Глава 3. Банька и банщик
Сергей, размышляя о Тамаре Андреевне, как он назвал Даму в голубом, хотя инициалы под портретом были иные, - старался не заострять внимания на ужасных подробностях лагерного обихода. Между тем, в основном этим подробностям была посвящена значительная часть лагерной литературы, которую Сергей читал в своё время из какого-то странного любопытства. У него было чувство, возможно, генетического порядка, передаваемое поколениями гонимых евреев, что он и через это прошёл. Ему легко было отождествить себе с Даниилом Ферсманом, мужественным, не слишком мудрым, романтичным художником, который пренебрегал, насколько хватало сил, тяготами лагерной жизни, старался из неё вырваться и приспособиться с наименьшими потерями для личности. Женщинам, конечно, было тяжелее. В особенности, таким, как Голубая дама. Но Сергей ощутил, что его героине в кромешном мраке нечто засветило. И он пошёл вместе с ней на этот неяркий свет…
Вечером следующего дня Тамара Андреевна призналась Катьке, что ей необходимо выйти из барака. Но это ещё куда ни шло! Ей нужно быть в ничейной зоне, где её будет ждать знакомый. Родственник. Да, племянник. Тот, что посылает посылки. (Катька об этих посылках хорошо знала и делила их содержание с получательницей). Мальчишка прорвался через все кордоны и приехал. Но нелегально. Катька давно догадывалась, что это племянничек. С того самого дня, когда Андреевна вспомнила про зеркальце. Тот приехал спасать тётушку-красавицу. Хоть и жаль было Катьке подаренного зеркальца, а сунула она его опять в руки Тамары Андреевны. Может, охранник польстится. Им же, мужикам, нужно сбривать щетину. Та схватила странный амулет, присланный взъерошенным Гариком, студентом юридического факультета, который в Москве ходил по инстанциям, писал бесконечные заявления и ей посылал продуктовые посылки и письма, где заклинал её не меняться, крепиться, стараться как-то выдержать, пока он её вызволит. А он вызволит, и скоро. И пусть она опять будет над ним посмеиваться, язвить, удивляться странностям его поведения. Только бы вернулась здоровой и прежней!
Тамара Андреевна в Гариково зеркальце, оправленное в красную деревянную рамку, снова не взглянула, спрятала его в одежде. И опять сравнительно легко отпросилась у дежурной – срабатывал её вид, что-то трагическое, античное (если бы дежурная умела это назвать) в облике.
И пусть это будет чудом, чудеса ведь случаются везде, - но охранник пропустил её «понюхать клумбу с цветами табака», как она ему наивно объяснила. Или душа в нём проснулась, или зеркальце прельстило, короче, грубо, с руганью, пинками он вытолкнул её из ворот, предупредив, что если не явится через полчаса, пристрелит. Бежать ей было некуда, - это он понимал.
В лагере Тамара Андреевна сильно похудела. Вероятно, поэтому она словно бы не чувствовала своего тела и бег её был похож на полёт. Возле клумбы она на миг задержалась. Этот миг, когда она стояла у распустившихся в ночи белых цветов, показался ей бесконечным. Душа её, трепетавшая от страха, неизвестности, отчаяния, - вдруг вся превратилась в одно сплошное обоняние.
Напротив клумбы темнело одноэтажное каменное здание. Тамара Андреевна лихорадочно пыталась нашарить ручку двери. Но её опередили. Дверь открылась с той стороны, из темноты она выхватила общий контур полуголой мужской фигуры, в чёрных трусах, обмотанной полотенцем. Человек держал в руках огарок свечи, который он немного приподнял. Тогда она увидела худое лицо, не старое, но какое-то очень уставшее, с выражением равнодушного пренебрежения. Выражение это, скорее всего, не имело отношение именно к ней, Тамаре Андреевне, а стало как бы привычной маской. Он пробормотал нечто вроде извинения за свой вид, но так, что было ясно, - ему абсолютно всё равно, что о нём подумает эта женщина. Он мог бы ей открыть и вовсе голым, - такое равнодушие к «внешности» им, видимо, овладело. Она отчасти узнала в этом равнодушии свою боязнь взглянуть в зеркало. У него была следующая стадия. Всё это мелькнуло в затуманенной голове Тамары Андреевны в долю секунды. И ещё показалось, что где-то она видела этого тощего Вулкана.
