Глава 5. Сеанс портретирования
Наталья Зибель собиралась приехать к нему в мастерскую на трамвае. Её страшно обрадовало, что по его улице ходит это ископаемое. Трамвай оказался её любимым видом транспорта, а вот метро она ненавидела.
- Оно как ад.
Сергей подумал, что, очевидно, и ей свойственно переноситься в шкуры своих предков, побывавших в разнообразных модификациях ада.
Потом, чуть нахмурившись, она спросила, будет ли в мастерской кто-нибудь ещё.
- Наташа, вы меня боитесь?
О, нет, она его не боялась! Она ему доверяла. Он был еврей. Он был интеллигент. А она - свободная современная женщина. Правда, они оба какие-то излишне нервные, излишне тонкие, чересчур вибрирующие, воспринимающие ненужные подтексты – шелест деревьев, запах лип и дождя, бензина и сигарет, неприятно громкие голоса и самый тихий беззвучный шёпот. Что ты будешь делать с такой уязвимой органикой?
Но как уже было сказано одной гордой поэтессой, – какая есть!
В тот же вечер Сергей заглянул в шикарный комиссионный магазин на Тверской и попросил подобрать голубое платье в ностальгическом стиле, не слишком короткое, но и не длинное, простое, но из дорогого материала, помните, такое, как на старых фотографиях наших мам… (он оглядел продавщицу и поправился) то есть ваших бабушек…
Ему вынесли светло-голубое и тёмно-голубое,- девических размеров. Он выбрал тёмно-голубое с круглым вырезом и свободно спадающими рукавами. Тёмная бирюза – таков был цвет его Голубой дамы. Потом перед ним поставили несколько пар женских туфелек на высоком каблучке, лаковых. Размера он не знал. У Золушки был, кажется, 33! Но таких туфелек, на девочку, что ли? Не оказалось. Самым маленьким был 35 – аккуратные, изящные, очень дорогие итальянские туфельки на низком каблуке. Сергей с Натальей Зибель был в хорошей пропорции роста: он на полголовы выше и не собирался тут ничего менять, низкий каблук был кстати. Сумма оказалась внушительной. Он не был новым русским – бизнесменом с постоянным доходом. Его гонорары были большими, но не регулярными. Но сегодня он решил шикануть, доставить себе удовольствие.
- Да, ещё, пожалуйста, белый шарфик! Нет, не такой. Вот этот подойдёт.
В соседнем ювелирном он купил крошечные бриллиантовые серёжки с красным агатом посредине. Все эти действия словно были продолжением той радости, которую он ощутил на занятиях студии Натальи Зибель. Никогда ещё он, довольно равнодушный к вещам, так не радовался покупкам.
Когда следующим вечером Наталья Зибель, предельно возбуждённая, переступила порог его мастерской (Она едва доехала! Трамвай сломался, потом водитель всех высадил и уехал «в парк», но было уже недалеко и она добежала), он, взглянув на обычную её розовую футболку и джинсы, попросил её переодеться.
- Во что?
- Как во что? Всё предусмотрено. В тигровую шкуру!
Она сделала движение в сторону двери.
Да нет, это он так неудачно шутит! Не волнуйтесь! Подходящий наряд, кажется, есть.
В маленькой комнатке, где он хранил всякий хлам, лежало на старом диване бирюзовое платье, на полу под ним стояли туфельки, а белый прозрачный шарф змеёй обвивал композицию.
- Что это? Зачем?
Реакция её была, как всегда, непредсказуемой.
Она ни за что не возьмёт этих вещей! И не наденет! И не станет позировать! Она хотела быть собой, а он из неё хочет сделать какую-то куклу!
Он сказал, что вовсе не дарит ей этих вещей. Это как в театре. Она наденет их и потом оставит до следующего раза.
Он не стал больше слушать её возражений и быстро вышел из комнаты, прикрыв дверь. Стоял у холста и искал голубые и коричневые краски. Внезапно что-то произошло, - может быть, лампочка в лампе мигнула. В дверях стояла Наталья Зибель, по-детски не решаясь войти. Теперь, в лёгком голубом платье, она обернулась красавицей из прошлых времён. Он и не думал, что может быть так красива.
- Уши проколоты?
Она не поняла, не ответила. Он стремительно подошёл и легко вдел ей в уши драгоценные серёжки, оттенившие блеск глаз. И ещё вынул из кармана помаду, которую утром стащил с туалетного столика своей теперешней подружки, и подкрасил ей губы.
- Теперь хорошо. Волосы в пучок потуже. Туфли подошли?
- Точь-в-точь.
Он усадил её в кресло спиной к большому зеркалу, так, как сидела мнушкинская модель. Ему хотелось понять, действительно ли эта резкая, застенчивая и взвинченная особа, - похожа на ту горделивую даму с мнушкинского портрета, которая, встретившись в лагере с художником Даниилом Ферсманом, повела себя столь безрассудно. И о себе ему хотелось кое-что выяснить. Может ли он без дураков соперничать с талантливейшим Мнушкиным? Сохранилась ли в нём хоть искра божественного дара?
