Сергей Князев - Анатолий Либерман
Несколько вступительных замечаний. Когда в 1972 году в Ленинграде родился мой сын, я, по совету своего знакомого, начал вести дневник, записывая свои наблюдения за развитием ребенка, а потом подростка и юноши. Человек, давший мне такой полезный совет, был моим старшим коллегой по Институту языкознания Академии наук, где я тогда (1965-1975) работал. Я не знаю, что случилось с его дневником, но свои записи я делал четверть века. Накопилось много толстых тетрадей, и лет десять тому назад я решил превратить часть этого материала, до отъезда сына в университет, в книгу: основательно сократил, убрал повторы и то, что никого из посторонних не могло ни заинтересовать, ни привлечь, и написал повесть «Отец и сын». Она вышла в петербургском издательстве «Гуманитарная академия» (2021). Редактором книги был Сергей Иванович Князев, рекомендовавший мою повесть к печати.
Сработались мы прекрасно, и с тех пор, как книга вышла в свет, наши дружеские отношения не только не прервались, но даже окрепли. С. И. прочел и две мои более поздние книги: «Сарынь на кичку» (Магадан: Охотник, 2022) и «Спиной к сырому сквозняку. Литературная критика» (Москва: Языки славянской культуры, 2023). В первую, по совету П. Ю. Жданова, издателя «Охотника», я включил автобиографические очерки и стихи, рецензии и литературоведение (cтатьи о русской поэзии) — отсюда и лихое название-призыв «Сарынь на кичку». В московский том (им занимался А. Д. Кошелев) вошли только рецензии на книги наших современников.
Мы эмигрировали в Америку в 1975 году, вскоре после того, как мне исполнилось 38 лет, и оказались в Миннеаполисе (штат Миннесота), где я получил место профессора в университете. Там я и преподаю до сих пор. Я уехал из Ленинграда доктором филологических наук и автором нескольких книг и множества статей по специальности. Кроме работ на лингвистические темы, писал я почти только стихи и очень рано пытался переводить с английского.
В 1972 году петрозаводский «Север» опубликовал подборку сонетов Шекспира в моем переводе (и ее даже похвалили в «Литературной газете»), а на год позже — несколько переводов стихотворений исландского поэта Йоуна Хельгасона.
В Америке произошли два события. Меня дружески встретили издатели филадельфийского поэтического сборника «Встречи» (с них всё и началось) и позже филадельфийского же и тоже ежегодного альманаха «Побережье». Через много лет к ним прибавились и другие издания, особенно «Русские евреи в Америке». Ни одно из них больше не существует, но «выход в мир» состоялся, и я снова стал писать стихи.
С 1998 года началось мое тесное сотрудничество с нью-йоркским «Новым Журналом». Долгое время я оставался главным, почти единственным рецензентом этого периодического издания, и там же были опубликованы кое-какие мои стихи и статьи о русской литературе (Гоголь, Тютчев, Боратынский). На десять лет позже я в том же качестве перешел в Германию, во франкфуртские, тоже ежеквартальные, «Мосты». В «Мостах» до сих пор каждые три месяца и появляются мои литературные обзоры. Никакого денежного вознаграждения за этот труд я не получал (оно и не предполагалось). После перестройки меня стали активно приглашать в российские филологические издания, но в литературной жизни России я не участвую.
Как только я оказался в Миннесоте, я занялся переводом русских поэтов, в основном Золотого века. В 1983 году вышел мой «Лермонтов», на десять лет позже — «Тютчев» (оба в Америке), а в 2020 году — «Боратынский» (в Англии). Эти переводы снабжены подробными комментариями — иначе бы их никто не напечатал. Встречены они были критикой в высшей степени благосклонно (если не сказать больше), хотя в переводах я сохранил рифму — в том числе и женскую — и размер подлинников. И от того, и от другого сегодняшний англоязычный мир шарахается в ужасе, но оказалось, что настоять на своем можно. В Америке же я перевел все сонеты Шекспира, то есть довел до конца дело, начатое почти полжизни тому назад. Прекрасное двуязычное издание с моим предисловием вышло под эгидой «Языков славянской культуры» (М., 2015).
На этом фоне и состоялась беседа с С. И. Князевым.
