Три рассказа из старой тетради из цикла «Мелкие озарения»

Четвертушка листа

Вероника перебирала шкатулку с письмами, которые остались от мамы. Это был небольшой «заветный» сундучок, где мама хранила самые важные письма и перевозила этот сундучок с письмами из квартиры в квартиру. На Вероникиной памяти таких переездов в их семействе было четыре.

Писем там оказалось немного. Большинство от них с сестрой, - когда они в детстве куда-либо уезжали на лето. В лагерь, в поездку с хором, к бабушке в Калинин.

Вероника просматривала детские, аккуратным почерком написанные письма (у Ирмы почерк был аккуратнее) и недоумевала – зачем мама их хранила? Но недоумение было несколько «придуманным», «от лукавого». Детские письма до сих пор несли в себе обаяние той, прошедшей жизни, тех милых и забавных отношений.

Писались письма как бы в расчете на маму. Должно быть, она их читала папе вслух. Папы девочки словно бы немного стеснялись – он был слишком красив, слишком капризен и занят какими-то своими делами.

А мама была совсем их, мама хотела о них все знать, мама была всегда рядом.

И они отовсюду маме писали и звонили, часами просиживая на почтамтах в самых разнообразных пунктах тогда огромной страны.Но эти звонки не сохранились (как жаль). Сохранились детские письма….

В руки Веронике упал какой-то крошечный листок бумаги, плотно исписанный взрослым «летящим» почерком. Что еще за листок?

«Уважаемая Сарра Михайловна! (Я правильно написал Ваше имя?) Мы с женой сегодня были так взволнованы, что просто не можем Вам не написать. Две Ваши девочки, эти голубки, они сегодня так танцевали, так удивили и тронули нас своим душевным порывом, слитностью, осмысленностью танца. В нем так было много души и музыки, что хотелось бы видеть в Ваших дочках артистов или музыкантов. Не пропустите время и помогите Вашим милым дочкам определиться».

И дальше шла неразборчивая подпись. Не то Григорий Мендель, не то Григорий Менделевич.

Что это? Откуда? Эту четвертушку листа мама хранила всю жизнь, – с их (какого же это?) возраста.

И тут Вероника вспомнила лагерь, куда их отправили не то в девять, не то в восемь лет. Лагерь был «папин» - от папиной работы – более цивилизованный, чем «мамин» - от какого-то завода, производящего антибиотики. Тот, в глухом Егорьевске, был вообще ужасен, – и их оттуда забрали в середине смены. Приехала мама и забрала. А этот был получше – от военной организации, к которой папа имел косвенное отношение.

Вероника вспомнила чету старичков, которые что-то такое делали при лагере. Или просто отдыхали?

Было в них нечто, заставляющее Веронику относиться к ним по-особому.Они тоже были евреями, что узнавалось сразу и не только по именам (вполне еврейским), но и по виду, по манере держаться и говорить. 

Впрочем, старушку Вероника совершенно не запомнила, а старичок был толстый, лысый, вальяжный, с громким, внятным, но чуть картавым голосом и немного картинной манерой держаться. Скорее всего, старичок был бывшим провинциальным актером, а его жена шила театральные костюмы. И тут он стал режиссером их детского спектакля. Все было невероятно «всерьёз» - им шились настоящие театральные костюмы, на сцене воздвигалась «настоящая» избушка из фанеры. Веронике досталась роль волка. Причём волка – поющего. Вероника сама придумала мелодию к стихам, которые пел волк, но каждый раз на репетициях немного её видоизменяла, чем приводила в восхищение аккомпаниаторшу, девочку из старшего отряда, учившуюся в музыкальной школе.

Веронику так «загримировали» под волка и она спела его песню таким густым басом, - что мама, сидящая в зале, её не узнала.

Восторг, который испытала Вероника, играя волка, дал ей представление об актерском вдохновении.

Однако Григорий Менделевич писал маме не об этом спектакле, где сестре досталась эпизодическая роль не то вороны, не то воробья. 

Правда, он очень смеялся, увидев Веронику, наряженную волком, и потом очень её похвалил. Но письмо было о чём-то другом.

Внезапно она вспомнила, что ещё до спектакля в лагере был какой-то праздник, типа карнавала, и они вместе с сестрой решили нарядиться «под испанцев» и вдобавок станцевать что-нибудь «испанское» (в их детском понимании). Но что? Слух у них был хороший, и они давно напевали песенку Дон-Кихота, постоянно звучавшую по радио. (Песенку сочинили не то композитор Кабалевский, не то Хренников, о которых они тогда знать не знали). 

