БЛИЗКИЕ
У сына родился сын. Вениамин не жил с семьей уже много лет. В сущности, те двадцать пять лет, что стукнули сыну, он и не жил с семьей. Жил в одной квартире с сестрой, старой девой, в духе прошлого века посвятившей «всю себя брату» и служившей прежде в каком-то чахлом конструкторском бюро на еще более чахлой должности. Но в последние годы в Марине, как и во всей стране, будто что-то перевернулось. В глазах появился странный тигриный блеск. Она похудела. Сделала короткую стрижку, которая очень ей шла. Надела очки в дымчатой оправе и на работу стала ходить в длинных приталенных пиджаках поверх элегантных брюк. Женщина - паж. Работала она теперь на частной фирме, производящей компьютеры, которые Марина знала лучше многих мужчин.
Однажды утром, когда она, стоя у окна и допивая перед работой чашку чая, рассеянно просматривала какой-то рекламный листок, Вениамин обнаружил, что сестра его удивительно хороша, соблазнительна.
- Денег катастрофически не хватает.
Она теперь взяла моду разговаривать будто и не с ним, а с самой собой.
- Может, замуж выйти, рискнуть? Как считаешь?
-Из новых?
В его голосе чувствовалась легкая досада и безмерное удивление. Как он проглядел, что сестра помолодела на десять лет и такая обворожительная?
-Шеф.
Она рассмеялась чужим, словно где-то подслушанным, воркующим смехом.
-Уже дважды разведен. Трое детей. Моложе меня, между прочим. И намного. Ты меня не выдашь?
Она опять рассмеялась, не глядя на брата.
-Вчера прямо в коридоре…
-Что? Что в коридоре?
Она быстро взглянула на Вениамина и не продолжила. Вытащила из сумочки помаду и провела ею по губам.
-Неровно. В зеркало посмотри.
Он удивился, какая у нее яркая помада. Может, она еще девушка? Он даже этого не знал, - такая была тихая, незаметная. После смерти матери подхватила все дела, связанные с домом. Готовила, убирала, посылала его за продуктами, точно сосчитав, сколько он должен будет заплатить…
-А я?
Он спросил, как спрашивают маленькие дети, которых ожидает развод родителей и дальше неопределенная судьба брошенных, нелюбимых, подкинутых двоюродной бабушке или тетке.
-Я сказала ему, что есть брат. Знаешь, у него такой дворец! Ты тоже поместишься.
Легкий, волнующий смешок, к которому он никак не мог привыкнуть.
Она захлопнула сумочку и, обдав его резковатым запахом духов, хотела уже выскочить из квартиры, но приостановилась и прошептала, - опять словно самой себе.
-А вдруг бросит? Вчера прямо в коридоре…
-Да что в этом коридоре проклятом?
-Ревнуешь? Я, может, еще и не выйду.
И поспешила на свою фирму к незнакомым ему, опасным, хищным мужчинам.
В тот же день сын пригласил Вениамина посмотреть на новорожденного. Для Вениамина это был внук, но он никак не мог представить себя в роли дедушки, потому что и роль отца у него плохо получилась, - сыну он был, скорее, приятелем. Странно, но сын, внешне на него мало похожий и в детстве его почти не видевший, - принял сторону отца. Уже давно не жил в квартире матери и до женитьбы свободные вечера проводил в кафе с Вениамином. Они болтали, курили, пили кофе, коньяк в рюмках и обсуждали проходящих девушек.
А девушки на них поглядывали. Оба высокие, Игорь очень ухоженный, с лоснящимся, гладко выбритым, не так чтобы значительным лицом, но сильный, мускулистый, элегантный. Менеджер по продажам часов на частной фирме. И Вениамин, чуть лысеющий, с курчавыми, светлыми волосами, с умным живым взглядом, капризно изогнутым ртом, да еще худой, как голодный волк, и подтянутый. Однажды официант в кафе на Тверской поинтересовался, кто из них старше. Сын прищурил глаза и спросил, что об этом думает сам официант.