Сергей Князев. У Вас с небольшим интервалом вышли две книги сходного жанра в издательстве «Охотник» и «Языки славянской культуры». В чем разница между ними? Как родились идеи этих книг? Как в процессе составления трансформировался замысел?
Анатолий Либерман. Идеи обеих книг родились не у меня, а у издателей. Я не знаю, как обстоит дело у других рецензентов; я за двадцать пять лет получил ничтожное количество писем от тех, чьи сочинения мне довелось обсудить. Но одно из них сыграло существенную роль в моей жизни. В почте «Нового Журнала» промелькнуло небольшое исследование профессора Северо-Восточного университета (Магадан) Р. Р. Чайковского о теории и практике поэтического перевода, т. е. о предмете мне близком и интересном. Я написал дружеский отзыв, и Р. Р. неожиданно ответил. Так началась наша многолетняя переписка, продолжавшаяся до самой смерти Р. Р. Хотя нам не довелось встретиться, мы стали по-настоящему близки друг другу.
Слова Магадан и Колыма у всех нас вызывают сходные ассоциации. Анастасия Якубек, поэтесса (среди многого другого, чем она занимается), назвала свой родной город, в котором и живет, «наш Освенцим». Бывшая столица Гулага, Магадан и теперь не рай на земле, но город стал университетским центром и центром культурной жизни огромного края. Есть в нем и упомянутое выше издательство «Охотник». По совету Р. Р., издатель «Охотника» П. Ю. Жданов стал присылать мне книги, которые, как он полагал, могли заинтересовать не только меня, но и читателей «Нового Журнала», а впоследствии «Мостов». Благодаря П. Ю. Жданову я прочел ряд первоклассных книг, до которых иначе не добрался бы никогда, и постарался оповестить о них «большой мир».
Началось, как сказано, с «Нового Журнала». В «Мосты» книг на рецензию присылают мало, и я стал рыскать по библиотечным полкам своего университета и отбирать то, что казалось мне достойным одобрения или хулы. Свои обзоры я время от времени посылал П. Ю. Жданову и А. Д. Кошелеву, главному редактору «Языков славянской культуры», издательства, которое, как сказано, в 2015 году опубликовало мой перевод сонетов Шекспира. И однажды А. Д. спросил у меня, не хотел ли бы я собрать наиболее интересные рецензии в книгу. Тогда у меня было много требовавших скорого завершения дел (проектов, как говорят в Америке), и я, польщенный, поблагодарил, но ответил уклончиво. Через год-другой он спросил снова. Я хорошо помню то, второе, письмо, озаглавленное: «А может быть, издадим?» Тогда я стал думать о его предложении всерьез. И почти в то же время со сходным предложением обратился ко мне П. Ю. Жданов. Я решил, что от судьбы не уйдешь. Так, благодаря вниманию и участию двух людей, с которыми мне, как и с Вами, никогда не довелось встретиться, родились эти книги.
Отбор материала — вопрос сложный. Начав работать рецензентом, я писал отзывы на всё, что приносила почта «Нового Журнала». Теперь я понимаю, что поступать так не следовало. Того же мнения придерживался главный редактор, но я его не послушался: меня охватил энтузиазм новичка. Не всякий человек заслуживает беллетризованной биографии, и не всякая книга — рецензии. Многим авторам нужен не литературный критик, а терпеливый школьный учитель, а еще лучше доброжелатель, готовый посоветовать неумелому прозаику или поэту заняться другим делом.
В самые видные журналы и газеты приходят тонны литературной продукции, которую сдают в макулатуру, и лишь ничтожная часть «самотека» удостаивается рецензий. В «Новый Журнал» присылали, конечно, десяток-другой книг, а не мешки. Но и в той почте преобладали доморощенные рассказы, наивные мемуары и посредственные поэтические сборники. Надо было сосредоточиться на немногих хороших книгах, а не заниматься истреблением плохих. Но, как было, так было. Поэтому из моей ранней продукции в оба тома вошло меньше трети ранних рецензий. Однако в этой трети многое заслуживает внимания: главным образом, не утратившие своей ценности мемуары (они сейчас производят даже более сильное впечатление, чем в послеперестроечные годы) и редкие запоминающиеся стихи. Я рад, что писал о них.
