хворостовского с женой и маленьким сыном домой, в туманный Альбион. Закрылась еще одна «русская страница» Метрополитен Опера. Замечательная страница.
Отправляясь на очередную постановку «Евгения Онегина», я внутренне напрягаюсь: какие еще сюрпризы преподнесет режиссер? Чайковского испортить трудно, но возможно: при неадекватной сценической поддержке его музыка повисает в воздухе, и тогда ее лучше слушать с закрытыми глазами или дома на диване. Убеждение, что оперу достаточно слушать, — анахронизм: сегодня оперу надо еще и видеть. При этом видеоряд, как минимум, не должен вступать в противоречие с музыкой. Во времена моей молодости стук молотков из-за кулис разносился по всему залу; Ленского в шубе и шапке сверху посыпали «снегом», а на Татьяне обязательно был малиновый берет. При этом Ленский мог быть как шкаф, а Татьяна разменивать седьмой десяток. Над всем властвовал Его Величество Вокал. Так было.
![]() |
Устав от традиций, сегодняшние постановщики бросились осовременивать самое консервативное из искусств. И, как водится, наломали дров. Постановку Евгения Колобова, повергшую когда-то в шок театральный Нью-Йорк, Хворостовский в беседе со мной деликатно назвал «экспериментом». Интересно, согласился ли бы он принять участие в таком эксперименте? Во всяком случае, «Евгений Онегин» в «Новой опере» состоялся без его участия. Но что говорить о колобовской постановке, когда в Мариинке бал в доме Лариных происходил на заснеженной улице, а под хор «Девицы-красавицы» шествовали мужики с мешками.
Оперу Петра Ильича Чайковского «Евгений Онегин» я в первый раз слушала в 13 лет. Незадолго перед этим я прочитала «Евгений Онегин» в школьной хрестоматии и заболела им на всю жизнь. Опера повергла меня в состояние шока. Я восприняла ее как надругательство над романом. Так обращаться с пушкинским текстом!? Обрывать строфы, вставлять бездарные чужие стихи! Хотя меня, как положено, учили музыке с шести лет, я была (и осталась) человеком книги. Повзрослев, я все-таки оставила за композиторами некоторое право менять текст оригинала. Мой тогдашний юношеский ригоризм несколько оправдывает то обстоятельство, что сам Петр Ильич пришел в ужас, когда певица Елизавета Лавровская предложила ему написать оперу на роман «Евгений Онегин». Он и во сне не мог подумать о том, чтобы прикоснуться к священным пушкинским строкам! Но раз возникнув, эта мысль не покидала его. Он снял с полки томик Пушкина, перечитал «Евгения Онегина» и за ночь набросал либретто, причем начал с письма Татьяны.
Этому были причины. В мае 1877 года Чайковский получил письмо от некоей Антонины Милюковой, бывшей студентки консерватории, которую он едва помнил. Письмо содержало признание в любви. Чайковский ответил холодным и вежливым отказом, но девушку это не смутило: во втором письме она признавалась ему в любви еще более страстно. Чайковский сдался и поехал знакомиться. В его сознании реальная Антонина Милюкова и виртуальная Татьяна Ларина слились в один трогательный женский образ. Его мучили угрызения совести, он представил, что его холодное письмо ранило чувствительную Антонину так же больно, как отповедь Онегина — Татьяну. Нет, в этом совпадении определенно был перст судьбы! 23 мая Чайковский предложил Антонине руку и сердце, оговорив, что будет любить ее любовью брата. Вообще-то, ему давно надо было жениться, чтоб прекратить разговоры в свете о его гомосексуализме, а тут представился случай. Сделав предложение, Чайковский со спокойной совестью уехал в имение своего друга, актера Шиловского, и засел за письмо Татьяны. Работа увлекла его; об этом он писал восторженные письма Надежде фон Мекк и брату Модесту. 6 июля Чайковский женился и почти сразу понял, что совершил ужасную ошибку. 27 июля он на полтора месяца уехал в имение своей сестры на Украине. В Москву он вернулся в сентябре и в течение 12 дней безуспешно пытался наладить семейную жизнь. После этого он окончательно порвал с Антониной и надолго уехал за границу, сначала в Швейцарию, а потом, под предлогом лечения нервной системы, на модный итальянский курорт Сан-Ремо. Это было необходимо для успокоения общественного мнения, вызванного скандалом. За границей Чайковский отошел душой от пережитых потрясений, к нему вернулась жажда творчества. «Если когда-нибудь музыка писалась с искренней страстью, с любовью к роману и его героям, то это музыка к «Евгению Онегину», — писал он композитору Сергею Танееву в январе 1878 года. 20 января работа над оперой была полностью закончена.