Обе сестрицы очень точно, в унисон, напели эту песенку местному аккордеонисту, и он её с ходу подобрал.

А танец – это дело плёвое.

В их дуэте Вероника с раннего детства была «за мальчика». В альбоме даже хранилась их совместная фотография, где Ирма – «за принцессу» с металлической коробкой из-под конфет на голове, а Вероника «за пажа», в папиной шляпе с полями, куда она тщательно упрятала косы и воткнула найденное во дворе куриное белое перо, и в чёрных брючках от спортивного костюма.

И тут она танцевала «за испанца», нарядившись сходным образом. Вожатая где-то раздобыла мужскую шляпу и перо. Брюки ей тоже кто-то подбросил. Короткий «испанский» плащ она соорудила из черной шали, накинув её на белую кофту.

Ирма тоже была в белой кофточке и длинной цветной юбке. На плечах – такая же цветная накидка. Хороша была испанка! Но и испанец ничего. Обе сестрицы – смуглые, с ясными, яркими глазами.

Вероника в роли испанца гордо «стреляла» ими во все стороны.

Танцевали они радостно, с задором. Аккордеонист наяривал изо всех сил, чтобы не отстать, без конца повторяя подобранную только что мелодию.

Испанец вился вокруг испанки. Она отступала, - он наступал. Потом наступала она. Они щелкали пальцами, как кастаньетами, и горделиво вскидывали головы.

Где они всему этому научились? А Бог весть! Это было так же естественно, как импровизировать песню волка, - каждый раз по-новому.

И это была свободная, веселая, легкая импровизация, ни на что не претендующая.

В разгар танца Вероника вдруг углядела в толпе школьников и вожатых, со всех сторон их обступивших, - пожилую чету – Григорий Менделевич расплылся в невероятной улыбке. Она тут же отвела взгляд, чтобы не рассмеяться, сохранить «испанскую» важность.

Танец всем очень понравился, Григорий Менделевич с женой к ним подошли, сказали что-то восторженное, при этом Григорий Менделевич прижимал руку к груди, точно у него болело сердце.

Похвалы им тогда казались естественными. И совсем не удивило, что этот пожилой человек, узнав, что на родительский день приехала их мама, пожелал с ней познакомиться и лично передать четвертушку исписанного листка со своими восторгами.

Преувеличенными? Пусть! Это было искреннее движение души!

Нет ни Григория Менделевича (он уже тогда был немолод), ни мамы.

Для чего Вероника нашла этот сохранённый мамой листок? Они с сестрой не стали ни актрисами, ни музыкантами.

Правда тот порыв, та беспричинная радость, тот огонь, которыми они удивили Григория Менделевича в своём детском танце, - не это ли определило их жизнь? Их лучшие взрослые минуты?

Листок пусть останется в шкатулке с их старыми детскими письмами. Едва ли кто-нибудь в неё заглянет, едва ли его прочтет. Это уже никому, кроме них, непонятно и неинтересно. Даже родным. Остается робкая надежда на некую преемственность духовной энергии, без которой наш мир, наша непонятная планета давно бы уже погасли, стали «тёмной материей».

 Мосей и Мася

После смерти мамы Вероника рылась в её бумагах и случайно набрела на дедушкину трудовую книжку. Она лежала вместе с мамиными документами. 

Открыла, прочла и прослезилась. От жалости, от гордости, Бог весть от каких чувств, внезапно нахлынувших.

Дедушка смотрел на не ё с фотографии очень знакомым, «цепляющим», умным взглядом.

Такой взгляд она порой замечала у мамы, у сестры, да и на своих фотографиях, особенно если сбоку.

Дедушка на фотографии был своего обычного вида – он, как и няня Марфа, десятилетиями не менялся.

Небольшой, крепкий, но согнутый (в их с сестрой детстве все время жаловался на непонятную им «грыжу»), с наголо обритой головой, круглой и блестящей, как шар.

Какие были у дедушки волосы и были ли когда-нибудь, Вероника не знала. Но обритость ему шла – подчеркивала выразительность темных, необычайно живых глаз. 