В «Мосты», куда я в основном отбираю книги сам, я пишу критические отзывы лишь в тех случаях, когда надо (по моему мнению) дать бой незаслуженно расхваленным авторам. Эффективность своих стрел я не переоцениваю: куда попадут, туда и попадут. Мы ведь все читали «Царевну-лягушку». В основном же, я обсуждаю сочинения, достойные, на мой взгляд, разбора и интересные потенциальному читателю. Некоторые мои коллеги советовали мне переиздать всё, так как отбор создает искаженное представление о так называемом литературном процессе. Но литературный процесс меня не заботит, а мое знакомство с современной русской литературой в разных странах мира слишком ограничено, чтобы претендовать на обобщение. К тому же, когда речь идет о романах, мне упорно попадаются либо рыхлые, либо даже беспомощные сочинения, хотя и увенчанные главными премиями. Трудно себе представить, что в море издаваемых книг нет ничего более достойного. Скорее, мне упорно не везет.
Повторю важную для меня мысль. Я знаю только то, что полуслучайно прочел; не имею консультантов, не знаком с агентами и на статус осведомленного критика не претендую. У меня есть свой взгляд на литературу и на ее анализ. Этот взгляд определяет всё, что я написал о прозе и поэзии, будь то пейзажная лирика Тютчева или монументальный труд Бенедикта Сарнова «Сталин и писатели». Возможно, этот взгляд будет небезынтересен тем, кому попадутся в руки два тома, о которых идет здесь речь.
Кое в чем отбор материала не требовал размышлений. Автобиографические очерки и стихи, а также все статьи о русской литературе и о художественном переводе пошли, как и было задумано, в магаданский сборник. Остальные я разделил почти поровну. Книги получились разные, и это, по-моему, скорее хорошо, чем плохо: нет ощущения, что ничем не связанные друг с другом издательства выпустили близнецов.
В процессе работы замысел почти не менялся. С А. Д. Кошелевым мы согласовали объем с самого начала. П. Ю. Жданов не ограничил меня определенным количеством страниц, и поначалу я собирался послать ему некоторые переводы, особенно «Балладу Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда, но книга стала разбухать сверх меры, и я от этой идеи отказался. Может быть, когда-нибудь мне посчастливится издать сборник своих стихов и переводов — товар по нынешним временам безнадежно неходкий. Один такой скромный сборник у меня есть («Врачевание духа». Нью-Йорк: Effect, 1996). Все двести экземпляров давно разошлись.
С. К. Почему Вы не включили в книгу свой мемуарный очерк о Бродском и его гастролях в Вашем университете? Мне кажется, что он многое объясняет и мог бы добавить к Вашей книге читателей.
А. Л. Кто ни встретится со знаменитостью, непременно поделится своими впечатлениями с публикой («В будке у Анны Ахматовой» — А. А. была очень приветлива; «Вечер у Веры Набоковой» — рандеву не состоялось, гость хозяйки не дождался, но унес сухарик из вазочки и хранит его как сувенир). «Памятных встреч» набежало в моей жизни совсем немного. Я был годами тесно связан с выдающимся филологом М. И. Стеблин-Каменским и подробно рассказал о нем и о его теориях в журналах и всяческих предисловиях (было, о чем вспомнить). В Америке мне посчастливилось еще застать Р. О. Якобсона. О нем, как Вы знаете, есть несколько страниц в книге «Отец и сын» (семейный новогодний вечер). Писал я о Якобсоне и в более профессиональном контексте. Промелькнул в Миннеаполисе и сыграл некоторую роль в продвижении моего «Лермонтова» английский писатель C. P. Snow (Сноу). Об этом эпизоде я не преминул опубликовать небольшую новеллу. Очень уж колоритной была наша встреча. Вот, пожалуй, и всё.
Бродского я видел дважды, но близко только один раз, когда он выступал в нашем университете. Еще я говорил с ним по телефону (он позвонил мне, чтобы в последнюю минуту сообщить об отмене давно запланированного визита, а заодно мы обменялись впечатлениями о «Валерике» Лермонтова). Но заочно наши пути пересекались неоднократно, и во всех случаях он производил на меня тягостное впечатление: высокомерен, неблагодарен, продуманно груб и капризен. Таким я и представил его в небольшом очерке, который был напечатан в филадельфийском «Побережье», перепечатан там же в юбилейном номере и в петербургской «Неве». Ни возражений, ни согласия нарисованный мной портрет не вызвал, кроме одного: «Он ведь такой ранимый».