-Я думаю, - примерно ровесники, но тому (официант кивнул на Вениамина) побольше досталось. Вид усталый. Ночная смена, нет?
Вениамин только усмехнулся, что можно было принять за согласие с этой версией. Конечно, ночная смена. Работа у него была катастрофически разрушительной – синхронный переводчик с полинезийского. Время от времени его звали то в посольство, то на прием, то на телевидение и после отваливали огромную кучу денег в твердой валюте, которую надо было обменять на рубли и растянуть на неопределенные временные промежутки.
Полинезийские лидеры, каждый год новые (уж не съедают ли их там?) весело приглашали его на острова, обещая роскошное жилье, неслыханное изобилие яств и женщин - сколько угодно свободных и красивых женщин! Но Вениамин вежливо улыбался и в Полинезию не спешил. Не хотел замутнять тот чарующий воздушный образ, который возник еще в школе, когда Полинезия казалась абсолютно недосягаемой. В реальной Полинезии он, обуянный ничем не сдерживаемой чувственностью, как пить дать, - рванется к местным красоткам и подцепит какую-нибудь гадость. Непременно подцепит. Но какова его собственная, домашняя красотка!
Возле младенца со сморщенным, несчастным, стариковским личиком Вениамин почувствовал себя совершенно ненужным и беспомощным. Нагнувшись, случайно дотронулся до его рта пальцем, который тот мгновенно, с неожиданной жадностью стал сосать. Подбежавшая мамаша мгновенно вытащила этот злосчастный палец и впихнула в ротик младенца выпавшую соску. Но впечатление от этой бурной обоюдной радости осталось сильным. Они с младенцем словно друг друга узнали.
Игорь ждал его на кухне. Они обменялись рассеянными, любяще-равнодушными взглядами и выпили по рюмочке коньяку. Вениамин принес пакетик шоколадных конфет. Оба были сластенами, а жена сына конфет не любила. Заели коньяк конфеткой.
- А она не отнимет?
Вениамин кивнул на пакетик, все еще ощущая ненужную жестокость жены Игоря, лишившей их с младенцем радости. Вероятно, боялась микробов, но на соске их могло оказаться гораздо больше.
-Она добрая.
Игорь скривился, возможно, от коньяка.
- Бывает добрая, когда не злая (это уже Вениамин).
Оба рассмеялись, как два холостяка-приятеля, и Вениамин подумал, что Игорь скоро уйдет от жены.
Вечером он сидел на диване и рассматривал старый семейный альбом. Рассматривал так внимательно, что даже нацепил на нос очки, которые терпеть не мог, как в свое время Петрарка. И научился как-то обходиться без очков и без линз. Но тут требовалась особая тщательность. Марина открыла своим ключом, быстро скинула куртку и вошла яркая, оживленная, в облаке неведомых ожиданий, жадных взглядов, картинок экзотических стран, которые по ней томились. Он протянул ей альбом.
- Взгляни на того, что с краю. Видишь, как похож? Это мой отец. Ты не помнишь, что мама говорила? Мы с тобой сводные брат и сестра. У тебя другой отец.
-Что?
Марина вся еще была в своих мыслях и словно куда-то бежала. И никак не успевала добежать.
-Мы - сводные.
- Ты что, решил делить имущество?
-Глупенькая. Просто мы с тобой не родные, то есть родные, конечно. Но я имею в виду…
Он потерял мысль и не стал искать.
-Так что же было в коридоре?
-Вчера? Или сегодня?
-Еще и сегодня? А почему в коридоре? Ему что, некуда тебя повести?
Сестра вся светилась и благоухала своими резковатыми экзотическими духами. И за этим свечением и благоуханием угадывались тайны женской души, смутных, глупых, беспечальных надежд, - внезапной прелести, вспыхнувшей наперекор всему.
Она, посмеиваясь, поманила Вениамина в полутемную прихожую. Он отложил альбом, снял очки, впрочем, очки он снял, едва заслышав ее ключ в дверях, и подошел к ней. Она была, кажется, немножко пьяная…
-Он, он…Ах, мне некому рассказать. Подружек совсем нет.
-Что он? Ну, скорее!