В семейном альбоме хранилась старая фотография, где дедушка казался преуспевающим предпринимателем времён НЭПа, он был в шляпе-канотье (скрывавшей волосы) и бросал на всех свой яркий приметливый взгляд. Но предприниматель из дедушки не получился – вернее, времена вскоре изменились. Однако, судя по всему, дедушка сохранил вкус к «индивидуальной» работе, за которую он сам мог ответить.

В потертой трудовой книжке значились нехитрые дедушкины профессии: подавальщик, младший продавец, старший продавец, кассир, заведующий складом и снова продавец – мороженого и минеральных вод. И все. Это был, очевидно, дедушкин потолок. Образование у дедушки Моисея Абрамовича, Мосея, как всю жизнь называла его бабушка, - было неоконченное среднее! А бабушка Маня, Марья Абрамовна, не работала вовсе, воспитывала двух дочерей. 

На их общей могильной плите Вероника с изумлением прочла, что бабушку звали вовсе не Мария Абрамовна, а Мася Абрамовна. Они были с дедушкой полными тёзками. Мосей и Мася, дети Абрамов из украинских местечек. (Мама, уже совсем больная, обидевшись за что-нибудь на папу, все мечтала уехать в Полтаву – запавшее ей с детства в сознание место дедушкиного рождения, что-то вроде «рая», куда рвешься от здешних невзгод).

Сходство имён словно бы намекало на некую «космическую» предназначенность их друг другу. И в самом деле – их отличала какая-то невероятная обоюдная преданность . Прикованная к постели бабушка, за которой дедушка самоотверженно ухаживал (мама перевезла их из Калинина в московскую квартиру), все повторяла придуманное ею, но выражающее самую суть отношений словечко «вместеньки»….

В дедушкиной трудовой книжке было и еще кое-что, удивляющее и трогающее.

Где бы дедушка ни работал, в какой бы мелкой должности ни значился, - ему постоянно выносились благодарности.

Вероника застала советскую бюрократию – невозмутимое племя ко всему равнодушных людей. Но даже чиновников «пробивала» аккуратность, осмысленность и отдача, с которой дедушка выполнял свою работу.

Из глубины памяти возник какой-то парк на Волге. Мамины родители жили в городе Калинине, нынешней и прежней Твери, куда их с сестрой все детство возили в гости.

Вероника с Ирмой и няней Марфой гуляют по парку. Проходящие пялятся на них, маленьких близняшек с длинными черными косами. И вдруг перед ними вырастает дедушка. Он в белом халате, как врач, рядом с ним лоток с мороженым и баллон с газированной водой. Дедушка смотрит строго, не улыбается, - ведь он «при деле».

Проходящий мимо молодой мужчина просит налить ему с крюшоном и похолоднее.

Дедушка сначала тщательно моет стакан, потом наливает в него прозрачной, шипучей, даже на вид покалывающей язык воды, а потом льёт струйку густого вишневого сиропа, окрашивающего воду в благородный пурпурный цвет.

Мужчина с наслаждением пьет воду. А Вероника наблюдает то за ним, то за дедушкой, то за стаканом, который постепенно пустеет, и вспоминает разговоры бабушки и дедушки о вишневом сиропе, пропорции воды и крюшона, секретах его изготовления.

Видимо, дедушка сам приготовлял этот необыкновенно вкусный сиропчик. Что он вкусный – им с сестрой удалось убедиться. Дедушка опять долго моет стаканы (и правильно делает – девчонки ужасно брезгливы) и наливает им по полстакана с крюшоном.

Незабываемые ощущения!

А потом дедушка берёт два вафельных стаканчика и большой ложкой набирает из ведёрка сливочное, сладкое, пахнущее ванилью мороженое.

Самое вкусное на свете мороженое продавал их дедушка в парке Калинина 60-х годах прошлого века!

И ещё одно детское впечатление – не такое благостное.

Няня Марфа заводит их в большой калининский гастроном, где в центре и на возвышении, как король на троне, восседает за кассой дедушка.

Он в очках, сосредоточен и важен. Увидев их с няней, он не радуется, а сердится, его выразительные глаза мечут молнии в сторону няни Марфы, которая поскорей, от греха подальше, хватает сестёр за руки и уводит из гастронома. 

И правда, зачем глупая няня их туда привела? Ведь дедушка ничем не мог их угостить, а хорошо работать они ему мешали!

Потому что дедушка привык работать хорошо.

Бабушка вырабатывала тактику жизненного поведения (как потом мама), а дедушка обеспечивал семью деньгами. И делал это честно и красиво.

