Разлепив глаза, Петя увидел своего огромного розового слона, важно сидевшего на пуфике напротив кровати, которого он видел всегда, когда просыпался. Розовый слон по имени Фиби поднял хобот и сказал Пете: «Привет!» Как всегда, Петя хотел Фиби ответить, но тот был от него далеко-высоко — в телевизоре, из которого торчала комната без стены, в ней — развороченная кровать, напротив которой и сидел розовый слон с оторванным хоботом. Петя хотел с кровати вскочить, на помощь Фиби бежать, но выбраться было непросто: это была не кровать, а неудобное кресло, со всех сторон Петю давившее, а чтоб не свалился — огромная сумка на скрипучих колёсах, в которую мама вещи сложила; они с пересадкой на двух самолётах уже второй день к папе летели.
Розовый слон с оторванным хоботом оказался чужим, в телевизор попавшим из чужой квартиры в чужом городе, в стране тоже чужой: телевизор сказал, что ракета стену разворотила, мальчика, хозяина розового слона, его маму-и-папу убила и ещё много чего в доме, подвернувшемся ей на пути, натворила.
То, что говорил телевизор, Петя, хотя не все слова, понимал, буквы, бежавшие под картинкой, только некоторые разбирал, а из того, что говорили вокруг, — ничего.
Что ещё ракета наделала, Петя Петров не услышал: над ним и над сумкой мамино лицо появилось, и оказалось, срочно надо бежать, а то самолёт без них улетит, и папа, который должен их встретить, ждать будет напрасно. Потому — мигом вставать, идти в туалет писать, бегом назад, а то опоздают.
Делать нечего. Пете хотелось расспросить и о комнате без стены, и о розовом слоне с оторванным хоботом, и о мальчике, владельце слона, и о многом другом, что рассказывал телевизор, но, ошарашивая, мама заговорила папиным голосом: «Пётр, времени нет, поторопись!»
Такое редко случалось. Но если уж мама Пётр говорила, это посерьёзнее папы. Петя мигом управился, и, сидя на чемоданах, поехал в тележке, мамой управляемой кривовато, думая о бедном слоне: как будет без хобота есть-пить, яблоки подбирать, сам бросал в зоопарке, хотя и было написано: зверей не кормить. Но яблоки ведь не еда, так, между прочим, значит, наверное, можно. Тем более очень хотелось бросить не розовому — настоящему: посмотреть, как подберёт и съест не чей-нибудь, а его, Петин, подарок.
Пока он царём в карете катил, телевизоры продолжали: мелькали заплаканные говорящие лица, разрушенные дома, покорёженные деревья, комнаты без стен — самое страшное, среди них та с розовым слоном с оторванным хоботом опять и опять повторялась. Пока ехали, пока в очереди дожидались, Петя несколько раз пытался об увиденном заговорить, но маме было не до него, не до телевизора, не до слона: нервничая, она документы, билеты, что-то ещё перебирала, чего-то недоставало, она рылась в сумочке, недостающее находила, затем всё повторялось, пока не дошли, и всё оказалось на месте, а они в самолёте, и седой человек уступил Пете место рядом с иллюминатором, отвлёкшим от телевизора. Мама по-английски поблагодарила седого, это Петя понял прекрасно, но о чём они потом говорили, не разобрал, из разговора только одно знакомое слово до него долетало: отец.
Когда взлетали, Пете было немного не по себе: самолёт гудел и дрожал, как бы ему не сломаться, но потом полетел, и Петя смотрел в иллюминатор на землю и облака, а когда те ему надоели, мешая на землю смотреть, вспомнил, как розовый слон вдруг, ни с того, ни с сего появился.
Позапрошлой весной они в парке гуляли, к пруду стараясь не приближаться. Пруд, украшение парка и города, большой и красивый, очень вонял, все гуляющие его стороной обходили. Походив-побродив, поев сладкой ваты — мама и папа только лизнули — вышли на главную улицу, прямо к магазину игрушек, и тут папа вдруг словно подпрыгнул: а давайте зайдём. Мама в ответ зарядила про баловство ребёнка, а Пете захотелось ужасно, чтобы ребёнка, значит, его, баловали не только мама-и-папа, но и дедушки-бабушки, да и все-все на свете.
Папа посмотрел на маму, сложив перед собой по-кроличьи руки и губами будто морковку жуя, они рассмеялись, и без всякого дня рождения сказали выбрать, что хочется, но только одно. Пете захотелся большой розовый слон, которого из-за огромности мама взять с собой не разрешила, о чём, гладя хобот, Петя, прощаясь, ему долго рассказывал, упирая на то, что раз не его, он вообще никого не возьмёт.
С того дня Фиби стал его другом, всю ночь ждущим на пуфике, когда Петя проснётся, самым лучшим другом, если не считать Ваню Иванова, который на этот раз болел не ангиной, а чем-то другим, очень мудрёным, о чём никогда раньше Петя не слышал.
Вначале, до школы, с Фиби они спали вместе. Но потом стало тесно. Фиби, каким был, таким и остался, а Петя вырос. Так что Фиби пришлось перебираться на пуфик, на котором прекрасно спал сидя.
Глядя в иллюминатор на скучно сереющие облака, с трудом разбирая слова, которые мама в ухо кричала, Петя вспомнил, как вечером раздался папин звонок, и всё закрутилось, завертелось, забегалось.