Он взглянул мимо неё и указал в темноту.
- Туда. Можете раздеться в предбаннике. Если будет угодно.
И скрылся, как тень, оставив горящий огарок на табуретке.
Там, где-то в глубине и в темноте, - слышался плеск воды. Непослушными пальцами она принялась разматывать платок, стягивать ужасную одежду. Осталась пылающая, робкая и затравленная душа, которой было стыдно показываться без покровов перед человеком, которого она видела однажды. Нет, она не пойдёт! Ни за что!
- Тамара!
Это он её звал.
Она схватила платок и обмоталась, как банным полотенцем. Она просто постоит рядом. Она только взглянет одним глазком… Она шагнула в ту сторону, где плескалась вода. Её подхватили и понесли. Она охала, вскрикивала, кричала, что горячо, что она захлебнётся. Он тоже охал и тоже что-то кричал. Вода стекала по их телам. Они друг друга не видели, но им помогали руки, как у слепых. Так, наверное, будет там, где им суждено когда-нибудь встретиться. Они узнают друг друга у входа в кромешной тьме – по шёпоту, по дыханию, по смутному силуэту.
Он её вынес в предбанник, где горел огарок, и стал одевать. Она встрепенулась. Уходить отсюда? Она не уйдёт! Она хочет здесь остаться, здесь умереть! Она не вернётся в тот ад! Она вырывалась из его рук и что-то выкрикивала. Прибежал полуголый Авдеич. Кажется, это он хлобыстнул её по щеке. Потом она вспоминала, кто же их них, Авдеич или Даниил Ферсман? Даже в этом полуобморочном состоянии она чувствовала, что Ферсману не нравится присутствие Авдеича, без которого, однако, он бы с ней не справился.
Она немного опоздала. Охранник злобно её толкнул и наставил фонарик на лицо. Она показалась ему колдуньей, ведьмой. Как иначе объяснить, что он её пропустил? Что-то прошептала, порчу навела!
- Чтобы духу твоего…
Далее шёл текст, которого она не услышала, так как кинулась бежать к бараку. В бараке свет уже погасили. К Тамаре Андреевне спустилась сверху Катька, которая ничего не могла понять, хорошо прошло или плохо? Та то плакала, то смеялась. Неожиданно из одежды Тамары Андреевны выпало зеркальце, которое охранник или случайно выронил, или решил ей вернуть. Волшебное это зеркальце снова перекочевало в руки Катьки.
На следующий день Тамару Андреевну и Катьку, вместе с половиной барака, спешным порядком отправили в другой лагерь.
Глава 4. Необученный учитель
Сергея захватила игра с прошлым, попытка восстановить внутреннюю жизнь людей, которых он никогда не видел. О своём тёзке Мнушкине и о Данииле Ферсмане он на протяжении жизни часто вспоминал и размышлял. Они были словно бы его хорошими знакомыми, почти родственниками. А сейчас их жизни в воображении Сергея стали переплетаться и складываться в какой-то тайный узор.
Сергею некогда запомнился портрет работы Сергея Мнушкина, изображающий красивую надменную даму новой сталинской элиты. И он бесконечно ценил ещё долагерные натюрморты Даниила Ферсмана и потом его умопомрачительные лагерные миниатюрные рисунки на папиросной бумаге, сделанные всем, что попадалось под руку, вплоть до угля или сажи. И то, что жизнь этих двоих так внезапно переплелась в его воображении, соединённая «Голубой дамой», его захватывало. Всё же и он был художником с богатым и ярким воображением. И он как-то участвовал в возникающем действе.
Но труд художника не кормил в этом прагматичнейшем из столетий. В случае Сергея – дизайн стал компромиссом между призванием и требованиями жизненных обстоятельств. Нужны были деньги. Он предпочитал тратить их, не считая. На нескольких детей, росших в разных точках земного пространства, воспитываемых «исчезнувшими» жёнами, на весёлую богемную жизнь, на новых претенденток попасть в зловещую сказку, в которых, как ни удивительно, не было недостатка.