Премьера состоялась в Малом театре 29 марта 1879 год в исполнении студентов Московской консерватории. Критики приняли «Евгения Онегина» прохладно: вместо привычной оперы им предложили сентиментальные сцены из сельской жизни, на живую нитку схваченные спрямленным пушкинским текстом, к тому же, в непрофессиональном исполнении. В Большом театре премьера прошла 23 января 1881 года. Но подлинный триумф оперу ожидал на премьере в Мариинском театре 19 октября 1884 года. За дирижерским пультом стоял Эдуард Направник, прекрасная музыка Чайковского сгладила шероховатости либретто и вошла в историю, как непревзойденный шедевр лирической оперы, существующий независимо от пушкинского романа.
Вынося в титры «по мотивам», авторы либретто освобождают себя от необходимости следовать оригиналу и от возможных претензий со стороны композитора. Но случай с «Евгением Онегиным» — особый: в нем автор и композитор это одно лицо. Шиловский, которого Петр Ильич привлекал к совместному написанию либретто, впоследствии от авторства отказался...
Итак, я в Метрополитен Опера. Спектакль начинается под краткое оркестровое вступление. За дирижерским пультом — маэстро Гергиев, прилетевший в Нью-Йорк ради нескольких спектаклей. Сквозь дымку просвечивает одинокая фигура — Онегин почему-то в красном фраке... Осень. Листопад. Онегин поднимается со скамьи и... растворяется в сумраке ночи. Это — судьба
Сцена «Письмо Татьяны» длится 12 минут. Рене Флеминг не просто вокально и драматически провела ее безупречно — она вжилась в эту роль. Ее Татьяна взволнована, она с трудом сдерживает нахлынувшие чувства, пробует отвести душу с няней, но из няни плохой собеседник, да и она не знает, что такое любовь. Отпустив няню, Татьяна доверяет свои страхи кантилене: «Пускай погибну я». Она никак не может начать письмо: ведь это неприлично — девушке первой признаваться мужчине в любви! «Я к вам пишу» — это вершина любовной оперной лирики. Золотой голос Флеминг, которому одинаково доступны и тончайшее пианиссимо и низкие регистры, плавно ложится на ее игру. Татьяна пишет, рвет страницы, мечется, садится на кровать, вскакивает. Тут бы постановщику помочь актрисе сохранить эту взволнованную романтическую атмосферу, но ни окна, у которого Татьяна встречает восход солнца, ни двери, через которую входит Филипьевна, в спектакле нет. Вместо окна — унылая стена-экран, на которой возникает не то солнце, не то луна; вместо двери — люк. Кровать и стол стоят посреди пустой сцены, засыпанной осенними листьями.
Это минимализм, открытый еще древними греками. Опавшие листья переходят из акта в акт, обозначая несбывшиеся надежды. А девицы-красавицы, гребут эти листья метлами, как бабы на коммунистическом субботнике. Мне недосуг разбираться в этой символике, мне важно сохранить в душе трепетное чувство, а вместо этого я думаю, откуда вылезла Филипьевна и как ей тяжело взбираться по крутым ступенькам с подносом в руках («приносит на подносе чай»). Ах, подноса не было? И берета тоже? Но искусство режиссера именно в мелочах и проявляется. Особенно, когда имеешь дело с великим оригиналом, от которого не уйти.
Нынешнему спектаклю «Евгений Онегин» — десять лет. Постановка Роберта Карсена, сценография и костюмы — Майкла Ливайна. Сценография современная, а костюмы — исторические, что оказалось не так уж плохо. Сейчас трудно установить, какие находки принадлежат «отцам-основателям». Почти для всего русского актерского состава это — премьера. Состав блестящий. Мне показалось, что у Елены Зарембы голос густой и слишком «темный» для беспечной и игривой Ольги, но Чайковский так захотел, значит, так тому и быть. Бас Сергей Алексашкин проникновенно спел знаменитую арию Гремина: «Онегин, я скрывать не стану». На месте были Светлана Волкова (Ларина), Лариса Шевченко (Филипьевна). Новый актерский состав влился в старые мехи...