Обе мои недавние книги (магаданская и московская) о литературе, а не о личности авторов. Другое дело — репутация Бродского. Ее я коснулся в связи с двухтомником воспоминаний о нем (многолетний труд Валентины Полухиной) и с его беседами с Соломоном Волковым. Одна рецензия пошла в московский том, другая — в «Сарынь». Культ Бродского мне глубоко несимпатичен, как и всякий культ. Талант его бесспорен, но мне претит его забивающая лирическую струю формульность, а она-то и оказалась предметом всеобщего подражания. Опубликованные им литературные разборы выдают его неосведомленность как критика и уверенность, что каждое его слово на вес золота: Боратынский крупнее Пушкина, Цветаева — величайший русский поэт двадцатого века, Блок поверхностен, и прочее (он еще успел сказать Л. К. Чуковской, что ее заметки об Анне Ахматовой значительнее, чем беседы Эккермана с Гёте, да и сама Ахматова выше Гёте). Но это, повторяю, наблюдения, связанные с книгами о Бродском, а мое знакомство с ним — сюжет нелитературный.
С. К. Какая реакция на Ваши научные, литературно-критические публикации за время Вашей карьеры запомнились Вам более всего.
А. Л. Не ведая того, я частично предупредил Ваш вопрос в своем вступлении. Вы, конечно, помните, как «нам сочувствие дается». Благодать отмеривается большинству людей скупо. Грустное понятие — раскрутка (то есть шумная, порой не подтвержденная качеством «товара» реклама), но никуда от него не деться. По возрасту Вы не можете помнить, что творилось, когда вышли сонеты Шекспира в переводе Маршака. Сталинская премия, восторг Твардовского (наконец-то мы узнали настоящего Шекспира), романсы на некоторые тексты и главный успех советской жизни: книгу, которую продавали из-под полы и дарили на день рождения, ушла на черный рынок. Хорошо ли Маршак перевел сонеты, вопрос в контексте нашей беседы несущественный (с тех пор, и кроме меня, весь корпус переводили еще раз десять). Главное, что власть, уничтожившая в 1937 году всю редакцию детской литературы, почему-то оставила самого Маршака в живых (как сказал Эренбург, нас тасовали, как карты»), а после войны вознесла и «раскрутила».
Бродского (возвращаясь к предыдущей теме) раскрутил на весь мир позорный уголовный процесс. Судья Савельева не повесилась на осине, а героическая Фрида Вигдорова, сделавшая этот фарс достоянием гласности, испытала жестокие гонения и вскоре умерла от рака. Без суда и ссылки остался бы Бродский дома, восхищались бы им те, кому он близок и дорог, и не стал бы он всесветной знаменитостью и лауреатом международных и всяческих премий, как не стал им до «Доктора Живаго» Пастернак.
О Маршаке и Бродском я рассказал вовсе не потому, что думаю, будто их перехвалили, а меня по ошибке не пустили на Олимп. Я занимаю то место в «пантеоне славы», которое заслуживаю. А мои книги, хоть «Сонеты», хоть «Отец и сын», продаются плохо (спасибо, что кто-то их покупает), и это, по-моему, естественно: реклама на меня не работает, а если бы и работала, то всё равно не выстроилась бы ко мне очередь жаждущих автографа: не тот масштаб, и не тот «товар».
Но повторю Ваш вопрос: какая реакция на мои «труды» мне особенно памятна? «Лермонтова» (я уже говорил об этом) хвалили в самых видных журналах, и он есть в очень многих библиотеках. Единодушно одобрили Тютчева, в том числе самые лучшие знатоки предмета. В историческом языкознании и в теории я сделал несколько открытий и, конечно, радовался, когда мои коллеги признавали мою правоту. Но люди обычно замечают форму, а не содержание. Как правило, после доклада я слышу только: «Удивительно, что Вы можете интересно говорить о сложных вещах без бумажки». Действительно, на конференциях, даже когда я делаю пленарные доклады, то текст не читаю и слайдов не показываю. Но не фокусник же я и не канатоходец. Совсем небезразлично мне и то, что три мои книги стали академическими бестселлерами, две получили самые желанные в моей профессии премии, а две годами используются как учебные пособия, хотя они вовсе такими не задумывались.
