К 90-летию Юрия Дружникова

5.jpg

В апреле этого года Юрию Ильичу Дружникову исполнилось бы 90 лет. Юбилей прошел незамеченным, хотя Юрий Дружников – один из самых значительных русских писателей последнего полувека.

Меня с Юрой Дружниковым связывала многолетняя дружба, выдержавшая жесткие испытания. Предлагаемая статья была написана вскоре после его кончины, в 2008 году. Это полумемуарное эссе, в котором сделана попытка, хотя бы в общих чертах, обрисовать Дружникова-писателя и Дружникова-человека.

Эссе в первоначальном виде было опубликовано в «Заметках по еврейской истории» / 2008, сентябрь, № 9 (100); в слегка доработанном виде вошло в мою книгу «Сквозь чад и фимиам» / М, Academia, 2010, стр. 362-378.

* * *

Семен Резник

ОН ВСЁ УСПЕЛ ...Штрихи к портрету Юрия Дружникова

2008

1.

Бóльшая часть 1968 года прошла для меня под шелест страниц Белого ТАССа. До того времени Белый ТАСС мне видеть не доводилось.

Зеленый ТАСС видел не раз и иногда перелистывал – еще когда студентом сотрудничал в Отделе науки «Комсомольской правды». Это были тоненькие аккуратные брошюрки в зеленых обложках. В них включались материалы на самые разные темы. Это были не те обязательные ТАССовки, из-за которых, бывало, ночью останавливали печатные прессы, переверстывали готовые полосы, дабы втиснуть в текущий номер на самое видное место очередное: «ТАСС уполномочен заявить...». Такие официальные материалы поступали по другим каналам. «Зеленый ТАСС» не был ни сверхсрочным, ни обязательным. Редакции имели право публиковать или не публиковать материалы из зеленых брошюрок – по своему усмотрению. В Отделе науки «Комсомолки» к ним относились с пренебрежением, хотя в них помещались и статьи о научных открытиях. Не помню случая, чтобы «Комсомолка» ими воспользовалась. В отделе всегда были на подхвате студенты или недавние выпускники технических вузов, которые могли подать любую тему основательнее и живее.

Белый ТАСС имел другое назначение. Это были последние, самые свежие сообщения корреспондентов ТАСС в том первозданном виде, в каком они стекались в Москву со всего света. Они не просеивались через сито редакторского и цензорского отбора, а сразу рассылались по особым спискам – для осведомления высокопоставленных номенклатурных работников. Они были напечатаны на белой бумаге, на отдельных листах. В издательство «Молодая гвардия» Белый ТАСС поступал в одном экземпляре – на имя директора, которым тогда был Ю.Н. Верченко.

Однако сам Верченко его не читал: ему было некогда или не интересно. Главные новости и накачки он получал в ЦК. Толстые стопки Белого ТАССа лежали невостребованными на столе у его секретарши. Заведующий редакцией серии ЖЗЛ Ю.Н. Коротков повадился каждое утро забирать в приемной директора эту толстую пачку белых листков – страниц триста-четыреста. Он приносил их в редакцию и пускал по кругу.

Чего-то существенного, что мы не слышали накануне по Би-Би-Си или «Голосу Америки», в этих листках, как правило, не содержалось. Но читать их было очень интересно, и с каждым днем все более тревожно. Доминировала одна тема – события в Чехословакии. О них корреспонденты ТАСС писали отовсюду: не только из Праги и Братиславы, но из Парижа, Лондона, Буэнос-Айреса, Сиднея, Сингапура, Токио, Рио-де-Жанейро... Каждое высказывание на этот счет местных политических деятелей и прессы в подробном переводе-пересказе направлялось в Москву. Было ясно, что корреспондентам ТАСС дана такая установка. Кремль хотел знать, какова реакция на Пражскую весну во всех, даже самых удаленных уголках мира.

Под влиянием этого чтения становилось видно, что кремлевские старцы пребывают в истерике и что они готовы на все, чтобы не допустить развития Чехословакии по демократическому пути. Если не удастся усмирить Дубчека[1] посулами и угрозами, они пойдут на самые крайние меры.

Когда появилось сообщение об «оказании братской помощи Чехословакии путем введения в нее войск стран Варшавского договора», – так официально было названо вторжение советских танков в Прагу, – то меня оно повергло в ужас, как практически всю тогдашнюю интеллигенцию. Но большой неожиданностью бандитская акция для меня не стала: благодаря Белому ТАССу я был к ней подготовлен.