Пришли бабушки-дедушки и стали обсуждать, кому что делать, чтобы мама с Петей поскорей, пока не поздно — чёрт знает, что в голову этим взбредёт — к папе могли улететь. «Пока суть да дело, — мама сказала, — иди собирайся». Петя понял: подальше от разговоров его отсылает. Но ничего, в открытую дверь всё слышно прекрасно.
«Не делай из мухи слона», — дедушка-грузин попытался на малый миг прервать поток речи бабушки, конечно, не дедушки-еврея — своей. Но ту ни муха, ни слон остановить не могли, и Петя оглушённо стал представлять, как бабушка делает из мухи слона: огромные ноги-столбы, могучую тушу, уши — обвисшие паруса, и главное — хобот, что наверняка тяжелее всего, мало того, что на него пойдут мух несметные тучи, их надо слепить, чтоб изгибалось, двигалось, яблоки собирало и в рот отправляло. Очумев от бабушкиного грандиозного множества слов, Петя пытался представить из мухи слона сотворение. Наверняка дед ошибся: не из мухи — из мух, ведь из одной маленькой чёрненькой даже крошечного слонёныша, только родившегося и шатающегося на тонких ногах, создать невозможно. Мух нужно много, и даже больше, как Ваня Иванов в таких случаях говорит. Петя мучился, сквозь дремоту соображая, как такое стадо чёрных мух наловить, пока мучения сами собой не прекратились: сжалившись, откуда-то мухи взялись, налетели, в слона не по частям, а целиком сразу слепились, вот, он ходит по травке, расхаживает, голову поднимает, окрестность рассматривая, под нос что-то мурлыкает. У слонов нос есть или нет? Наверное, есть. Как же без носа? Нюхать и всё такое.
Прислушавшись, Петя узнал в слоновьем мурлыканье любимую песенку деда, о которой тот говорил, что — любимая песня товарища Сталина. Петя несколько раз деда просил рассказать, он что, твой товарищ? Дед смеялся и рассказывать не хотел: «Вырастешь, сам всё узнаешь».
Так все отвечали, когда слишком уж приставал. И правда, Петя знал про себя: он приставучий, это большой бедой не считая, тем более что как-то по секрету дед, папин папа, рассказал, что и его сын, Петин, получается, папа, в детстве ужасно был приставучим, от него никак было не отцепиться, не ответив на вопрос так подробно, как того требовал. «Яблоко от яблони», — заключил дед, улыбаясь, и Петя подумал, что и сам дед в детстве был приставучим не меньше их с папой.
Когда землю облака заслонили, Петя попытался рассказать маме о розовом слоне с оторванным хоботом, в ухо кричал, но моторы гудели, словно стадо слонов, и не зоопарковых — диких, так что он снова уставился в иллюминатор, где потемнело, облака, почернев, сбились в тучи. И, утратив надежду землю увидеть, Петя уснул.
Не надо быть очень догадливым, чтобы сообразить, что Пете приснилось. Розовый слон был не игрушечным, а живым: ходил-расхаживал, травку щипал, яблоки с земли подбирал, одна девочка банан ему бросила, будто не слон — обезьяна, но и его поднял хоботом — прямо в рот.
Началась гроза. Самолёт затрясло. В иллюминаторе молнии засверкали. Ракету раздели, чехол с неё сняли. Маленький старый дядька с жидкими волосёнками с крысиными глазками и повадками не желающей сдохнуть загнанной крысы, потирая руки от радости и злобно хихикая, кнопку нажал. Раздетая, без чехла, к которому очень привыкла, лениво, с большой неохотой взлетела, ничего не поделаешь, запустили — некуда деться, и полетела, о непутёвой судьбе своей размышляя.
Тут Петя проснулся.
И вовремя — самолёт шёл на посадку.
Папа их встретил. Маму кружил. Петю подбрасывал.
Утром пошли гулять в зоопарк.
У ворот пел бородатый, на гитаре играя.
Папа с мамой остановились послушать, и, пока не кончил, стояли, хотя Петя, которому не терпелось, их за руки дёргал.
В России вот что происходит,
В стране мерзавец верховодит,
И день и ночь, и ночь и день
Повелевать ему не лень.
А люд простой, наверно, любит,
Когда его гнобят и губят,
И уморить его грозят,
Под плеть он подставляет зад.
Такой народ, такое дело,
В стране давно всё озверело,
Такой расклад, такой компот,
Когда на троне идиот.
Вокруг него, как бородавки,
Торчат на задних лапках шавки,
И радуется эта знать,
Когда зовут их полизать.
Происходящее в России
Придумал люду царь-мессия,
И богоносный ждёт народ,
Когда его Бог приберёт.
Ужо тогда, расправив плечи,
Дружно сбежимся, брат, на вече,
Намнём друг другу мы бока,
На трон сажая мудака.
В России вот что происходит,
Подонок новый верховодит,
Мордует всех он, ясен пень,
И день и ночь, и ночь и день.
Папа дал Пете денежку, какую он ни разу не видел, — бросить в футляр от гитары.
Когда подошёл, бородатый, не переставая петь и играть, ему, подмигнув, улыбнулся.
Понятно, к кому в первую очередь они пошли в зоопарке.
У вольера было много народа — не протолкнуться.
Но они толкаться не стали.
Папа поднял своего Петра Петрова на плечи, и тот, выше всех став, лучше всех видел.
Он был живой и здоровый, всё хоботом с земли подбирал.
Не розовый, разве чуть-чуть, самую малую малость.
Добавить комментарий