Вениамин настроился на самое худшее.
-Руку мне поцеловал. И сказал, что любит евреек. У него бабушка была еврейкой. А мать от него скрыла. Он недавно рылся в старых документах и нашел. Значит, и он еврей. Он так и сказал — значит, и я. И руку…
Она повертела перед глазами Вениамина своей воздушной, прозрачной лапкой, которой так ловко работала на компьютере.
-Постой, у тебя помада размазалась.
Он дотронулся до уголка ее губ, а она, смеясь, куснула его за палец, да так больно!
Что-то было общее в младенце, присосавшемся к его пальцу, и в поведении сестры. Искушенный фрейдист нашел бы здесь скрытый эротический смысл. Но Вениамину померещилось нечто более грандиозное, точно все живое, от еще неразумного до зрелого и тонкого, - жаждет сочувствия и соучастия. Жаждет соприкосновения, пожатия рук, объятий…
- Мы не родные, ты меня услышала? Если бы ты захотела, мы могли бы как-то иначе устроиться. Это, кажется, и юридически не запрещено. Я мог бы узнать в нотариальной конторе.
Он, конечно же, блефовал. Мать ведь у них общая. И это было ясно без всякой нотариальной конторы. Но хотелось помечтать и еще хотелось, чтобы она его еще укусила - его домашний тигренок. Но она разжала зубы.
-Ты знаешь, я боюсь. Его боюсь. Он еще ничего не просил, но я боюсь…
- Может, не нужно за него?
Спросил осторожно, отчаянно, ревниво. Он не желал никому ее отдавать. В сущности, - единственная его женщина - полусестра, полумать, полуребенок.
-Не надо.
Она отвела его руки, потянувшиеся ее обнять.
- Я сказала, что у меня никого не было. И это, представь, его больше всего притягивает.
- Я хотел…Мы же в детстве ласкались.
- Не бойся, я тебя обязательно возьму.
У нее закрывались глаза от усталости, переживаний и того глотка вина, которого она, должно быть, выпила в своем офисе на случайном застолье.
Он, как ребенка, отнес ее в ее комнату и положил на трогательно узкий диван. Потом налил ей на кухне в чашку горячего чаю и отрезал кусок вишневого бисквита, который по собственному почину купил утром в угловом магазине. Бисквит положил на чистое блюдце, как она любила, и поставил чашку чая и блюдце с бисквитом на столик перед диваном. А потом смотрел, как она, прикрывая глаза от усталости и наслаждения, пьет чай с бисквитом. Его глупый, взбалмошный тигренок. И все это отнимет какой-то шеф.
- Может, не надо?
Она сразу поняла и принялась плакать. Но в этих слезах не было той безутешности, которая бывала в детстве. Словно оставалась какая-то безумная, неуничтожимая надежда. Как же не надо, когда они погибают? Ведь они оба в этом мире, как дети в лесу. И она должна о нем позаботиться. Но у нее не хватает сил, она устала. А шеф…Он богатый и не противный. Он хороший, ты слышишь? И к ней… И она…А его она обязательно возьмет с собой.
Она беспрерывно это повторяла.
- А если?
Марина подхватила его смутную мысль. Нет, обманывать шефа она не станет. А у них с Вениамином ничего не выйдет, даже если он достанет справку, что они не брат и сестра, а совсем даже наоборот. Какая-то дешевая мелодрама в латиноамериканском вкусе.
Вениамин рассеянно ее слушал, но потом целую ночь проворочался в постели и на следующий день перебрался к сыну, у которого и так было тесновато.
Сын ему очень обрадовался и устроил в гостиной. У Вениамина просто не было сил смотреть на эту новую Марину, чему-то тихо радующуюся, счастливую и немного испуганную. И отдаляющуюся, уходящую от него в какой-то свой мир.
Из полинезийского посольства почему-то звонили все реже, а деньги кончались. Жена сына поглядывала на Вениамина со смешанным чувством недоумения и ужаса нормального человека перед существом какой-то иной породы. Он старался меньше попадаться ей на глаза - целыми днями слонялся по городу. Заходил к знакомым и в кафе, где ограничивался бутербродом или сладкой булочкой. С сыном они по вечерам безмолвно играли в шахматы или слушали «негритянский» джаз - оба его очень любили.