Нетрудно представить себе, каким ударом это вторжение стало для тех, кто подготовлен не был.

Кинорежиссера Алексея Германа, как он поведал в недавнем интервью, «братская помощь» застала в писательском доме творчества в Коктебеле. «На набережной Коктебеля, – вспоминает он, – рыдал Василий Аксенов, ходили люди с перевернутыми лицами... Они дружно горевали, а я не мог разделить их переживаний, поскольку получил персональный повод для уныния. Из Ленинграда пришла телефонограмма: ваша картина закрыта».

У меня тоже, сверх общего, был личный повод для уныния: моя первая книга, биография великого генетика Н.И. Вавилова, затравленного лысенковцами и замученного до смерти сталинскими палачами, была уже в типографии. При ее подготовке к печати многим пришлось поступиться, но в ней все же оставалось немало «крамолы»; шансы на то, что ее выпустят в свет, теперь резко уменьшились. (Ее все-таки выпустили под конец года, но тут же «поймали на разноске», т.е. арестовали не вывезенный из типографии тираж. Но это другая тема).

Приятель-газетчик, рассказал, что происходило у них в конторе в канун рокового 21 августа. Незадолго до конца рабочего дня главному редактору позвонили по вертушке и предупредили, что никто из сотрудников не должен расходиться, так как готовится экстренное сообщение ТАСС. Сотрудники без дела слонялись по комнатам и строили догадки о том, что бы это все значило. Экстренные сообщения поступали и ранее, но занимались этим два-три дежуривших по номеру, никогда прежде из-за этого не задерживали весь коллектив.

Поздно вечером пришло, наконец, сообщение о вводе войск. Пока его набирали, вычитывали, заверстывали на первую полосу, пришел новый сигнал – ждите: в сообщении будет поправка. Потом прислали саму поправку. Потом поправку на поправку... Едва управились к пяти утра, после чего собрали общее собрание, благодарили коллектив за работу и «порекомендовали» не торопиться по домам, а вместо этого потолкаться на улицах и в общественном транспорте, прислушиваясь, что говорят в народе об оказании «братской помощи».

Работавшему в газете Юрию Дружникову не пришлось быть причастным к этим мерзостям, но он сполна столкнулся с другими. За несколько дней до роковых событий он – в составе группы журналистов – впервые выехал заграницу. В маршрут поездки входили Польша, Австрия, Чехословакия. Сообщение о вторжении войск группу настигло в Варшаве. Ей тотчас было дано указание вернуться домой. Но когда она прибыла в Брест, пришло другое указание: продолжать поездку по намеченной программе, демонстрируя, что ничего особенного не происходит. В Вене группа столкнулась с хлынувшими туда беженцами из Чехословакии. Услышав русскую речь, они бросились к советским журналистам с сжатыми кулаками. Оправдываться своей личной непричастностью к злодейской акции было бесполезно.

У Юрия был порыв – остаться в Австрии, попросить политическое убежище. Но он еще не был готов к такому бесповоротному шагу, да и семья оставалась бы заложницей.

В Москву он вернулся другим человеком. Не раздавленным (сколь многих интеллигентов тогда раздавила эта «братская помощь»!), а, напротив, окрепшим, готовым к борьбе.

Быстро созрел замысел большого романа, в котором он вознамерился сказать то, что думал о лучезарной советской действительности. На осуществление ушло десять лет: в 1969-м приступил, в 1979-м завершил. В результате появилось великое произведение, один из лучших романов на русском языке, созданных во второй половине XX века: «Ангелы на кончике иглы». Роман философский и сатирический, трагический и веселый, гротескный и иронический, очень талантливый, с целой галереей ярких, врезающихся в память характеров.

Роман-приговор всей советской системе. Не только и даже не столько сталинской эпохе (это само собой), а той относительно вегетарианской эпохе, в которую мы сами жили: эпохе Брежнева, эпохе Андропова. Оба они узнаются в героях романа, оба окарикатурены пером едкого сатирика, но, может быть, самое умное и глубокое в том, что они предстают не как властители, а как рабы той системы тотальной лжи и маразма, которой они вынуждены служить.

В романе вскрывается технология изготовления советских пропагандистских мифов, без которых система вообще не могла бы существовать. Но о том, насколько, по мнению Дружникова, она была жизнеспособна, красноречиво говорит тот факт, что главным изготовителем мифов автор делает «индейского еврея» Якова Раппопорта, пишущего под псевдонимом Тавров, – прожженного циника, отсидевшего два срока в ГУЛАГе, где ему переломили хребет, в прямом и переносном смысле. Он люто ненавидит тот строй, которому вынужден служить.