Двух дочерей воспитали и дали им высшее образование. Мама стала профессором-микробиологом.

Дедушка Моисей Абрамович, Мосей, как всю жизнь называла его бабушка. С выразительными живыми глазами, обритой круглой головой и вечной полуулыбкой на губах. Спина согнута от тяжелой работы. Ведь дедушке приходилось таскать тяжёлые баллоны и лотки.

Но при этом была в нём какая-то эстетическая жилка, заставляющая его делать все не только хорошо, но еще и красиво.

Окончательно это стало ясно, когда дедушка, выйдя на пенсию, вдруг увлёкся выращиванием георгин. Вероятно, он выбрал эти цветы за красоту цвета и разнообразие форм, как сделал бы художник.

И в этом деле он выказал прямо-таки чародейские способности.

Во дворе дедушкиного дома на улице Радищева его замечательные георгины, высаженные на клумбах, подвергались нападениям школьников.

Тогда дедушка договорился с директором военного училища, и стал выращивать свои георгины за массивным забором училища. Ему выдали собственный ключ от ворот. Денег, разумеется, не платили, но дедушка и так был благодарен директору за содействие.

И опять Вероника, уже закончившая школу, почти взрослая девушка, слышала разговоры дедушки и бабушки, как надо сохранять клубни георгин зимой, как их подкармливать, чем поливать.

Дедушка каким-то удивительным образом (книг он не читал!) все об этом знал. Какие бы то ни было сомнения в его садоводческих знаниях и умениях у Вероники отпали, когда дедушка привел их во двор училища, открыв ворота собственным ключом (чем он очень гордился).

Таких невероятных, фантастически прекрасных зарослей огромных кустов георгин Вероника никогда ни прежде, ни потом не видела. Это был лес георгин, качающихся на мощных стеблях. Перед глазами сияли алые, сиреневые, желтые головки, все невообразимых размеров, словно они выросли где-нибудь в тропиках.

И эту работу, последнюю в своей жизни, дедушка делал хорошо и красиво.

Но она не вошла в его трудовую книжку, как не вошли в неё труды по ухаживанию за бабушкой.

Спокойные, каждодневные, производимые не с отчаянием и отвращением, а с неизменной любовью.

«Вместеньки», - твердила бабушка. Вероятно, и дедушке представлялось, что они были единым существом.

После её смерти, приближающийся к 90-летию дедушка, возглавлял семейные застолья и запевал молодым звонким голосом какие-то бессловесные мелодии, напоминающие древние еврейские песнопения.

Что он пел? Кто его учил? Почему это было так значительно и так важно для всех собравшихся за столом?

Тише, дедушка Миша поёт! Михаил Абрамыч. Моисей Абрамович. Мосей, как всю жизнь называла его бабушка.

«Мосей» и «»Мася», - прочла взрослая Вероника на их общей с бабушкой могильной плите.

И оба они, молодые и невероятно красивые, похожие друг на друга не только именами, но и живостью округлых лиц, смотрели на неё, Веронику, весело и бодро, словно старались поддержать… 

 Летка-енка

Три девчонки стоят на остановке, ожидая автобус. Осень, и довольно промозглая. Все три одеты в легкие курточки, но на двух – одинаковые, свободного покроя, подростковые, а на третьей более взрослая, приталенная, красивого синего цвета. Третья уже почти девушка.

Двум младшим – лет по одиннадцать, они стройные худышки, похожие друг на друга, - так что каждый проходящий тут же начинает искать различия.

Все три оживленно беседуют, близняшки принимаются хохотать, вслед за ними – старшая подружка, и вдруг, подчиняясь какому-то внутреннему ритму, они хватают друг друга за талии, встают в рядок и начинают подбрасывать ноги и прыгать, танцуя летку-енку, забавный популярный тогда танец.

Близняшки напевают ритмичную мелодию, их старшая подружка петь не умеет, зато бойко подпрыгивает.

На остановке – они одни, а прохожие их мало волнуют. Холодно стоять без движения! И скучно!

Наконец приходит старый потрепанный автобус под номером «46», близняшки сажают в него старшую подружку. Она им машет из окна. Они ей в ответ что-то кричат.

Автобус, до отказа набитый людьми, трогается. А сестрицы возвращаются домой, ещё полные впечатлений от встречи с подругой.

Они дружат уже лет шесть.