Иногда по утрам Вениамин прокрадывался к кроватке младенца и любовно вглядывался в его личико, каждый раз немного другое. Младенец напоминал то маму, то почему-то Марину, то его самого на младенческих фотографиях, то дедушку, которого он помнил очень смутно, но кажется, у дедушки были большие, карие, с искорками глаза. И когда он глядел на младенца, ему казалось, что все в мире, в природе, в нем самом восстанавливается и обретает смысл. И в загадочной Полинезии больше уже не кушают политических вождей. А сестра не мечтает для их общего спасения о богатом муже. И вообще она ему не сестра, даже не сводная. И встретившись в коридоре (ему представлялся необычайно светлый и яркий коридор, как в кружке рисования его детства) они подбегают друг к другу и больше уже не разжимают рук, понимая, как немыслимо трудно встретиться на этой земле.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ
Ляля позвонила в звонок над расшатанной деревянной дверью. У нее самой дверь была примерно такой же степени запущенности.
И сразу, не разглядев, да и не разглядывая, кто открыл, и от волнения не задумавшись, почему открыли без обычных в таком случае вопросов, - выпалила:
- У вас рояль?
Темнота молчала.
Ляля вдруг подумала, что такая фраза могла встретиться в дурацком детективе, ну, как пароль, по которому один агент узнает другого.
- У вас рояль продается?
В собственном голосе ей послышались какие-то незнакомые задыхающиеся нотки. А всегда была такой спокойной. Все кругом даже удивлялись. Мужской голос мягкого тембра в темноте тихо кашлянул. Ляля вздрогнула и собралась бежать.
- Проходите!
Голос оставался тихим и ломким. Завораживающим. Такие проникновенные звуки на рояле умели издавать только очень талантливые пианисты. Сама Ляля играть не умела. Но всю жизнь мечтала научиться.
- Неужели есть?
В Лялином вопросе при желании можно было расслышать два противоположных чувства. Боязнь заходить в чужую квартиру с неведомым ей продавцом рояля и радость от того, что ей все же правильно указали адрес. И у хозяина есть для продажи инструмент. Иначе зачем бы ей сюда заходить? Но она же не умеет играть на рояле! И в ее малогабаритной однокомнатной совершенно некуда его поставить! Не на кухню же, вместо газовой плиты.
Она вошла.
В темной прихожей что-то загрохотало. Она чихнула, наглотавшись пыли чужого неуюта, нечищеных половиков, старой ненужной обуви. И снова обрадовалась общности - так же не убирают, как она. Может, сосед, который дал ей этот адрес, как раз и подметил сходство? Совершенно нет сил на уборку. Главное - нет куражу. Все кажется - зачем? Еще и это делать, помимо других ненужных и неприятных дел! Вот если бы ей удалось купить рояль, - куражу бы, наверное, прибавилось. Это как вытащить внезапно счастливый билет. Хватит ли у нее денег? Нет, конечно, денег у нее нет. Но она предложит честный обмен. У нее есть старинные бриллиантовые сережки, оставшиеся от бабушки. Вот эти сережки и можно обменять на рояль. Все равно такие дорогие сережки Ляля носить боялась - еще вырвут прямо из ушей! Да и вообще эта роскошь не по ее облику. Но иногда, дома, когда никто не видел, она надевала свои «наследственные» бриллианты и с тихим недоумением смотрела в зеркало на свой незнакомый, преображенный облик из какого-то другого мира, другого века.
Зашли в темную узкую комнату с сиротским диванчиком и одиноким стулом. Хозяин подхватил стул и поставил его на середину комнаты. Для нее. А сам сел на диван. Сохранив прямую осанку, что Ляля бессознательно отметила.
- Рояль?
Он переспросил своим удивительным, вполне мужским, но в то же время не похожим на современные мужские голоса – деловые, напористые, агрессивно-наглые, хриплые, жесткие, визгливо-скулящие, - голосом. От таких тонких модуляций Ляля отвыкла. Ловила их как музыку.