1.jpg

Хотя основной пафос романа состоит в развенчании большевистских мифов, в нем присутствует и другой мотив: показано, что БОЛЬШАЯ ЛОЖЬ большевизма укоренена в более глубокой исторической почве. Потому фабула повествования закручена на циркулирующей в самиздате книге маркиза де Кюстина «Россия в 1839», которая в свое время вызвала неистовый гнев со стороны Николая Первого за рассказанную в ней правду о русском самовластье, нравах российского высшего общества и некоторых особенностях российского быта. После революции книгу издали в Советском Союзе, видя в ней разоблачение свергнутого царизма[2]. Но с течением времени становилось все более очевидным, что «проклятое прошлое» России, рельефно выставленное напоказ французским путешественником, не умерло, а напротив, с новой силой проступило в большевистском настоящем.

Я хорошо помню, как интеллигентская Москва зачитывалась Де Кюстином – как раз в то время, к которому приурочено действие романа Дружникова. Строго говоря, книга не была запретной. Ее можно было найти в некоторых крупных библиотеках, причем в открытых фондах. Но то было серьезным упущением системы, непозволительным браком в работе. В романе Дружникова эта ошибка «исправлена»: распространение книги маркиза в нем – страшный криминал. Главный редактор газеты «Трудовая правда», Игорь Иванович Макарцев, высокопоставленный номенклатурный работник, кандидат в члены ЦК партии, которому подсунули крамольную рукопись, оказывается перед неразрешимой дилеммой – доложить «куда следует» или не доложить. Доносить на своих сотрудников он считает непорядочным, но не исключает, что «свинью» ему подложили сами органы, дабы проверить его большевистскую бдительность и преданность системе. Если так, то недонесение чревато для него серьезными последствиями. Сильные переживания, вызванные этой дилеммой, приводят его к инфаркту и преждевременной смерти, несмотря на то, что Тавров-Раппопорт – единственный человек, с которым Макарцев решается посоветоваться, – находит для него «гениальный» выход из положения. В конце концов, Раппопорт уничтожает крамольную рукопись, но это ничего не меняет. Его друг и коллега журналист Ивлев, который заново перевел книгу маркиза де Кюстина и решился ее распространять в самиздате (единственный «ангел» из числа героев романа), попадает-таки в гебистскую мясорубку.

2.

Случилось так, что с Юрием Дружниковым я познакомился дважды. Первый раз – в 1965 или 66 году, когда он пришел ко мне в редакцию ЖЗЛ. Он незадолго перед тем стал редактором отдела науки «Московского комсомольца» и захотел узнать, какие книги об ученых у нас в работе, чтобы выбрать из них интересные отрывки.

Юрий сразу понравился мне своей какой-то удивительной доверчивостью и открытостью. Все в нем было просто и естественно – его открытое лицо с ясными серыми глазами, манера держаться, говорить, шутить, смеяться. Как я теперь знаю, он был на пять лет старше меня – разница в молодые годы заметная. Но он выглядел моложе своих лет, и мне показалось, что мы ровесники. Хотя мы виделись впервые, общение с ним сразу же стало простым и легким, как с давним задушевным другом. Я почувствовал, что говорить с ним можно абсолютно обо всем, без малейших опасений и оглядок. В те времена, когда люди, по много лет сидевшие в одной комнате, подозревали друг друга в стукачестве, такое случалось не часто.

Договорились, что я подготовлю для него один-два отрывка – самых невинных – из моей книги о Вавилове. Это я и сделал, и он без проволочек опубликовал их в газете.

Завязавшиеся отношения сулили естественным образом перерасти в прочную дружбу, но этого не произошло: в суете жизни мы потеряли друг друга из виду. А встретились снова через полтора десятка лет.

Произошло это в серой девятиэтажке у метро Юго-Западная, в квартире евреев-отказников, куда меня пригласили на домашний спектакль (я жил по соседству в таком же доме). Спектакль давали два человека: Юрий Дружников (автор текста) и известный киноактер Савелий Крамаров.

Квартира была забита до отказа, присутствовало немало совершенно незнакомых людей, о том, кто их привел, не знали и хозяева квартиры. Спектакль – под названием «Кто последний? Я за вами» – был настолько острым, едким, «антисоветским», что я по временам оглядывал комнату, всматриваясь в лица присутствующих и пытаясь угадать, кто из них – оттуда, из известного учреждения, и не составит ли он свой отчет таким образом, что отважных актеров заметут.