Такого счастья, полёта, самозабвения он давно не испытывал. Он работал кистью, пальцами, ладонью. Он весь ушёл в эту вязкую, текучую массу, в холст, в переливчатость драгоценных красок. Лицо сидящей становилось всё утончённее, поза свободнее и горделивее.
Но тут она зашевелилась в кресле. Не спросясь, встала и прошлась. Ноги затекли. И вообще ей нужно позвонить. По телефону она сказала своей «маме», что всё в порядке, что она скоро будет и поедет на трамвае.
Он не хотел, чтобы она снимала серёжки. Но взять их она отказалась. Вденет в уши на следующем сеансе. А как она позировала? Ей даже что-то такое пригрезилось, из прошлого…
Она снова была в футболке и джинсах, но в её облике словно что-то осталось от той, неизвестной ей дамы. Движения стали замедленнее и мягче, взгляд умиротворённее. Словно бы она внезапно ощутила свою женскую привлекательность, в которой отказывали ей современные средства массовой информации. В цене были совсем другие женщины, и только старушки на остановках, в магазинах, в парках называли её красавицей.
Он проводил её до её допотопного транспорта, как она ни сопротивлялась. На остановке он сказал, что непременно придёт на её занятие в студии. Ему понравилось. Будет подпевать этому, который в зелёных штанишках. Ванечка?
Они вдвоём рассмеялись, что вызвало изумление стоящих рядом на остановке трамвая хмурых людей. Как легко они с ней смеялись! И как естественно и спокойно она отказалась от серёжек, которые любая из его подружек схватила бы с жадностью. Дома, думая о ней, он как-то незаметно перепрыгнул мыслью на Голубую даму, которую безумное время закрутило в безумном водовороте.
Глава 6. Авдеич
Катька в какой-нибудь самый неподходящий момент, когда они, положим, как несчастные дети кисти Перова, тащили с ней на пару неподъёмный бак с водой, вдруг говорила Тамаре Андреевне, что она похорошела. Точно! Ей Богу! И Тамара Андреевна, как ни глупо это было, верила ей. После встречи с Даниилом Ферсманом мир для неё изменился. И она ждала освобождения и новой встречи, потому что он её обязательно найдёт. И эти мысли, эти надежды, очевидно, изменили её облик, добавили красок и внутреннего одушевления в прежде неподвижное, застывшее трагической греческой маской лицо.
Она ощущала, что с ней произошло чудо. Счастье и безумие любви настигло её в аду, там, где она уже ничего не ждала и ни на что не надеялась. Но и на воле она не знала ничего подобного. Какое-то вечное сонное, тоскливое прозябание. Она была уже девочкой очень хороша, и это определило её судьбу. Какая-то стена холодной отстранённости отделяла её от всех. Её считали гордой, ей завидовали, в неё пылко влюблялись. А ей было скучно и тоскливо.
Она словно бы не понимала своей власти и не пользовалась ею. Уже говорили, что двое школьников хотят из-за неё покончить счёты с жизнью, а она даже не могла толком припомнить их лиц. Тот носатый? Да? Старшеклассницей в гостях у бабушки, гуляя вдоль волжского берега, она иногда испытывала непонятное счастье, почти освобождение. Но потом дома опять начинались тоскливые дни, когда она не знала, чем себя занять. У неё не было никаких талантов, никаких явных склонностей. Только спящая душа, заснувшая, возможно, от первоначального испуга перед жизнью, и красота.
Отец Тамары был известным московским портным. Её будущий муж, Леонид Зибель, увидел её ещё почти девочкой, когда она выбежала в коридор, где он с её отцом договаривались о дне примерки.
Мода была на красивых еврейский жён (которые впоследствии все оказались в лагерях), и Зибель сразу же подумал, что эта будет из самых красивых. Отец был рад такому зятю, к тому же ещё еврей, а Тамаре было всё равно. Она не любила мужа, но не любила и никого другого. Он же любви не добивался и, видимо, ничего о сей тонкой материи не знал.
К тому же ему было безумно некогда. Он строил коммунизм, делал карьеру и безумно боялся вождя. В этой ситуации все его эротические инстинкты сублимировались в страх и трепет перед тираном.
До замужества Тамара успела получить химическое образование. Почему химическое, она сама бы не объяснила. Так хотел отец, который заботился о «хлебной» профессии дочери, а ей было всё равно. Химическое образование добавило ещё одну тусклую краску в палитру её жизни, ничего не дав душе. Но после нескольких лет замужества Тамара Андреевна совсем затосковала. Врачи советовали ей завести ребёнка. У мужа была уже взрослая дочь от первого брака. А Тамаре ребёнка не хотелось. Муж не вызывал у неё никаких эмоций, - вот в чём было дело. Ей было бы совсем тоскливо, если бы не племянник мужа, смешной мальчишка, наизусть знающий судебный кодекс. Гарик ходил за ней по пятам и глядел с собачьей преданностью. Его положение при ней определилось сразу - раб.
