Как-то само по себе нежданно, незванно-негаданно, с бухты-барахты, непонятно, откуда взялось, какого чёрта явилось, в доме слово новое поселилось, много старых изгнав то ли до лучших времён, которые то ли придут, то ли нет, то ли, вообще, никогда не наступят.
То ли лошадь, то ли бык, то ли баба, то ль мужик.
Принёс слово, это Петя Петров точно знал, как-то вечером папа. Дверь открылась, вошёл, мама навстречу — и на те. Мама задрожала, её губы — Петя ужасно этого не любил — скривились, пальцы сцепила, молча навстречу папе шагнула, его за шею схватила, а потом от папы отпрыгнула и стала говорить-говорить, а папа молчать-молчать, видно, все папины слова к маме перебежали, и у него слов не осталось.
Потом пришли бабушки-дедушки, и всё повторилось. Вначале мама на них вывалила ушат разных слов (ушат — это много, и даже больше), среди которых это больное, злое, какое-то растопыристое, наждачное слово мелькало, словно слово-паразит, о них в школе рассказывали: говорить их не надо. Потом дед-грузин и дед-еврей, глядя на папу, на маму и на него, ничего не пытаясь произнести, дружно молчали, а бабушка-татарка и бабушка-эскимоска вместе друг с другом и мамой говорили-говорили, и слово это, становясь всё более гнусным, каким-то подгорелым, словно оладьи, о которых забыли, каким-то вонючим, как их пруд городской летом, в жару, уже не мелькало, а нагло другие слова мамы и бабушек из воздуха вытесняло: им просто-напросто не было места.
Такое бывает с птицами-рыбами. Учительница рассказывала, что это очень опасно, когда, например, из клетки на волю попугай вылетает. Он всё, что назначено природой их родным птицам, воробьям и воронам, склюёт, подружку себе заведёт, и будут эти африканцы наших родных птиц притеснять, из родных мест изгонять. То же с рыбами. Поселится, скажем, заморская акула в нашем пруду: всем нашим рыбкам кранты!
Вот такое жуткое слово в доме их поселилось.
От него и с Петей что-то случилось. Он всегда к месту или не очень, ко времени или нет и к папе, и к маме с вопросами лез. Бабушек-дедушек тоже не миловал. А тут как заклинило. Всем не даёт жить это слово, и Пете, но все кривятся-морщатся, произносят, а у Пети вопрос на языке, а дальше никак. Не открывается рот, чтобы произнести это слово, хоть тресни. Непонятно только кому: то ли Пете самому треснуть от натуги большой, то ли по слову надо треснуть кулаком, а лучше всего молотком, самым большим, тем, что у папы на балконе в железном шкафу.
Конечно, есть ещё Ваня. Но у того снова (и опять, как он в таких случаях добавляет) ангина, с ним даже по телефону поговорить невозможно. А больше не у кого и спросить. Одноклассники у него и Вани сплошь все тупые, кроме одного, но они с ним не дружат, тот шмотками задаётся, они этого с Ваней не любят, а у учительницы Петя, по совету мамы, на всякий случай не спрашивает никогда ничего.
Так с этим словом было вначале, когда лишь появилось. Но оказалось, что, когда оно прыгало громко везде, было ещё ничего. Потом совсем стало худо.
Слово мама и бабушки стали десятой стороной обходить, будто ваще его нет, не существует. Ходят вокруг да около, всячески на него намекая, особенно долго, когда Петя может услышать. Как будто он не только его, но и другие, похлеще, не знает. Что у него нет ушей? Что он — дурак? Знали бы, какие они с Ваней Ивановым слова говорят, когда у того нет ангины и когда их не слышат!
Ладно. Не говорят, и не надо. Только он, даже когда не говорят, его слышит. Все намёки понимает прекрасно. Да и намёков не надо. Оно теперь само по себе в их квартире живёт, везде, где и когда охота ему, нагло является. То по углам шелестит, то под лампой носится, как мотыльки, то шумит по ночам вместе с водопроводными трубами.
Появилось — остальным словам всем труба: разлетаются по углам, по щелям разбегаются, где какое укромное место найдут, заныкиваются.
Петя понял: это смертельное слово должны принести. Кто — не понятно. И папу должны заставить где-то там расписаться, чего он ни в коем случае делать не должен. Петя подумал, папе придётся с заставляющим расписаться подраться, и стал соображать, как папе в драке поможет. Думал-думал, но, кроме подножки, что было не честно, ничего не придумал.
Но нет без добра худа. Худо — это, как плохо. Получается, плохое без хорошего не бывает. И почему сразу так не сказать? Обязательно надо что-то выдумывать.
Папа из дому перестал выходить. Ну, ваще. И к двери перестал подходить. И к окну. И по телефону перестал разговаривать. Мама поговорит, папе расскажет, а потом его слова передаёт.
Такая жизнь наступила.
Зато целый день они с папой в разные игры играют. Папа его научил тем, в которые в детстве играл. Дедушка-с-бабушкой, папины мама-и-папа* даже принесли его детский футбол, на антресолях случайно надыбали, и теперь они целыми днями чемпионаты устраивают. В один из них Петя чуть не уписался, еле успел добежать. Мама папу теперь бесконечно ругает, что это за воспитание, лучше задачи по арифметике порешал бы с ребёнком или стишок какой выучил. Но папе ещё в детстве эти дела надоели. Ему, как и Пете, охота просто беситься. Только, когда мама его в постель загоняет, а он спать не желает, папа его Петром называет, и делать нечего. А он, во-первых, вообще спать не любит, а во-вторых, ложась спать, всегда это слово жуткое вспоминает и боится, что ночью приснится.
Но ни разу оно не приснилось.
Зато папа приснился. Будто одетый на улицу к кровати его подошёл и поцеловал. Затем входная дверь слегка проскрипела, и утром, Петя только поднялся, маме звонил из другой какой-то страны, до которой ночью на самолёте добрался.
Мама сказала, она очень рада, и скоро мы все будем вместе.
И тут же заплакала.
--------
* Сохраняем авторское НЕСЛУЧАЙНОЕ – написание (ред.)
Добавить комментарий