Особенно дороги бескорыстные похвалы студентов. Вдруг (именно вдруг) напишет кто-нибудь, что мой курс самый лучший, самый памятный из прослушанных им (ею) за все годы. Таких писем за почти пятьдесят лет набежала небольшая пачка (сдам в университетский архив). Или приходит девушка на мой курс, сидит, конспектирует, а на последней лекции говорит, что этот курс когда-то слушали ее родители и сказали: «Посмотри: если он еще жив и преподает, непременно запишись.» Таких случаев было два. А я жив и преподаю. Как видите, многое запомнилось, и не без отклика так много и долго писал я и говорил в разных странах мира.
Перед тем, как закончить, разрешите мне рассказать Вам маленькую притчу о признании. Фердинанд де Соссюр (1857-1913) опубликовал в ранней молодости замечательное (как вскоре выяснилось, основополагающее) исследование о структуре древнего языка (предка санскрита, греческого, латинского и прочих индоевропейских «диалектов»), а позже стал профессором в Женеве. Там он несколько раз прочел курс общего языкознания и умер нестарым человеком накануне Первой мировой войны. Два его бывших студента, уже тогда оценивших новизну и блеск идей своего учителя, воссоздали по своим и прочим записям прослушанные лекции и издали (естественно, под его именем) книгу «Курс общего языкознания» (по-французски). После войны, когда люди вернулись к мирным занятиям, книгу прочли и она произвела сильнейшее впечатление. С нее началась новая эпоха в языкознании. Другими словами, чтобы быть по праву оцененным во всем мире, Соссюру понадобилось иметь двух преданных учеников и собранную ими по частям книгу. Сегодня такая ситуация немыслима.
В шестидесятые годы в языкознании произошел новый переворот, связанный с американским лингвистом Хомским (Чомским). Но, в отличие от Соссюра, он был не просто жив, а молод, амбициозен, невероятно активен, а в политике на самом левом краю, то есть именно там, где надо. Преподавал он в знаменитом университете (Эм Ай-Ти / MIT). Ученики стекались к нему, как к мессии, но и этого было недостаточно для революции. Со своим ближайшим соратником Моррисом Халле и в одиночку он объездил сначала Америку, а потом весь мир, читая лекции и проводя семинары. Когда он появился в английском Кембридже (типичный пример), там отменили занятия: тысячные толпы восторженных молодых людей устремились в актовый зал. Сравните явление Хомского народу с Битлами: тот же ажиотаж.
В СССР после революции, но, конечно, не в таком масштабе, подобным мессией в языкознании стал Н. Я. Марр, объявивший себя марксистом и поддержанный за это властью. Несогласные либо замолкали, либо истреблялись физически. В Америке открытых противников хомскианства в тюрьму не сажают, но и на работу не берут. Я думаю, что Марр и Хомский принесли языкознанию великий вред, но главное в моей притче не оценка деятельности этих людей, а изменившийся климат в гуманитарных науках. В наши дни языкознание и литературоведение раскололись на многочисленные школки, хотя объединяет их порой большее, чем разделяет. Филология как единая область гуманитарного знания умерла. Лингвисты не читают книг своих предшественников (о художественной литературе я уже не говорю), а литературоведы не в состоянии понять аппарат и идеи формализованной лингвистики. Познание, одобрение возможно только в узком кругу и там, где нет полузамкнутых группировок. На Западе меня сразу тепло встретили совершенно «беспартийные» специалисты по древнескандинавской литературе и фольклору, а лингвисты, так называемые теоретики, почти не подозревают о моем существовании.
Однажды аспиранты нашей кафедры общего языкознания вдруг решили пригласить меня с пленарным докладом на их конференцию. В приглашении была одна знаменательная фраза (полуизвинение): «Вы ведь тоже (!) лингвист». Я с трудом удержался от хлесткого ответа: «Это вы, ребята, тоже лингвисты», — доклад сделал и принят был очень радушно. Хорошая, но загубленная публика. Благодать, увы, — почти исчезнувшая субстанция.
С. К. Когда Вы пишете научную статью, литературно-критическую рецензию или эссе, пишете оригинальные стихи или переводите их, в чем отличие в технологии и, если так можно говорить, в психологии творчества? У Вас в этих случаях работает один и тот же отдел мозга или разные?