После спектакля я к нему подошел. Он меня тотчас узнал, и с того дня мы стали часто встречаться.

Дружников был в отказе уже несколько лет, и перспектив на эмиграцию не было видно. Из Союза Писателей он был исключен, его пьесы, ранее шедшие в театрах, были сняты из репертуара, книги изъяты из библиотек. Его грубо выталкивали из литературы. Роман его был уже написан, знакомый американец вывез микропленку в пачке «Мальборо», но публиковать его было невозможно. Рукопись еще раньше была найдена при обыске у одного из знакомых Дружникова. Имени автора на титульном листе не значилось, но органы его «вычислили», стали таскать на Лубянку, жестко предупредили: если роман будет опубликован на Западе, у автора в свободной советской стране останется свободный выбор: лагерь или психушка.

«Я на многое готов, – сказал мне однажды Юрий, – но сидеть не хочу».

Меня эти слова удивили, ибо действовал он так, словно был готов на все – без всяких оговорок. Он открыто встречался с иностранными журналистами, давал интервью, публиковал статьи в иностранных газетах. Вероятно, ему это сходило с рук потому, что Лубянка знала: доводить до крайности не следует, ибо тогда будет опубликован его роман. Вероятно, это же обстоятельство делало его «вечным» отказником, ибо было понятно, что, если его выпустят, роман тотчас будет опубликован. Чтобы ликвидировать театр ДК (Дружников-Крамаров), актера выпустили, а писателя – нет!

Yu._Druzhnikov_i_S._Kramarov.jpg

3.

Тем временем развивалась моя борьба за получение вызова из Израиля (то был период, когда власти, дабы ослабить напор на ОВИРы, распорядились задерживать вызовы), а затем – за выездные визы, получить которые в начале 1980-х, после вторжения «ограниченного контингента» в Афганистан, казалось совершенно невероятным.

Визы мне были выписаны, но не выданы якобы из-за нехватки каких-то справок. Когда я принес эти справки, мне сказали, что дело направляется на пересмотр. Я слал протестные телеграммы формальному (милицейскому) начальству московского ОВИРа, в которых, изрядно блефуя, грозил международным скандалом. Через два месяца нас с женой снова позвали в ОВИР для выдачи виз и снова потребовали дополнительных справок. Я ответил майору Семенову, что никаких новых справок представлять не буду: не хочу давать повода для нового пересмотра нашего дела.

– В таком случае вы не получите визы, – нагло усмехнувшись, сказал Семенов.

– В таком случае я объявлю голодовку, – ответил я.

Меня поразило молниеносное изменение тона, в котором он вел разговор:

– Семен Ефимович! – заулыбался майор, разыгрывая деланное изумление. – У вас визы на руках, а вы – голодовку объявлять!..

– Мои визы на ваших руках, у меня нет другого выхода.

– Но я не могу сейчас выдать вам визы, мне надо согласовать, а сейчас уже конец рабочего дня, пятница. В понедельник все согласуем, и вы получите визы... Может быть, вам полезно поголодать пару дней? – съехидничал он под конец, намекая на мой несколько избыточный в то время вес.

– А вы пробовали? – спросил я.

– А мне – зачем? – удивился он.

Он действительно был строен как березка, не в пример его прямому начальнику подполковнику Зинченко, пузатому и толстозадому флегматику, который иногда, с трудом переваливаясь с боку на бок, откормленным боровом проплывал по коридору.

– И мне не зачем, – сказал я. – Я не такой дурак, чтобы начинать голодовку в пятницу вечером. Я начну ее в понедельник, если не получу виз.

– Но в понедельник вы их получите!..

В понедельник мы собрались ехать в ОВИР, но вдруг жена сказала:

– Ты знаешь, я сегодня с тобой не поеду. Всегда, когда мы являемся вместе, что-то срывается, и у меня такое чувство, что, если мы будем вместе, опять сорвется. Поезжай без меня. Но только позови кого-нибудь, чтобы ты не был один.