Он вынул сигарету, зажигалку и закурил. Почему у нее не спросил, разрешает ли? Ляля табачного дыма не выносила. Надо уходить! Какой рояль? Нет тут никакого рояля! Ляля завороженно смотрела, как красиво он держит сигарету между двумя пальцами. И какие тонкие артистические пальцы. Потом осторожно перевела взгляд на лицо. В полумраке зашторенной, заставленной какими-то случайными вещами комнаты, с полуседой небритой щетиной на щеках, с курчавыми взъерошенными волосами вокруг лысины, с высоким печальным лбом и полузакрытыми глазами. Сначала он показался совсем старым. Потом - молодым, в мужском расцвете, но безмерно замученным. Свободной рукой он прикрыл глаза и полуотвернулся от нее, что было не очень-то вежливо.
- Не обращайте внимания. У меня неприятности. Вернее, не неприятности, а…Словом, не важно … А рояль можете посмотреть в соседней комнате. Но я не продаю.
Ляля встала со стула и наклонилась к этому бесконечно усталому человеку.
- Послушайте, мы знакомы? Уж не знаю, сколько лет назад в туристической поездке в Голландию. Художники и музыканты. Тогда это было как чудо. Не то, что сейчас. Вы - скрипач? Мы ведь с вами сидели за одним столиком в ресторане?
Он поднялся и, волоча ноги, но не от старости, а от безразличия, подошел к окну и слегка отдернул штору. Стало светлее. Ляля увидела его длинную прямую спину и поняла, что это другой. Тот был, скорее, среднего роста, а этот высокий. В миг сравнения Ляля поняла, что всегда предпочитала высоких, но они ей почему-то не попадались. Невысокий рост того скрипача, наверное, не дал разыграться ее воображению. А она ему нравилась. Без конца целовал ей ручки, что было тогда не очень принято. Она ходила в цыганских серьгах кольцами, одевалась в яркие длинные юбки и светлые блузы. В ней тогда был какой-то безумный жизненный напор, ежесекундное ожидание радости. Он что-то улавливал и звал ее Карменситой.
- Нет, это были не вы, простите.
- Действительно, не я. Не скрипач и никогда не был в Голландии.
Хозяин открыл форточку. Пахнуло гарью, весной и табаком, неожиданно ароматным.
Она ловила его голос, не слова, а вибрации звуков, интонации. Только в раннем отрочестве в пионерском лагере был вожатый, чуть похожий манерой говорить. У ее ровесниц он вызывал приступы неудержимого смеха, а она безумно, просто безумно…
- Нет, Голландия – не моя стихия. Я был когда-то, до всех этих теперешних туров, в Польше. И почувствовал какое-то родство, что-то такое в воздухе, в архитектуре, в облике людей… Думаю, что там мои корни. Дед родился в местечке на Украине, но это недалеко…
- А неприятности? Какие неприятности?
Ляля спросила и испугалась. Что она будет делать еще и с его горем, - а ведь именно это слово, как она догадалась, он не выговорил.
Он не ответил. Слегка повернул от окна голову и посмотрел в ее сторону полуприкрытыми затуманенными глазами.
- Да, где-то встречались. Только не припомню, где. Что же вы не посмотрите рояль? Он в соседней комнате. Но я не продаю. Или я это уже говорил? В голове путается.
- Мне не надо. Мне ставить его некуда!
Ляля попыталась удержать слезы, но ей не удалось. И она, отвернувшись, разрыдалась, комкая платок. Точно горе не у него, а у нее.
А дальше что-то совсем несообразное. Может, у нее тоже все перепуталось в голове?
Он лежит на диване, горячий, точно в жару, с расстегнутой рубашкой, а она взобралась с ногами на диван и ухватилась за его руку, согревая свои пальцы ее жаром. Да, да, сидит в притирку с совершенно незнакомым, полуодетым, небритым мужчиной и сжимает его руку с такой силой, точно им предстоит Страшный суд и они могут потеряться. Он, чуть приподняв голову, осторожно касается губами кружевной вставки на ее блузке, а она свободной рукой с бесконечной нежностью гладит его горячую грудь.