Ранняя смерть родителей оставила в душе Сергея, по натуре «маменькина сынка», такой неизгладимый, печальный и тоскливый след, что ему постоянно нужно было себя «взбалтывать», как пузырёк с лекарством, чтобы тяжёлая муть осадка не отравила его молодой и насыщенной жизни.
Теперь он смертельно боялся всего «серьёзного» и «трагического», потому что сердце устало от прежней большой беды и теперь жаждало отдыха и радости. Тут был и ещё один момент, который Сергей смутно ощущал – та самая «генетическая память», с помощью которой он мог совершенно отчётливо представить себя и в сталинском лагере, и в мрачных застенках средневековой Испании, и в Германии с её бесконечными гонениями на евреев. Всё это он тоже словно пережил. И теперь, отпущенный на волю, хотел избавиться от зловещих воспоминаний, чтобы с доверием, по-детски, принимать новый день.
Возможно, этой боязнью «серьёзного» и объясняется то обстоятельство, что он не рвался отыскать предполагаемую Наташу. В сущности, именно встреча с ней послужила толчком к разматыванию столь захватывающего сюжета. Хотелось всё переложить на случай или судьбу. Встретиться где-нибудь на трамвайной остановке или вообще никогда больше не встретиться. Но тут шеф вновь попросил его подбросить рекламу в тот самый академический журнал, который, судя по экземпляру на столе, за несколько месяцев совершенно преобразился.
Теперь он был толстый, на глянцевой бумаге, с фотографией безликой фотомодели на обложке. Изменилась и начинка. Прежние статьи академического толка со ссылками на источник и примечаниями сменились байками о жизни знаменитостей и светской хроникой. Соответственно, и оплата рекламных услуг выросла раз в десять, что шефа нисколько не смутило.
В знакомой редакции Сергей тщетно высматривал «Наташу». Ни в роскошном кабинете главного, ни в других комнатах попроще - её не оказалось. Он всё же спросил о ней, уходя, у заместителя редактора - той самой редакторши, которую он с ней некогда спутал, вызвав большое неудовольствие последней.
Оказалось, что Наталья Зибель (Вы ведь о ней спрашиваете? )Да, да, кажется, Зибель её фамилия...
(Ага, вот откуда выскочила фамилия мужа Дамы в голубом! Но и фамилия, как и имя, узналась невесть как – где-то прочитал, подсмотрел, совершенно бессознательно, потому что ничего не помнил )...
Так вот, эта самая Наталья подала заявление об уходе и ушла одна из всей редакции. Она по убеждениям – коммунистка, ей не понравилось, что зарплата повысилась в четыре раза, ей, видно, хотелось получать прежние гроши. (Однако какую ненависть сумела вызвать на вид безобидная Наталья Зибель у этой дамы с навязчиво ухоженной внешностью. Так ухаживают только за неживым!). Сергей юлил, пытаясь скрыть свои мысли за обаятельнейшей улыбкой. А не дадут ли ему телефончик? В прошлый раз он оставил Зибель кое-какие фотографии и проспекты. Он лгал вдохновенно! Телефон ему всё же дали, скорее всего, боялись испортить отношения с солидной фирмой, которую он представлял.
И вот состоялся разговор по телефону. Наталья Зибель с лёту отождествила его с тем типом, который несколько месяцев назад ей сильно не понравился. Сергей деловито спросил, нашла ли она работу. Можно было подумать, что у него деловое предложение. Он и впрямь хотел ей помочь. Но она не нуждалась. Ей уже помогли. Она теперь преподаёт рисование детям новых русских.
Что преподаёт?
- Рисование.
Голос Наталья Зибель не дрогнул.
Сергей въедливо допытывался.
Она ведь не художница, так?
- Так.
А рисованию где-нибудь училась?
- Нет, не училась.
Наступила пауза, а потом они дружно расхохотались. Сергей всё ещё смеясь, сказал, что ему совершенно необходимо взглянуть, как она это делает. Он-то рисованию учился - и долго! Но фортуна сулила иное. Погряз в дизайне.