А. Л. О работе мозга я не знаю ничего (неспециалист). Но, как всякому автору, мне в какой-то мере доступен самоанализ, то есть ретроспективный взгляд на процесс творчества. Внезапное озарение (наитие) может присутствовать в равной мере и в исследовательской деятельности, и в сочинительстве с той, однако, разницей, что процесс исследования почти на виду, а при сочинении стихов или музыки исходный импульс чаще бывает скрыт.
Композиторы всех времен работали по заказу, причем по сверхжестокому (к воскресенью, к следующему месяцу и т. д.). И мессы Баха, и симфонии Гайдна, и оперы Моцарта — всё сочинялось к сроку. От этого их музыка не становилась хуже. Шекспиру, чтобы продержаться на плаву, даже в самые поздние годы надо было писать по две пьесы в сезон. Художники, скульпторы — та же история. Однако здесь необходима существенная поправка: к сроку можно расписать Сикстинскую капеллу, но не сформулировать закон всемирного тяготения. Упало то яблоко или не упало, вопрос к делу не относящийся. Вместо яблока может зазвучать мелодия или строка и повести за собой — в поэзии этот процесс давно описан Пушкиным. У Баха, Пушкина и даже у людей меньшего калибра звук часто не замирает никогда. Условно говоря, стоит пролиться дождю, и семя прорастает. И без яблока заметил бы Ньютон, что предметы не висят в воздухе. А дальше начинается работа, ибо, как заметил П. И. Чайковский, вдохновенье — гостья, которая редко посещает ленивых. Вхруст зацитирована строка Анны Ахматовой о стихах, рождающихся из сора, — в сущности, та же притча о яблоке. У нее, правда, одуванчик у забора и для ровного счета добавленная лебеда.
Гигантское преобладание одного начала (творческого или исследовательского) в мозгу человека создает гениев: шекспиров, моцартов, ньютонов. Бывает, что кому-то достались оба эти начала. У меня они представлены примерно поровну, в количествах выше среднего (это не рисовка: смешно не знать себе цену в ту или другую сторону). Поэтому меня одинаково радует и получившееся стихотворение, и удачная статья.
О том, как озарение может быть связано с «яблоком», расскажу Вам еще одну короткую историю о лингвисте. Скромный, одинокий человек Карл Вернер (1846-1896) страдал бессонницей. Однажды, чтобы уснуть, он взял в постель санскритскую грамматику. Слова в тексте были снабжены знаками ударения, а надо заметить, что многие санскритские слова имеют соответствия в родственных языках, в том числе германских (английский, немецкий и прочие). Читая, Вернер заметил, что если в санскритских словах ударение падает не на первый слог, то в их германских соответствиях появляется звонкий согласный, хотя ожидается глухой. Так был открыт закон Вернера, восстановивший историю германского ударения и ставший краеугольным камнем сравнительной грамматики огромной языковой семьи. Чудо! Но ведь не каждый читает по ночам санскритскую грамматику. Поистине вдохновение не посещает ленивых. Статья была опубликована в ведущем филологическом журнале, и ее хватило, чтобы назавтра (конечно, в своем кругу) Вернер стал знаменитостью, предметом всеобщего восхищения.
Но вернемся к стихам и науке. Когда переводишь стихи, то вроде бы делаешь черную работу — поденщина. Какое уж там вдохновение! Но всё зависит от качества оригинала. Рядом с Шекспиром сам чуть ли не вырастаешь до его высот, а посредственные вирши переводишь почти автоматически и превращаешься в халтурщика. Мне кажется, что при переводе поэзии задействованы те же клетки мозга, что и при сочинении собственных стихов. И финал сходный: перечитывать, менять, вычеркивать. Взгляните на рукописи Пушкина: в них места живого нет. Бывает, конечно, что получается сразу. Тютчев ничего не правил, но отказывался перечитывать свои напечатанные стихи. Боялся, что не одобрит? А Боратынский всю жизнь переделывал старое.
Туманен мой ответ на Ваш вопрос, но очень уж этот вопрос сложен.
С. К. Кто были Ваши учителя, может быть, заочные, в поэтическом переводе? Насколько могут помочь в этом занятии литературные объединения, курсы, образовательные программы? Вели ли Вы сами подобные курсы?