Почему надо было кого-то позвать, мы друг другу не объясняли. Ситуация дозрела. Угроза голодовки произвела гораздо большее впечатление, чем я ожидал. Что там вываривалось в их черном ящике за прошедшие выходные, мы знать не могли. Но было похоже, что либо они выдадут визы, либо мне придется начать голодовку, но они о ней предупреждены и могут попытаться сделать так, чтобы об этом подольше никто не узнал. Надо было, чтобы кто-то из надежных людей хотя бы видел, что происходит, и мог сообщить, если меня поведут или повезут в неизвестном направлении...

Я позвонил Дружникову, и он, не задавая вопросов, тотчас примчался на Колпачный, в ОВИР, на своем «Москвиче».

Почему я обратился тогда к Дружникову, – не могу объяснить. У меня было немало друзей – более давних и не менее преданных. Но в ту минуту, одну из самых пиковых в моей жизни, я внутренне понял, что должен чувствовать рядом его локоть, его плечо...

В предбаннике мы ожидали недолго: меня по селектору вызвали к майору Семенову. На этот раз он был вежлив и сугубо официален. Произнес небольшую, хорошо подготовленную речь о том, что нас лишают гражданства, и мы никогда не сможем вернуться в Советский Союз.

– Не беспокойтесь об этом, – сказал я, – я не для того уезжаю, чтобы вернуться.

– Многие просятся назад.

– Я не попрошусь. Общение с вами привило стойкий иммунитет от ностальгии.

Не веря себе, я вышел из кабинета с заветными визами. Сел рядом с Юрием, перевел дух, сказал:

– Вот они, посмотри, нет ли там какой подлянки. Я сейчас плохо соображаю.

Дружников стал рассматривать визы и тотчас обнаружил «подлянку». Срок действия истекал через три дня. Купить билеты и улететь за такой короткий срок было невозможно, даже если ни с кем не проститься и бросить к чертям все дела, которые требовалось завершить. Мы смотрели друг на друга, не зная, как оценить ситуацию. В это время раздался голос по внутреннему селектору:

– Гражданин Резник, зайдите в кабинет номер 22.

Это был кабинет Зинченко.

Я с еще большим недоумением посмотрел на Дружникова. В голове мелькнуло: «у них вышла ошибка, визы хотят отобрать». Юрию я сказал:

– Держи визы. И если что – беги с ними, не отдавай!

...Подполковник Зинченко сидел в своем кабинете за обширным столом, его одутловатое, похожее на раздутый пузырь лицо с узкими щелочками вместо глаз, хмурилось, как грозовая туча. Он указал мне на стул и, помолчав, произнес:

– Ну что, гражданин Резник, мы расстаемся с вами.

– Да нет, – возразил я. – К сожалению, еще не расстаемся. Визы истекают через три дня. Придется прийти к вам за продлением.

На этом Зинченко меня остановил и произнес с неподдельной обидой в голосе, медленно, четко разделяя слова на слоги:

– За-ме-сти-тель на-чаль-ни-ка глав-ка! – он поднял вверх отечный как сарделька палец. – У него что, дел других нет, как заниматься вами!.. Будете писать жалобы – не продлим!

Тут я только понял, на каком низком уровне решалась моя судьба. Оказывается, генерал Минаев, который курировал ОВИР по линии МВД и на чье имя я слал свои телеграммы, не был даже начальником главка, а только заместителем! И кто бы мог подумать, что эти телеграммы имели какое-то действие.

– А если не буду писать, продлите? – спросил я.

На это он потупился и, уставившись в крышку стола, процедил:

– Продлим.

По-видимому, решение о моем выезде было окончательно принято, и Зинченко теперь должен был обеспечить, чтобы все дальнейшее шло гладко, без неожиданностей, которые могут доставить новое беспокойство начальству. Под это, вероятно, многое можно было выторговать, вплоть до вывоза архива и библиотеки. Но тогда я об этом не думал. Доминировало желание убраться как можно скорее и никогда больше не видеть эти морды...

Вместе с Юрием мы вышли из ОВИРа, пожали друг другу руки. Было непередаваемое чувство общей, одержанной вместе победы. Не помню даже, сказал ли я ему спасибо. Пожалуй, это было тогда даже не очень уместно: все равно, что благодарить самого себя.

4.

Дружникову удалось вырваться из Совдепии уже при Горбачеве, после того как он устроил публичную выставку под названием «Десять лет изъятия писателя из советской литературы», которая привлекла внимание иностранной прессы. Однако годы отказа он не потерял даром.