Она неожиданно легко пригласила его в студию – поглядеть на занятия. Какой-то богатый сосед предоставил ей помещение прямо у неё в доме. На занятия привозят совсем маленьких детей, ещё дошкольников.
- Вспомните, может быть, тот садик, куда мы вместе с вами ходили,- заметила она.
Сергей признался, что не ходил в детский сад. Тут же выяснилось, что и у Натальи Зибель нет детсадовских воспоминаний. Тоже воспитывалась няней.
И снова они рассмеялись, радуясь, что глупая ложь - рассеялась.
- И всё же я вас видел.
Сергей упрямо стоял на своём. Но все её попытки выспросить, где же, наталкивались на его сопротивление. Об этом он говорить не желал.
Разговор получился весёлый и живой. Ему давно не удавалось так просто, без подвоха, общаться с женщинами. Все они почему-то претендовали на роль «исчезающих» жён, и разговор, соответственно, становился мычащий, неопределённый и двусмысленный. Условились встретиться вечером в студии.
Он явился с большой шоколадкой, которая была тут же поделена между студийцами.
В красивом овальном зале Наталья Зибель, в розовой футболке и джинсах, кружилась вокруг своей малышни, поедающей подаренный шоколад и колдующей вокруг листов белой бумаги. Родители детей отбыли на своих иномарках, и теперь настала вольница. Рисовать можно было как угодно и что угодно. Один распластался на лаковом полу и, высунув язык, раскрашивал цветными карандашами свой лист. Другой, в зелёных штанишках, со шкодливой мордашкой, приспособил белый лист к спине приятеля, рисовавшего на столе, причём свой листок тот упёр в громадную потрёпанную книгу, которую время от времени раскрывал.
Сергей из любопытства решил взглянуть, что за книга. Оказалось, сборник задач по высшей математике для вузов.
- У дедушки Толика свистнул! - радостно выкрикнул тот, что со шкодливой мордашкой.- Дедушка забыл убрать. Совсем стал рассеянный.
А малыш, подхватив книжку и раскрыв тяжелый переплет, сравнивал книжный узор из формул с тем узором, который получался у него на бумаге.
Деды преподавали высшую математику в вузах, дети занимались бизнесом, а внуки наслаждались свободой.
Две милые коротко стриженные девочки лет шести чинно сидели за столиками, но временами перебегали одна на место другой и менялись рисунками. Это была компания как раз для Сергея! Ему самому что-то этакое захотелось изобразить, - ну, хоть нахальное солнце с подмигивающим глазом, как всегда и у всех детей, и у этой их учительницы, не продвинувшейся на стезе рисования после детства ни на шаг. Она не постеснялась показать ему теперешние свои рисунки, где косой заборчик и дым из трубы, вьющийся синим кольцом, изобличали ситуацию остановленного в детстве рисовального порыва, которому не суждено было развиться.
Необученная учительница убеждала детишек изобразить свой самый счастливый летний день: какое тогда было солнце, небо, деревья, заборчики из кольев, лицо мамы. И все её собственные теперешние картинки были словно бы из этого счастливого, навеки остановившегося дня.
- Я делаю это с обожанием!
Она разбросала свои рисунки по столу веером.
- Это единственное на свете, что я всегда делала с обожанием.
Сергея вдруг обожгла зависть. У неё осталось дело, которое она делала с обожанием. А у него ничего такого давно не было. Не тряхнуть ли ему стариной? Вот возьмёт и напишет её портрет!
Он тут же ей это предложил, и она опять на удивление легко согласилась. Урок закончился пением и танцами. Наталья Зибель села за рояль и заиграла что-то грустно-весёлое. Малышня тут же бросилась танцевать, кувыркаться, кружиться. Мальчик в зелёных штанишках ещё и пел - высоким тонким голоском, на ходу выдумывая смешные слова. Сергей невольно тоже стал притоптывать, подпевать хриплым баском, прихлопывать горячими ладонями, и припомнился ему кривой плетень, совсем, как на рисунке Натальи Зибель, и то ли деревенские танцульки, то ли ещё что-то из детства на летней даче...
Продолжение следует
Добавить комментарий