А. Л. Так получилось, что ни в каких семинарах такого рода я не участвовал и ни в какие объединения не входил: не хватало времени. В молодости я горевал о своем одиночестве, а теперь думаю, что всё вышло к лучшему. Мне кажется, что первое «взрослое» стихотворение я написал, когда мне было лет двадцать пять (я и сейчас говорю: «Не первое хорошее», — а «Первое взрослое»). К этому возрасту мои сверстники давно стали всероссийскими знаменитостями. Что бы я делал среди них в юности?
Никто не в состоянии помочь человеку выработать свой стиль, как и одарить новым лицом, но хороший вкус — дело наживное. Мой опыт я бы сравнил с прополкой, то есть с истреблением сорняков. Добрый наставник небесполезен. Читая работы своих аспирантов, я отучаю их от штампов, туманностей, барахтанья в длиннотах, ненужных повторов, усилительных наречий и украшающих эпитетов (которые ничего не усиливают и ничего не украшают) и прочего сора. Но сказанное гораздо больше относится к стилю научной работы, чем к художественной литературе. Редактор только погубил бы Гоголя, Диккенса, Достоевского. Их манеризмы и слабости — это они сами, издержки их таланта.
Сходно, я думаю, обстоит дело и с поэзией, оригинальной и переводной: главное идти своим путем, не ломать себя, но избавиться от мусора. Стихи я сочинял всю жизнь. Переводить я тоже начал по наитию, как умел, только много читал. Но, конечно, когда я взялся за перевод великой поэзии на чужой язык, возникло много новых вопросов. Шекспир Маршака сильно отдает Апухтиным, а мне, например, надо было переводить так, чтобы «мой» Лермонтов не получился эхом Байрона — не только потому, что он «другой», но и потому, что Байрон у англичан уже был. О немыслимо трудном, закодированном Тютчеве и говорить нечего. К тому времени, когда я взялся за Боратынского, я прошел хорошую школу (свою), где был прилежным учеником. По ходу дела я читал переводы русских классиков на три-четыре европейских языка и видел, что можно оригинал загубить, а можно достичь очень многого. Работы по теории, то есть разборы разных вариантов только подтверждали, что опыт у всех хороших переводчиков один и тот же, а конца попыткам влезть на небо нет и не будет — из переводов 66-го сонета Шекспира на русский можно составить толстую книгу. Кстати, этот не самый примечательный сонет будто для России (о России) и был сочинен.
С. К. Каков Ваш прогноз: учитывая развитие интернета, соцсетей, формата коротких сообщений, книга (пусть даже в электронном формате) сохранится — или все же она останется как не более чем элемент дизайна и носитель большого количества информации в чисто служебной прикладной роли (сборники инструкций, уголовный и гражданский кодекс, кое-какие промышленные стандарты и т. д.)?
А. Л. Футурология — гиблое дело, но, судя по всему, книга должна исчезнуть, как исчезли средневековые музыкальные инструменты (сейчас даже их названий никто не понимает) и средневековые доспехи. Я, конечно, скорблю, делая такой прогноз, но вспоминаю, что полжизни пользовался традиционным библиотечным каталогом: огромное помещение, ящики, карточки. А сейчас за две минуты всё нахожу по компьютеру у себя дома, и «ничего — не тошнит», как говорится по другому поводу в сказке у Салтыкова-Щедрина. Рукописей я, между прочим, тоже не читаю, хотя и они есть в интернете.
Хуже то, что почти умерла вся мировая литература, пока еще слабо поддерживаемая школой, то есть «специалистами по образованию» и учителями, которые сами уже примерно три поколения не знают даже о недавней классике почти ничего. Подумайте: кто же в молодости по доброй воле станет читать «Евгения Онегина» или «Горе от ума»? Лишь прочитав их, осознаёшь, какое это было бы несчастье, если бы нам о них никто ничего не рассказал. Но пока книги издаются, причем в невероятных количествах, и кто-то их покупает, а может быть, и пролистывает.
С. К. Если бы Вас попросили дать совет начинающим филологам, переводчикам, критикам и тем, кто присматривается к этим занятиям, что бы Вы им сказали?