После окончания вуза он был школьным учителем, путь свой в литературе начинал как детский писатель. В течение многих лет его интересовала судьба легендарного советского пионера-героя Павлика Морозова, возвеличенного агитпропом и обслуживавшей его литературой. Познакомившись с разными произведениями о Павлике, Дружников обнаружил массу нестыковок и противоречий. В 1982-84 годах он предпринял ряд тайных поездок по стране, разыскал мать Павлика, его учительницу, беседовал с односельчанами, добрался до некоторых архивов, нашел двух ГПУшников, причастных к делу Павлика Морозова, и сделал ряд потрясающих открытий, не оставивших буквально ничего от советской пропагандисткой легенды. Он установил, что Пионер № 1 никогда не был пионером, ибо первый пионерский отряд появился в селе Герасимовка уже после его смерти. Что отца своего он заложил не по идейным соображениям, а по наущению матери, мстившей ему за то, что он ушел из семьи. И что убили Павлика вовсе не кулаки, каковых в бедной Герасимовке никогда не было, а, скорее всего, те два ГПУшника, которых ему удалось разыскать: они прямо признались ему в причастности ко многим мокрым делам и почти прямо – к убийству Павлика и его младшего брата Феди. Мотив этого чудовищного преступления тоже был выявлен Дружниковым: власти стремились создать в селе атмосферу террора, запугать жителей, чтобы загнать их в колхоз, куда они упорно не желали вступать. Выявив правду, Дружников проанализировал и технологию сотворения мифа о пионере-герое, который с энтузиазмом создавали многие советские писатели – подручные партии.

Книга вышла в лондонском издательстве Overseas в 1988 году и произвела эффект разорвавшейся бомбы. Замолчать ее в России в эпоху гласности уже было невозможно, но на нее накинулась пресса, не желавшая смириться с разоблачением большевистских мифов, из которых миф о Павлике Морозове был одним из самых стойких.

3.jpg

В рецензии на книгу «Доносчик 001 или вознесение Павлика Морозова», опубликованной в израильском журнале «22» (1989, май-июнь, № 65, стр. 204-212), я сопоставил это «частное расследование» с аналогичным расследованием киевского журналиста Бразуль-Брушковского по делу Бейлиса.

«Автор книги “Вознесение Павлика Морозова”, писатель Юрий Дружников, ведя свое частное расследование, возможно, не думал о Бразуль-Брушковском и деле Бейлиса, – говорилось в рецензии. – Однако его расследование имеет немало параллелей с тем, которое вел киевский журналист. Достаточно сказать, что в обоих случаях речь шла об убийстве мальчиков примерно одинакового возраста. В обоих случаях поводом к убийству послужило доносительство (правда, в случае с Ющинским – мнимое). В обоих случаях к суду были намеренно привлечены невиновные и оба раза – для нагнетания ненависти: в одном случае – расовой, а в другом – классовой. И, наконец, в обоих случаях истинные убийцы были раскрыты благодаря частному расследованию, проведенному отважными людьми».

Я указал и на различия этих двух расследований, делавшие задачу Дружникова во много раз более трудной:

«Первое велось параллельно с официальным следствием и решительным образом повлияло на судьбу обвиняемого. А второе велось через пятьдесят лет после самого убийства и повлиять на исход дела не могло. Однако его значение для уяснения истины не менее важно». И далее: «Сейчас, когда в России идет трудный процесс очищения от скверны сталинизма, свержение с пьедестала Павлика Морозова, реабилитация его мнимых убийц и восстановление всей правды о событиях в Герасимовке 1932 года невозможно переоценить».

Это было написано почти 20 лет назад[3]. С тех пор в России и в мире произошли грандиозные перемены. Большевизм канул в Лету, Советский Союз распался, в России произошел ряд грандиозных переворотов. Но книга Дружникова о Павлике Морозове и сегодня не утратила своего значения. Доказательство тому – появившаяся три года назад «новая» книга о Павлике, написанная профессором Оксфордского университета Катрионой Келли.

Она тоже объездила все места, связанные с Павликом Морозовым, а сверх того, посетила архив ФСБ, где ее любезно приняли и познакомили с судебным делом об убийстве Павлика и его брата Феди. В деле не оказалось документов о том, что Павлика убили сотрудники ГПУ, зато присутствовали признательные показания «убийц», приговоренных показательным советским судом. На этом основании Катриона Келли «оспорила» версию Дружникова, сознательно или несознательно став рупором для озвучивания версии ФСБ. Это в самом конце книги. А большая часть ее текста представляет собой не что иное, как почти дословный перевод книги Дружникова на английский язык. При том, что его книга вышла по-английски десятью годами раньше (Transaction Publishing, 1996).