Она Женька, Женечка, живущая тогда по соседству, уже смышленая девятилетняя девочка, уже школьница, уже отличница, читающая «взрослые» романы, - сама, сама их отыскала, маленьких и глупых, и предложила свою дружбу.

Как они гордились этой необыкновенной дружбой! В детстве каждый год идёт за три, а Женька была старше на целых два года! И не пренебрегла ими, дошкольницами, которые, правда, могли её кое-чем удивить. Ирма ловко складывала стихи, Вероника сочиняла к ним музыку, и они вдвоем тянули заунывно и мрачно, вызывая смех у родителей:

Жизнь наша скоро пройдет!

Смерть наша скоро придёт!

(В душе Вероника была уверена, что смерть никогда не придет, и подозревала, что Ирма тоже в этом убеждена).

Ирма сочиняла и «просто» стихи, которые родители послали «дедушке Чуковскому», а тот в ответном письме удостоил их разбора, но посоветовал девчонкам «не заноситься» (одно стихотворение принадлежало Веронике), а больше читать классику.

Мамина мама, живущая в Калинине (прочла ли она за жизнь хоть один стихотворный сборник?), пухлая, с добрым лицом, Мария Абрамовна, подарила сестрицам томик Лермонтова. И как она догадалась, что им нужен Лермонтов, именно Лермонтов? Что его громовые ритмические перепады лягут им на душу? Что именно его стихи они выучат наизусть и будут читать вдвоем («в унисон») на школьных вечерах?!

Выходят две малявки, встают посредине сцены, берутся за руки и начинают с напором и воодушевлением читать:

«Сплетались горячие руки.

Уста прилепали к устам».

Вероника помнит, как учитель истории, милейший Василий Иваныч (тогда вовсе не старый!), сидящий в первом ряду, начал вдруг густо краснеть.

Это запечатлелось в сознании – учитель покраснел! Почему?

А потом, на выпускном вечере, он подойдет к Веронике и пригласит её на вальс. И тут уж настанет её черед краснеть, смущаться и глупо спотыкаться….

Ни у кого и никогда не было такой дружбы! И сколько чудес!

Разве не чудо, что они, ещё совсем маленькие, решили однажды поехать всё на том же старом друге – автобусе №46, к Жене в гости. В то время она уже переселилась с соседнего двора, но жила не так уж далеко. Если знать, где выходить. А они толком не знали. Вышли на какой-то остановке, оглянулись и расплакались в полном отчаянии. Не та, не там!!!

Один раз Женя их довезла до своего дома, и сейчас они сразу поняли, что остановка другая.

Тут-то к ним и подошла какая-то высокая строгая девочка, на вид даже старше Жени, и спросила, чего они ревут.

Рыдая в два голоса, сестрицы объяснили, что ищут Женю Марковскую.

И вдруг девочка улыбнулась во весь зубастый рот и сказала, что прекрасно знает Женю Марковскую и выходить им нужно через две остановки.

И правда, они вышли через две остановки и легко отыскали Женин дом. Самое интересное, что Женя эту строгую зубастую девочку никак не могла вспомнить и говорила, что у неё нет таких знакомых.

Но сколько тогда было радости, сколько смеха!

Сестрицы «представляли» античную трагедию, а Женя записывала их импровизации на старенький магнитофон.

- Что ты сделала, Антиоха! – вопила Ирма за «хор».

А Вероника важно и путано оправдывалась, подражая интонациям увиденной по телевизору КВН актрисе, играющей Медею. Та её потрясла.

Где теперь все эти записи? Тогда казалось, что они чуть ли не на века. И вот пропали, испарились.

Но ведь и сейчас Веронике кажется, что все это близко, рядом, что все это никуда не ушло, а живет вместе с ней. Все дышит, вибрирует и отзывается в гулком пространстве жизни, в пространстве мира.

И не беда, что они повзрослели. Что судьба разбросала их с Женькой по разным странам. Что в течение жизни отношения их менялись и иногда думалось, что от прежней дружбы уже ничего не осталось.

Но разве можно уничтожить такую дружбу?

Забыть ту осеннюю остановку автобуса №46, идущего из глухого Перова на чуть ли не аристократическую Таганку, - где три девчонки, схватив друг друга за талии и встав в рядок, лихо отплясывают «летку-енку», популярный тогда танец? При этом две, что помладше, напевают мелодию. А Женька петь не умеет, и хоть в этом есть у сестренок перед ней, красоткой и умницей, небольшое преимущество.