А. Л. Для меня этот вопрос не умозрительный, а вполне реальный, потому что именно такие беседы я не раз вел со студентами, подающими в аспирантуру. О состоянии дел в России я знаю только понаслышке, но уже довольно давно в Европе и Америке стало почти невозможно найти место по специальности, которое мы с Вами называем филологией. Время от времени возникают модные направления: феминистская литература (и даже феминистская лингвистика, истребляющая грамматический род); литература и климат (экология), литература и расовая проблема и т. д. Открываются новые журналы, и высшие учебные заведения начинают производить горы диссертаций на животрепещущие темы. Эти направления того же типа, что история КПСС, «научный атеизм» и им подобные. Они остаются надолго, но сколько каждой кафедре требуется специалистов, доказывающих, что нет ни мужчин, ни женщин; что все белые люди — мерзавцы по определению, и прочее? Филология — наука со своими внутренними потребностями, а не прислужница за столом обезумевших политиков и не парад теоретиков.
Мои собеседники всё это знают, но в пропасть бросаются. Тогда я стараюсь приобщить их к мировой культуре и отбить вкус к модным глупостям; даю им книги, о которых не подозревали их предыдущие наставники, и предлагаю тему, соответствующую их склонностям. Последние мои аспиранты работы по специальности не нашли, но не находят ее и поборники политически востребованных течений: претендентов много, а вакансий в десятки раз меньше. Грустно закончить беседу на такой ноте, но, как говорил мой давний знакомый, пока мы живы, всё впереди. Спасибо за Ваши вопросы и за то, что Вы так терпеливо меня слушали.
Комментарии
Прекрасно, печально и
Прекрасно, печально и поучительно. "Филология как единая область гуманитарного знания умерла. Лингвисты не читают книг своих предшественников (о художественной литературе я уже не говорю)..."
Анатолий Симонович Либерман и его текст в Вашей газете
Извините за категоричность, но даже если бы Ваша газета никогда не публиковала вообще ничего, только ради этого материала стоило её создать. Глубина освещения творческого процесса в художественной литературе, мысли о состоянии мировой художественной литературы, замечания о творчестве ряда известных поэтов и прозаиков, высказанные здесь вкратце, почти мимоходом и тем более весомые в своей краткости, убедительны точностью и прямотой. Поздравляю Вашу газету. И большая благодарность профессору А.С.Либерману.
Резонансное неутешительное чтение
Прекрасно, даже блистательно, уникальное для "Чайки"
Замечание о беседе А. Либермана и С. Князева
5.1.23 Хочется, конечно, сказать огромное спасибо за эту статью-диалог. Она поражает своей искренностью. Но, к сожалению, в этом поле искренности просвечивают огоньки некоторой тонкой и несправедливой обидчивости. Речь, конечно, идёт об Иосифе Бродском. Я понимаю, что господин Либерман человек с уникальными знаниями, а Бродский-он поэт и только. Так выходит из замечаний господина Либермана. Почему вообще Бродскому дали Нобелевскую премию? Да вот, например, господину Либерману этакая премия не помешала бы! Но я хочу спросить-КОМУ из людей с уникальными знаниями гуманитарных предметов присудили несчастную Нобелевку? Например,Михаилу Бахтину за теорию карнавализации литературы дали премию? НЕТ1 А Лотману? Нет. А Эткинду? Нет! А Владимиру Давидовичу Днепрову(Резнику) ? Нет! А Гаспарову за его лингвистические теории? Нет! А Григорию Абрамовичу Бялову, который собирал толпы слушателей на свои лекции? Нет! ну, а хотя бы Макогоненко дали премию? Нет! А Владимиру Марковичу марковичу за его статью о Лермонтове в Академическом томе Истории русского романа? Тоже нет! А Дмитрию Лихачеву, например? Тоже, увы!..
А вот поэту Бродскому при всех его неграмотных высказываний , которые приводит в своей диалогичности господин Либерман-ДАЛИ её, Нобелевку! Ответ простой-Нобелевская премия издавна дается ЗА ТАЛАНТ! А вовсе не за академические знания. Что же такое талантливый человек? А это безумец, которого можно облить грязью, забрать в милицию, оскорблять и шантажировать и т.д. и т.п. Причем безнаказанно! Вот потому ЗА ЭТО страдание и присуждается Нобелевка.Во всяком случае, ДО появления белорусской писательницы Алексиевич.Да пусть хоть и так.
Иосиф Бродский заслужил свою награду. " И долго буду тем любезен я народу, что чувства ДОБРЫЕ я лирой пробуждал, что в мой ЖЕСТОКИЙ век восславил я Свободу."
Добавить комментарий