Родной пейзаж в контексте безумия

Захар с детства пейзажи любил. С тех пор, как в первом классе училка их классу показывала, родными пейзажами называя. Только какие родные, если они на экране, а вокруг ничего. С тех пор, полюбив, Захар везде родные пейзажи искал, не находя.

Он бы их рисовал, если б умел. Но рисованию не учился, ни в какой такой кружок не ходил. И рос в таком месте, где пейзажи не очень. Нечего рисовать. И всё-таки он любил. И берёзки, и сосны, и реку, и море. Всё русское, всё родное. Жутко расстроился, узнав про Левитана, хотя и раньше подозревал, и про Айвазовского, хотя на того раньше не думал. Но, в конце концов, есть и Шишкин, есть и другие. Вот деньжонок подзаработает — и в Третьяковку, и вообще, Москва, пейзажи, природа, подмосковные вечера, которые всегда у них пели на именины и в праздники подруги матери, у неё подруг было много, как и она, без мужей, но с детьми, которые тоже, наверное, пейзажи любили, только не видели: в их городе с роду-веку их не бывало. 

Ближе к концу очередного празднества, изрядно набравшись, над собою смеясь, они задорно орали бог знает кем и когда сочинённое:

Вот такие вот дела,

Маня мужа завела,

Будет у неё к тому ж,

Кроме жопы, ещё муж.

Не было пейзажей и в соседнем городе, куда Захар после школы поехал на мастера-сантехника в колледж учиться. Жил в общаге, над кроватью мишек повесил. Друганы, повесив баб, над мишками его, посмеиваясь, по пьяни разок надругались, непотребство пририсовав. Очень расстроился. Мишек поруганных снял и больше ничего не повесил. 

На друганов жутко обиделся. Хотел в другую комнату перебраться — не вышло. Теперь и они обиделись на него: пошутили по пьяни, а он — Иуда, предатель, всё такое, больше по матери.

Что делать? Нет в жизни пейзажа. Нет. Не было. И не будет. А хочется! 

Хотел бросить колледж, но мать запретила. Какая-никакая профессия, хотя в говне копаться, конечно, не в экран в офисе пялиться, но и копаться кто-то ведь должен, и так всё засрали, деньги платят за это, на что жену и детей собирается содержать? На её пенсию что ли? 

Хотел возразить, что той до пенсии ещё ого-го, а потом в порыве откровенности и про пейзажи сказать, но вовремя, прикусив язык, болтать передумал, а то мать, как всегда, когда ей возражает, плакать начнёт. 

Однажды, когда все были в сборе и по койкам уже разбрелись, староста комнаты собрание вдруг объявил. Длилось не долго. Коротко, в основном междометиями, предложение старосты обсудив, постановили: отныне каждый в любое время, кроме очень ночного, может требовать от друганов на полчаса помещение освободить для персональных отношений с подругой. Захар сперва хотел воздержаться, но все были за, и ничего не оставалось, как в единогласное решение комнаты с готовностью влиться. 

После этого жильё, ясное дело, во что превратилось, он приходил только в часы очень ночные, когда вся комната от получасовой любви отдыхала, сопя, храпя, сквозь сон матерясь, и портила воздух громко с энтузиазмом неслыханным.

Следующее вдруг долго ждать себя не заставило. С началом спецоперации военные в колледже стали гостями не редкими — громко патриотизм и без них очень высокий поднимать приезжали. На этот раз в актовом зале пацанов потиху собрали и объявили: родина зовёт, так что, робя, учёбу прервите, доучитесь на льготных условиях после победы, а пока, пацаны, добровольно — полгода в учебке, потом за хорошее бабло повоюем и обратно домой, на гражданку, доучиваться или можно будет свой бизнес открыть, не пустыми вернётесь, а, если что, сами понимаете, война — не игрушка, семьям выдадут по самую крышу, так что решайте. 

Вначале брали тех, что постарше. Но, когда оказалось, что желающих раз, два и обчёлся, стали звать всех, кому больше восемнадцати было. 

Матери ничего не сказал. Только попрощаться приехал. Сперва кричала, что убьёт, но не пустит. А потом, когда поняла, что задний ход дать невозможно, собрала подруг, и они, пьяные в стельку, спели подмосковные вечера, а наутро он с дурной головой обратно уехал, потом пили с друганами, а затем пьяного его в вагон затолкали, так что все пейзажи дорожные из окна на хрен проспал, очнувшись в учебке где-то под Курском, где не было ни соловьёв, ни пейзажей, только треск по ночам в казарме и днём на полигоне, когда были патроны и автобусы, чтобы их довезти, окна в них были немытые, так что и здесь никакие пейзажи не обломились. 