Он не открывает глаз.
- Ты ведь не уйдешь? Никогда не уйдешь?
Его голос ее уже не просто завораживает, а трогает, как голос самого дорогого на свете существа.
-Никогда!
Ее всхлипы становятся все безутешнее.
- В мазурке? Или балладе? Или ноктюрне?
Ей кажется. что он бредит, но вдруг ее осеняет, что это он перечисляет шопеновские произведения, в которых ему бы хотелось с ней остаться. Она мысленно добавляет «Цыганку» Хальса, на которую когда-то казалась себе похожей.
У него на руке нет часов, а Лялины тоже недавно сломались, и она их все никак не отдаст в ремонт. И сколько это длится, - они не знают.
ПЛАТОНОВСКИЙ КОМПЛЕКС
- Платоновский комплекс - это, когда ученик влюблен в учителя, как было с древнегреческим Платоном, а в иных случаях – в учительницу, что чаще в наших широтах, - говорил очень высокий, крепкий, лысеющий человек, сосредоточенно разглядывая дно бокала с вином, - и знаете, еще ревнует ее ко всем, особенно к мужчинам-учителям. И готов их убить, зажарить на костре и совершить ритуальную трапезу совместно с другими соучениками, которые тоже ненавидят этих самодовольных мужичков.
- Где вы видели в школе мужичков? - раздался голос до того безмолвствующего гостя, приведенного, кажется, Геннадием.- Одно бабье!
- Раньше бывали. В дни моего, да и вашего, думаю, отрочества. Это сейчас все разбежались по фирмам. А платоновский комплекс - это такая же реальность, как пресловутый эдипов.
- Такой же миф, - пробурчал Геннадиев приятель, которому этот разговор, вероятно, был интересен.
- А вот я сейчас расскажу вам…- оживился лысеющий с рюмкой в руке…
Нет, не пойдет. Начало годится для рассказа Чехова или, скажем, Бунина, а сейчас не пойдет. И не в стилистике даже дело. Не рассказываются сейчас такие истории, - некому их рассказать.
Геннадиев приятель сидит в своем углу, а высокий лысеющий, - в своем, и никакие силы не смогут их соединить, тем более, что первый уже давно укатил в Канаду, сам Геннадий осел в Австралии, а лысеющий, лысеющий…
Уж не дневнику ли он доверит свою историю? Тоже нет. Очень глупое дело в век компьютеров, - а Алексей Иванович работал на фирме по установке компьютеров, - прежде, правда, преподавал физику в техникуме,- так вот, очень глупо, вернувшись от компьютеров клиентов и усевшись вечером перед экраном собственного домашнего компьютера, чтобы помочь сыну набрать реферат по истории или поиграть с ним в какую-нибудь игру, где побеждает самый осторожный, - очень глупо на этом же компьютере набирать ничего нынче не значащие воспоминания прошлого.
Было ли? А если было, - то зачем? Тут бы уголок стола, стопку бумаги, ручку или, на худой конец, карандаш, но нет ни того, ни другого, ни третьего. Письменный стол стоит только в комнате сына, бумагу и ручку, конечно, мог бы отыскать, но вот уже жена громко, надсадно, словно безнадежно глухих зовет их с сыном ужинать, и в ее голосе заранее чувствуется недовольство, что не сразу пришли и пельмени остыли, что ужин скучный и вообще, почему она не в Англии и у нее нет загородной виллы, как у Катьки Капустиной?! Знала же та, за кого выходить, хоть и была всю жизнь обыкновенной дурой. А уж какая уродина! Какая ужаснейшая уродина! Уродина!!!
… Ее так и называли в классе - Уродина. Причем никто не хотел ее обидеть - кличка потеряла какие-либо оценочные моменты- Уродина и Уродина. Мало кто обращал даже внимание на то, что она подволакивает левую ногу, что цвет лица у нее, как у некрашеного забора - сероватый, а волосы растут очень скудно и сбиваются куда-то вкось. Уродина и Уродина.