В книге есть лишь одна небольшая глава, написанная оксфордским профессором самостоятельно. К Павлику прямого отношения она не имеет, так как в ней перечисляются случаи убийства детей в политических целях, запечатленных в анналах российской истории, – от легендарных княжичей Бориса и Глеба до царевича Димитрия и до Андрюши Ющинского. Делу Бейлиса, возникшему в результате убийства Ющинского, отведено две страницы, но в них нагорожено рекордное число нелепостей на столь малый объем текста. (См.: С. Резник. “Дело Бейлиса в Оксфордском исполнении”, "Заметки по еврейской истории", №8 2005 год.). При таком уровне познаний британской исследовательницы ее нетрудно было использовать тем, кто пытается подорвать доверие к фактам, установленным Дружниковым.

5.

После эмиграции, в Америке, Дружников быстро и легко нашел себя и свое место. Помогло превосходное знание английского языка и то, что его хорошо знали в Америке как одного из ведущих писателей-диссидентов.

Год он провел в Техасском университете, а затем ему предложили постоянное место профессора русской литературы в Калифорнийском университете в Дэвисе, где он прекрасно проработал до последнего дня, то есть двадцать лет, хотя к своим официальным званиям и обязанностям он относился несколько иронически и письма свои мне иногда подписывал: «Профессор кислых щей».

Преподавательскую работу он любил, но досадовал на административные дела, которые съедали много времени, отрываемого от творческой работы. Прежде всего он считал себя писателем, и он написал ряд замечательных произведений уже здесь, в Америке. В их числе ряд «микророманов», большое число литературоведческих и публицистических работ, веселый, острый, сатирический роман «Суперженщина», и многое другое, в том числе трилогия о Пушкине.

Эта грандиозная книга поражает, прежде всего, тем, что она вообще написана. Казалось бы, зачем? Что нового можно сказать сегодня о Пушкине?

Еще при жизни, а в особенности сразу после трагической гибели поэта, Пушкина стали осознавать как ключевую фигуру всей русской истории, культуры и литературы. А потому и внимание к Пушкину на протяжении вот уже более ста семидесяти лет – самое пристальное. Пушкинистика – самая разработанная часть российского литературоведения. Изучением Пушкина занималось несколько поколений исследователей, сотни, если не тысячи, в их числе мастера самого высокого класса: П.В. Анненков, Ю.Н. Тынянов, П.Е. Щеголев, Б.М. Эйхенбаум, М.А и Т.Г. Цявловские, С.М. Бонди, И.Л. Андронников, Ю.М. Лотман, А.Д. Синявский и многие другие. Но собственно пушкинисты, это только небольшая часть исследователей, обращавшихся к пушкинской теме по самым разным поводам.

«Специалистам по русской истории и культуре XVIII века порою просто приходится в той или иной степени превращаться в пушкинистов, – писал Н.Я. Эйдельман. – Изучая архитектуру того столетия или освободительные битвы XIX, историю государственных учреждений или землепашество, войну 1812 года или дворцовые тайны, народное мнение – историк должен время от времени советоваться с Пушкиным, имея в виду его “умение одной строкой, одним метким выражением определить всю сущность крупного исторического явления” [следует ссылка на О. Мандельштама]».

Результатом этой гигантской работы стало то, что изучены не только все тексты Пушкина, все материалы, имеющие прямое или косвенное отношение к нему, но и весь круг его друзей и недругов, все мало-мальски заметные фигуры его времени, все особенности и приметы его эпохи.

«Мы знаем о Пушкине в несколько раз больше, чем он сам знал о себе!» – любил повторять Н.Я. Эйдельман.

Что же можно добавить к уже известному? Наверное, какие-то штрихи, подробности, нюансы... Стоило ли ради этого писать три объемистых тома, на создание которых писатель-исследователь потратил 18 лет?

Надо прочитать эти три тома, чтобы понять: не только стоило, но было совершенно необходимо. И сделать это мог только такой человек, как Дружников, с его широким кругозором, методологической оснащенностью и талантом повествователя. Однако самая сильная сторона книги, на мой взгляд, состоит в идейно-нравственной позиции автора. Она позволила ему заново открыть Пушкина, показать его таким, каким он был, без ретуши, без грима. Только прочитав трилогию Дружникова, я понял, что почти все, читанное мною прежде, было не столько о Пушкине, сколько о… памятнике Пушкину.