Иногда думалось: где они, роскошные, великолепные, тихие, нежные, степные, лесные, речные, морские? Может, уже и нет их вовсе на свете? Все высмотрены и истреблены, застроены, нет и больше не будет? 

Хорошо, что на мысли такие времени не было. И в хвост и в гриву гоняли. Даже что подвернись — от усталости глаз не разлепишь, чтобы всмотреться, ведь пейзаж, он где-то читал, дело совсем не простое, мало, чтобы он был, его ещё надо увидеть. Подумав об этом, забеспокоился: вдруг подвернётся, а он не заметит, а может, и был уже — не увидел, и где гарантия, если случится — сумеет он различить. 

Но на размышления о пейзаже и о себе времени и сил у него не было: надо было думать о судьбе родины, а не своей. 

Но и о ней на соседних койках думать мешали, кодлой своей собираясь и обмениваясь впечатлениями о том, что — воодушевлялся рассказчик — баба была одна, а он по старшинству был десятым на очереди. На пятом она захрипела. А седьмой уже от трупа, считай, кайфовал. 

Те, что о пейзажах вовсе не думали, все силы думам о родине отдавая, вдруг вспомнили и о нём. 

Учебке — конец. Контракт. Поезд. Ночь. Тьмущая тьма. 

И — рассвет во всю прекрасную мощь раннего часа бледно-голубого и нежно-розового на берегу великой реки, могуче из вечности в вечность текущей, весной разливаясь обширно, зимой во льдах прибрежных скукоживаясь. 

Ширь. Простор. Редкая птица. 

Не зря он жил, не зря, сдерживаясь, матери не дерзил, не зря учился, не зря в общаге он мучился, не зря контракт подписал, не зря пошёл за родину на войну, всё в жизни не зря: пейзаж бескрайностью предутренней перед ним разливался великой рекой в величественных берегах, ширился песчаными дюнами золотистыми, зелёными рощами серебристыми, молочная река, кисельные берега. 

Глазами впивался в великий и сокровенный пейзаж, в душу и плоть его проникавший, гордой силою его наполняя. Так вот что враги, мерзавцы и негодяи, хотели отнять, так вот что призвала родина защищать, так вот что —родной пейзаж он никому не отдаст! 

Солдатская жизнь, как известно, не мёд, главная скверность — надо стрелять, врагов убивать, иначе тебя убьют, а этого как раз очень не хочется. Часто это себе представлял. Не то, как убивают. А то, как мать известие получает, как, разрывая сердце, на весь их дом, на всю округу кричит, а вечером, голос сорвав, подмосковные вечера пьяным в стельку подругам своим подпевает. 

В такие минуты, когда сердце его вслед за сердцем матери разрывалось, он всеми правдами и неправдами на берег реки уходил, и там сердце его, наполняясь невиданной ширью и восторгом безмерным, утихало и успокаивалось. Безудержно петь хотелось, на великую красу эту глядя, только не материнскую грустную песнь, а другую старинную величественно привольную, от которой всё: и сердце, и живот, и даже органы половые, решительно всё, переполняясь величием, в нём набухало, кобзонисто поражённое мелодией и словами. 

Широка страна моя родная, 

Много в ней лесов полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

Из-за химкомбината в его родном городе дышалось вольно не очень, и никакой другой страны он не знал: не бывал. Но песня ему очень нравилась, особенно про леса, поля и реки. Одна из них по городу протекала, но в ней не купались из-за того же химкомбината.

Когда приказывали стрелять, надеясь врага как-то убить или на худой конец ранить, он по военной профессии пулемётчик, а по гражданской (не доучившись) сантехник стрелял вдохновенно. Попал в кого или нет, неизвестно, река широкая, враг на другой стороне, хорошо, если вообще куда долетит. Стрелял, нежно к пулемёту прижавшись, самозабвенно, и, радуясь его мотивации, командиры непременно на его счёт хоть одного убитого да записывали. Он матери постоянно писал, не жалуясь ни на что, но и пейзаж не упоминая. 

Вот так хорошо он и жил на войне. Жалко, не долго. Прилетел снаряд — и навсегда все пейзажи, речные, лесные, степные, морские и прочие, кончились для него. 

Но пейзаж и жизнь вообще продолжались, хотя не для всех. 

За них были назначены неслыханно прекрасные гробовые.