Школа была элитной, а Уродина выделялась не только внешностью, но еще и полным отсутствием способностей к каким-либо предметам, в особенности к языкам, на которые тут делался упор. Почему Уродину держали, - было загадкой для всех. Ходили слухи, что у нее папаша какой-то крупный фирмач, давший деньги на ремонт здания, но, глядя на тусклые туалеты Уродины, трудно было в это поверить. Сама она помалкивала. Лишь под строгим секретом шепнула подружке, Зойке Бегунковой, а та уж растрезвонила по всему классу и по всей школе, что она - тайная дочка Елены Михайловны - преподавательницы литературы. Елена Михайловна, мол, сама недавно про это узнала и тогда Уродина попала в привилегированную школу. А воспитывается она совсем другими людьми, которые ее взяли прямо из роддома. Елена Михайловна взять дочку отказалась по причине ее некрасивости и хромоты. Словом, что-то из латиноамериканских сериалов…
Алеша Петров верил и не верил. Без конца сличал черты Уродины, ее голос и повадки, с чертами Елены Михайловны,- ничего общего! Разве так бывает? А на уроках литературы с учащенным дыханием, замирая, слушал, как путаясь и запинаясь, Уродина что-то лопочет. И не сводил глаз с Елены Михайловны - вот сейчас в ней что-то дрогнет, покраснеет, побледнеет, взорвется, выдаст свое пристрастное отношение.
Но Елена Михайловна была как всегда доброжелательна и чуть рассеянна,- словно не всем существом присутствовала на уроке, а частичку себя оставила в другом месте, может быть, даже в другом веке. И рассеянно ставила Уродине какую-нибудь несуразную оценку, иногда даже пятерку, что вызывало у Алексея новую волну самомучительства и подозрений - может, все-таки дочка? Но и его невнятное бормотанье (от волнения и терзавших его сомнений, он, отвечая, терял нить мысли, сбивался и замолкал) обычно увенчивалось оценкой столь же несуразно высокой.
Елена Михайловна - в миру Лена, Леночка (так называл ее гроза школы – физик Евгений Семенович) была как-то не в меру лояльна и думала о чем-то своем. О чем, о чем она думала? Это составляло в последний год обучения самый жгучий предмет размышлений Алексея Петрова, который окончательно запутался и извелся. А впереди маячила армия, если не возьмется за ум и не начнет заниматься как следует. Не может быть ее дочкой эта Уродина. Леночке никак не больше двадцати пяти, а Уродине уже шестнадцать.
А если Леночке тридцать пять или сорок? Это непоправимо? Это много? Он начинал, волнуясь, вспоминать, сколько лет родителям, маме, высчитывать, насколько лет папа старше мамы и сопоставлять внешность мамы и Елены Михайловны - Леночки. Он упрямо мысленно называл ее Леночкой, как Евгений Семенович, и опоминался только тогда, когда под бурный смех класса, разъяренный Семеныч, презрительно пожимая плечами, ставил ему в журнал очередную тонконогую двойку, которая почему-то Алексея Петрова страшно радовала, точно физик признавал в нем соперника, равного, - и мстил.
Уродина же после всех этих мучительных мыслей, сопоставлений и сличений, заинтересовала его - высокого, сильного, с горячим румянцем на скулах и всегда чуть насмешливым взглядом темных глаз, - настолько, что он, получив от нее на рваном листке написанное каракулями приглашение прийти в подвал «для разговора», ни секунды не задумываясь, побежал вечером в подвал полуразрушенного дома, для каких- то своих целей купленного «новыми русскими».
И на холодном цементном полу долго, зло, с наслаждением над ней издевался. Заставил ее лечь на живот (Уродина тут же подстелила на пол какие-то тряпки) и, сняв с джинсовых брюк ремень, несколько раз хлестнул Уродину по ее цыплячьему, в пупырушках заду, представляя и почти теряя сознание от этого представления, что бьет он Елену Михайловну, ну, не ее, так ее замену, ее неудачный двойник.