Новый журнальчик со стихами Пастернака, билетик в театр Мейерхольда, приглашение на Кузнецкий, где открывалась художественная выставка, - это всё добывалось Гариком для неё. Повсюду она появлялась вдвоём с Гариком, мужу было не до того. И лишь на правительственных приёмах он ревниво следил, какое она производит впечатление. Гарик же был услужлив и заботлив, находил место в партере, приносил цветы, когда даже она забывала о своих именинах, укутывал зимою в тёплую шаль, чтобы не простудилась. И всё это она принимала со снисходительным равнодушием королевы.
И вот теперь этот смешной Гарик оставался единственным человеком, связывающим её с волей. Он посылал ей спасительные продуктовые посылки и писал длинные письма, обещая в скором времени вызволить. Только ей нужно постараться выдержать и не отчаиваться. И не меняться! Письма доносили эту заклинающую мольбу. Он хотел увидеть её прежней. Его бы очень порадовали похвалы Катьки. И её они тоже радовали, но не из-за Гарика, нет. Из-за Даниила Ферсмана. Иногда она просила у Катьки зеркальце в красной деревянной оправе и задавала этому волшебному стеклу только один вопрос: узнает ли её Даниил Ферсман после их внезапной разлуки? Скажет ли, что она по-прежнему похожа на свой портрет?
Она не сомневалась, что он (если она выживет!) её в конце концов разыщет – здесь или на воле. Он доказал, что может всё. Из писем племянника она знала, что какой-то человек «её положения» (Гарик из осторожности не хотел уточнять) сумел письменно связаться с её падчерицей. И пытался узнать новый адрес Тамары Андреевны. Лидия в панике звонила Гарику и советовалась, давать ли адрес. Тамара Андреевна спешно ответила: давать! Непременно давать! Но Гарик после этого надолго замолчал и больше в его письмах эта тема не возникала. Однако Тамара Андреевна знала, что Даниил Ферсман всё равно её отыщет, несмотря на козни Лидии и Гарика.
Теперь она жила воспоминаниями об их встрече. Иногда ей вспоминался и Авдеич, свидетель ночного свидания. С ним было связано какое-то особое чувство, в котором смешались оскорблённое достоинство, стыд и тайная жгучая радость, что Даниил Ферсман даже в этой безумной ситуации ревнует её к полураздетому приятелю - банщику. И как он посмел её ударить?! (В этих размышлениях она словно бы забывала о бесконечных унижениях своего лагерного бытия, где каждая мелочь говорила ей, что она не человек, не женщина, не красавица, а никто, пустое место, лагерная пыль, как тут выражались).
Авдеич невольно оказался приобщённым к её самой сокровенной тайне. И, возможно, поэтому она так часто о нём думала и пыталась вспомнить, где могла видеть его лицо. И однажды она вспомнила.
Когда праздная жизнь жены партийного чиновника стала ей совсем невыносима, она решила посещать лекции на филфаке университета. Интуиция ей подсказывала, что идти нужно не на философский и не на исторический факультеты, где сплошная идеология и набившие оскомину имена вождей, а туда, где ещё, возможно, осталось что-то живое. Надев простенькое платье, в белых босоножках и с белой сумочкой в руке, она отправилась на филфак. Шофёр мужа отвёз её до Моховой, и она его отпустила.
Она робко заглянула в аудиторию, где собирались студенты. У пробегавшего мимо студента с пышной гривой она спросила, что будет.
- Блок, Блок, Блок… Из Ленинграда.
- Как Блок? В расписании другой преподаватель!
Проходившие мимо студентки рассмеялись, и одна, важно поправив очки, сказала, что лекцию читает профессор из Ленинграда о мелодике Блока.
Тамара Андреевна вдруг ощутила такую робость и такую внутреннюю неготовность слушать лекцию о мелодике Блока, что под дребежжание звонка, призывающего на лекцию, поспешила выскочить из аудитории и помчалась вниз по лестнице. Тут она столкнулась с человеком, который бежал вверх. Он приостановил бег, почти не глядя, извинился и побежал дальше. А она вдруг осознала, что этот молодой, очкастый, с тёмной шевелюрой и весёлостью в глазах человек, - и есть профессор. И таким он был ярким и лёгким, так ему не терпелось поскорее начать свою лекцию, что Тамара ему невольно позавидовала. Как врезался ей в душу его молодой облик, мужественный, окрылённый, пылкий! Как ей подумалось вдруг, что такого она могла бы полюбить! Он, счастливый и горящий, начал свою лекцию, а она тихо побрела домой. Зачем ей, в сущности, мелодика Блока? Она плакала в ту ночь, думая о своей жизни, где нет исхода скуке и тоске. И вспоминала лицо молодого профессора, который, занятый своими мыслями, наверняка, даже не увидел, кого слегка толкнул на лестнице.
И вот через много лет она встретила его, постаревшим и усталым, с равнодушно-надменным взглядом – банщиком у лагерного начальства.
Добавить комментарий