Ленского пел быстро набирающий международную известность мексиканский тенор Рамон Варгас. У него бельканто, столь важное в этой партии, и неплохой русский. (Я заметила: певцы, чей родной язык испанский, легче, справляются с русской орфоэпией). Играет Варгас, как и положено, порывисто и импульсивно. Зал с замиранием сердца ждал арию Ленского, и наградил певца заслуженной овацией. Но мне чего-то недоставало. Всем хорош Варгас — а не Ленский! Может быть, он не прожил эту арию, а просто хорошо спел ее? А может, мне мешала его латиноамериканская внешность? Не тот типаж? Мы, русскоязычные, находимся в плену стереотипов и обречены сравнивать исполнителей партии Ленского с Лемешевым и Козловским.
В постановке немало интересных находок. Диву даешься, как тесно они соседствуют с неудачными. Онегин молча меряет гостиную Лариных тяжелыми шагами, опустив голову и заложив руки за спину: он зол на Ленского и задумывает месть. Ленский поет свою знаменитую арию, не обращаясь к залу, как обычно, а ссутулившись и сунув руки в карманы: ему зябко, его мучают дурные предчувствия. Оригинально решена сцена именин Татьяны: гостиная Лариных по периметру обставлена разномастными, собранными с бору по сосенке, стульями. Гости танцуют в тесноте. Тут все схвачено: и бедность, и претензии, и желание казаться не хуже других.
Сцена дуэли решена в утреннем полумраке, почти силуэтно. Ленский убит, Онегин с криком «Убит!» бросается к нему. И сразу, почти без перерыва, идет сцена туалета Онегина, очень подробно и иронично описанная Пушкиным в первой главе «Евгения Онегина». Онегина раздевают до пояса, а потом медленно облачают в бальные доспехи. Слуги с рубашками, манишками, подтяжками застыли вокруг. Наконец, ему подают фрак, и он готов ехать на бал. Вообще-то я не против мужского стриптиза, тем более что Онегин оказался мускулистым малым. Но в это время мимо него проносят труп Ленского, а он даже головы не повернул. Эта сцена по отношению к Онегину несправедлива: он тяжело переживал смерть Ленского — перечитайте Пушкина!
Хворостовский хорош. Критик «Нью-Йорк Таймс» Антонио Томмазини написал, что он рожден сыграть Онегина, а Клайб Барнс из «Нью-Йорк Пост» назвал его великим баритоном. Сдержанно-холодный с Татьяной в начале первого акта; пошловато-фатоватый с Ольгой; недоумевающий в ссоре с Ленским (а что я такого сделал?), Хворостовский воплощает единство вокала и драматического мастерства. Все в нем выверено до мельчайших деталей. Он и брошенную Ленским перчатку поднимает не сразу, пытаясь объяснить обезумевшему от ревности другу, что это не более чем шутка, и понимая, что зашел в своей игре слишком далеко.
Но дрался он с Ленским зря. Это не по-мужски и не по-дворянски. Почему-то все постановщики ставят драку в доме Лариных, полагая, что именно в ней выражается истинно русская натура. Сцену встречи с Татьяной на балу, ступор Онегина при виде метаморфозы, которая произошла с ней, Хворостовский решает психологически точно.
Финальная сцена — вокальный, актерский и постановочный шедевр. Неизбывное горе Татьяны, ее слезы и признание в любви Онегин воспринимает как капитуляцию. Неизвестно, чего больше в его бешеном напоре: истинной страсти или чисто мужского азарта. Со словами: «Прощай навеки» — Татьяна вырывается из рук Онегина и убегает со сцены. Последние слова Онегина: «Позор! Тоска! О жалкий жребий мой!!!» — прозвучали отчаянным воплем.. Примечательно, что эти последние слова своего героя Чайковский написал в ми-миноре, в котором написана ария Ленского. Иными словами, он закончил спектакль словами Онегина в тональности Ленского. Как скорбь по убитому поэту, как раскаяние Онегина, как надежду на его возрождение.
Русских в этот вечер в зале было много, овации продолжались долго.
Добавить комментарий