Однако все это Уродине, по-видимому, очень понравилось, потому что каракули от нее стали регулярными, он же ходил в подвал лишь изредка, но ходил, и однажды, предолевая физическое отвращение, смешанное с какой-то непонятной тягой, все же заставил ее повернуться к нему некрасивым, блеклым, искривленным судорогой счастья лицом и просто полежал на ней некоторое время, так как оказалось, что у него не хватает сил. Слишком отчетливо он представил Елену Михайловну.
- Ты дочка? Не врешь? Не врешь? - зло цедил он
сквозь зубы, а она, так же невнятно, вытирая с лица кулаками слезы, не то блаженства, не то отчаяния, - бормотала самозабвенно:
- Дочка, дочка, дочка…
В институт он не попал, от армии освобождался с помощью каких-то фиктивных медицинских справок, которые мама добывала с отвагой кондотьера, не считая денег, улыбок и унижений. В результате он был послан в стройбат недалеко от Москвы, откуда через месяц его доставили в больницу с серьезной травмой ноги. С тех пор он сильно хромал. А еще через некоторое время ему пришлось жениться на Уродине, которая угрожала самоубийством и намекала, что собирается родить, но так и не родила.
Все переживший, хромой, наголо обритый, неузнаваемый, безнадежно несчастный, - он появился через несколько лет в школе с надутой от важности и даже чуть похорошевшей Уродиной, которая всем проходившим мимо, вплоть до новой девочки-секретаря и школьных уборщиц, гордо кивала на него, поясняя, что это « ее муж».
Навстречу шла Елена Михайловна. Он знал теперь точно, что Уродина не ее дочка, что та все выдумала, чтобы привлечь его внимание. Больше ведь было нечем, как наивно и бесстыдно поясняла она в ответ на его неотвязные, грубые ночные расспросы.
- Алеша?
Елена Михайловна остановилась и соединила его недоуменным взглядом с Уродиной, которая, стоя на лестнице, о чем-то громко, истерически подвывая, разговаривала с Евгением Семеновичем. Слышалось бесконечное - «мой муж», «мой муж», «мой муж».
- Что с вами случилось, Алеша? Вы болели? Больны?
- Я здоров, Елена Михайловна. Просто я женился. Вон на ней.
Он скорчил презрительную гримасу и кивнул в сторону Уродины. И представил, каким жалким, тощим, обритым видит его сейчас Леночка. А раньше он ходил по школе и красовался перед ней мускулистой спортивной фигурой, ростом, силой, юношеским румянцем. И все это было ей, для нее! Не для Уродины же! Ему сделалось нестерпимо горько, но почему-то и невыразимо приятно, что она видит его таким. Ведь не может же она, такая тонкая и всегда как бы вибрирующая, не осознавать, что тут не обошлось без нее. Что это она с ним сделала! Да, да, и не будь ее, распроклятой, незабываемой Леночки, никогда бы не женился он на Уродине, никогда, никогда…
Нет, некому было все это рассказать, попивая вино и временами судорожно затягиваясь сигаретой, - все разбежались, разъехались, стали важными господами. И даже Уродина, благодаря своему папаше, стала президентом какой-то скандально известной компании и сменила третьего мужа.
А Елена Михайловна, Леночка…
Однажды он встретил ее в парке, катя перед собой коляску с маленьким сыном. Оба вздрогнули, и Елена Михайловна, все такая же сияющая, но почему-то ниже ростом и моложе, чем ему представлялось, - весело ему кивнула и перешла на другую дорожку. Шла она без сумок,- вероятно, просто прогуливалась, в светлом весеннем платье и легкой накидке, задумчивая и словно уже совсем переселившаяся в какое-то другое время. А он стоял еще несколько минут на дорожке, чтобы справиться с сердцем, восстановить дыхание, и дрожащими руками поправлял ленточки на ослепительно-белой, кружевной шапочке спящего ребенка.
Начало 2000-х
Комментарии
Сейчас прочитал рассказы
Сейчас прочитал рассказы Веры Чайковской. Замечательная проза.Поздравляю автора и журнал.
Добавить комментарий