«Историческая трагедия Пушкина, на мой взгляд, в том, – разъяснял Дружников свой замысел, – что поэта превратили в идола, которому поклонялись как иконе, в икону, в монументы, в названия городов, улиц, библиотек, пароходов, причем реальный Пушкин все плотнее покрывался наслоениями грима… Его объявляли индивидуалистом и коллективистом, русским шеллингианцем, эпикурейцем и представителем школы натурфилософии, истинным христианином и воинствующим атеистом, масоном, демократом и монархистом, умеренным, идеалистом, материалистом и даже историческим материалистом. Но один псалом дружно пелся властями всегда: Пушкин – олицетворение всемогущего русского духа, символ великой, единой и неделимой России, государственный поэт № 1».

Это сказано не только емко, но и предельно точно. Да, Пушкин был нужен властям (и не только властям, замечу, ибо в плену мифов оказывались и авторы, отнюдь не лакействовавшие перед сильными мира сего), как олицетворение, а не как лицо! Дружникова же интересует подлинное лицо поэта. Он срывает с него маски, смывает все слои грима, сводит его с пьедестала. И великий поэт предстает перед нами не как "наше все" (Аполлон Григорьев) и не как "начало всех начал" (Максим Горький), а как живой человек.

4.jpg

6.

Борьба с мифами – таков лейтмотив всего творчества Юрия Дружникова. Понятно, что его книга о Пушкине, как ранее о Павлике Морозове, вызвала в России горячие отклики – восторженные со стороны немногих, злобную хулу со стороны большинства, не имевшую, однако, ничего общего с профессиональной литературной критикой.

Мифологическое сознание – это духовный конформизм, часто безотчетный. Людям, боящимся самостоятельно мыслить, надо принадлежать к группе, к стаду, а это значит – верить во внушенные им мифы. Тот, кто покушается на мифы, подрывает их душевный покой, вселяет чувство тревоги, духовной и душевной неустроенности, сирости. Этого обычно не прощают.

Трилогия Дружникова о Пушкине носит название «Узник России». Большинство пушкинистов встретило ее в штыки, чего и следовало ожидать. Они годами, десятилетиями, соревновались в том, чтобы поднимать Пушкина на все более высокие пьедесталы, так что давно уже, задрав головы, ничего не видят кроме его ботинок. И вдруг их кумир – предстал перед ними в натуральный свой рост!

 В своих стихах Пушкин призывал хвалу и клевету принимать равнодушно и не оспоривать глупца. Но в жизни он не был равнодушен к хуле и с глупцами схватывался в полемических баталиях. Так же поступил и Дружников, издав вслед за трилогией еще один том, под выразительным названием «Дуэль с пушкинистами». Не удивительно, что она тотчас вызвала злобную реакцию со стороны тех, кому, говоря словами Пушкина, «их возвышающий обман» дороже «тьмы низких истин».

7.

Живя в противоположных концах континента, мы редко встречались, но по телефону общались постоянно. На «Голосе Америки» я вел еженедельную передачу «Клуб интересных встреч», и часто приглашал к микрофону Дружникова. Он все время двигался, шел вперед, с ним всегда было что обсудить в эфире. Он был гостем одной из первых моих программ и одной из последних.

Совсем недавно, уже в этом году, вышел в России последний роман Дружникова, «Первый день оставшейся жизни». В названии есть что-то символическое[4].

6.jpg

В последние годы он чувствовал себя все хуже, хотя редко жаловался на здоровье. Он боялся, что не успеет закончить роман. Потом, когда закончил, боялся, что не успеет его издать. Когда роман вышел, он боялся, что не успеет получить из России первые авторские экземпляры.

Он успел их получить.

Он начал перечитывать свой роман, уже лежа в постели, и тихо скончался, оставив книгу открытой на 130-й странице...

Это произошло 14 мая 2008 года.

Юрина жена Лера (Валерия) Дружникова мне сказала:

– Ты знаешь, он как-то все успел... 

Послесловие 2023

В сентябре 1997 года «Литературной газете» было опубликовано большое интервью Павла Басинского с Юрием Дружниковым. Оно завершалось фразой: «Я пишу о прошлом, думая о нынешнем, а снится мне здоровая Россия».

Увы, Россия все еще не выздоровела. Хуже того, болезнь перешла в куда более тяжелую стадию – кровавого национал-путинизма.

Остается надеяться, что у России еще есть силы, которые помогут ей одолеть все болезни, и сны Юрия Дружникова сбудутся.