Глава 7. Обоюдные подозрения
Сергей разволновался, думая об Авдеиче, которого Голубой даме, то бишь Тамаре Зибель, удалось-таки отождествить с молодым огнеглазым лектором. Он подумал о том, что поколение отцов выше всего ценило самоосуществление. Теперешние времена принесли с собой какие-то иные представления о важном и насущном. Вот ему, например, необходимо зарабатывать не просто деньги, но большие деньги, чтобы чувствовать себя уверенным, на плаву, и не стыдиться за себя, не способного подбросить «исчезнувшим» жёнам зелененькие купюры на воспитание его (или даже не его) отпрысков в Америке, Австралии и Канаде.
Все « исчезнувшие» были из породы шальных бабёнок, все, ещё до встречи с ним, были смертельно обижены на весь мир, в особенности на его мужскую половину, а уж после встречи подходить к этим особам близко, - было опасно для жизни. Свою агрессивность и мстительную обиду эти валькирии избывали в далёких странах, где всё было чужое и они были всем чужими. И поэтому их агрессивность казалась аборигенам некой экзотической особенностью русских женщин, которую следовало сохранить как нечто редкостное. Увозя детей, они мстили отцу этих детей, аккуратнейшим образом пересылавшему деньги через моря и океаны и много лет не видевшему этих детей, а порой даже сомневавшемуся в их существовании. Но Австралия и Канада так далеко! Он звал «исчезнувших» жён с детьми в Россию, но те мстительно отказывались, хотя тут оставались их родители, бабки, тётки и дядья. Там, в почти запредельном далеке, им было легче копить обиды. И не из этого ли неостывающего вулкана обид рождалась мощная энергия, помогающая жить на чужбине?
Сергей понимал, что нужно как-то устраиваться. Последняя по времени подружка, Рита, была подходящей кандидаткой на роль обычной, а не «исчезающей» жены. Она приехала из провинции, и её тянула Москва, а не Австралия. И не было в ней такой шальной безумной смелости, чтобы, бросив замок Синей Бороды, поспешить за океан, держа в рюкзаке за спиной, как кенгуру, детёныша. Эта была благоразумной маленькой мещанкой, как говаривали прежде, а он дозрел до понимания, что в браке важнее всего чувство спокойствия.
Одновременно он ловил себя на каких-то тайных, смутных мыслях о Наталье Зибель, дававших простор беспокойному воображению. Тут было нечто, родственное живописи, которая с некоторых пор сделалась для него необязательным «тайным» делом, не сулящим ни денег, ни славы. Это прежде она могла прославить и обогатить! Какая слава от тишком для души производимой работы, где нет ни эпатажа, ни продуманного до мельчайших деталей «улетного» проекта? Скорее, уж он прославится своими дизайнерскими находками, где «улетность» как раз имела место, или участием в каком-нибудь модном телевизионном шоу! Возвращение к живописи ничего существенного не сулило. Бог весть, догадаются ли потомки, что он был необычайно пластически одарён и вкладывал в свои немногочисленные картины душу? Да и какие потомки будут у человечества, со всех сторон обложившего себя динамитными шашками? Это дело было бессмысленным, но притягательным, как всё бессмысленное. Вот и посещение занятий студии Натальи Зибель было бессмысленным, но притягательным.
Малышня помогала достичь состояния непосредственной и лёгкой включенности в жизнь. И присутствие нестрогой учительницы - незнайки,- этому тоже как-то помогало…
В разгар его размышлений в мастерскую явилась Рита, которая с безошибочным женским инстинктом ринулась в «подсобку» и, обнаружив там голубое атласное платье, вознамерилась его надеть. На туфельки она не посягала. Они ей были малы. На Дюймовочку, что ли? А серёжки она тут же вдела в уши, и они засверкали, подчёркивая Ритино крестьянское происхождение. Про платье всё же она спросила, - можно она примерит?
Он строгим тоном сказал, что нельзя. В этом платье ему позируют.
- Кто?
- Одна знакомая.
Рита, полусмеясь, полузлясь, сказала, что у него нет «просто знакомых» женщин, все или бывшие или будущие подружки. Это было правдой, но правдой было и то, что с Натальей Зибель у него возникли какие-то совсем особые отношения. Он не хотел, чтобы Рита надевала платье, предназначенное для Голубой дамы. Между тем, она просовывала голову в вырез. Он стал вытаскивать её из платья. Она укусила его в руку. Он хлестнул её по щеке. Она зарыдала, уткнувшись розовым круглым лицом в спинку дивана и злобно отбросив платье на пол. В белой маечке и розовых трусиках она была трогательной. Последовало бурное примирение. Когда он подбежал к телефону, то ещё тяжело дышал.
- Кто говорит?
Знакомый женский голос что-то произнёс. Он ни слова не понял.
- Что? Повторите. Не понимаю.
Снова что-то произнесли, но он никак не мог врубиться. Рита стояла сзади и покусывала ему плечо. Повесив трубку, он понял, что звонила Наталья Зибель. Что-то насчёт занятий, которые не то отменили, не то перенесли. Конечно же, она всё поняла. И пускай! Он не ангел! И вообще он собирается изменить, изменить… Рита незаметно подобралась к платью, подобрала с пола, стряхнула пылинки и вновь просунула голову в вырез. Он не дал… Она обиженно сказала, что им давно пора…
Он подхватил ее фразу, прижимая к себе платье и бормоча, что тоже об этом думал. Рита просияла и кинулась звонить родственникам и подружкам, - наконец-то он высказался определённо.Теперь не убежит! Сергей бережно положил платье на диван, расправил и набрал номер Натальи Зибель.
Сказал, что со сна ничего не понял. Он ждёт её вечером. Ему не нужно много сеансов. Но несколько необходимо. Это даст импульс для последующей работы. Она отвечала сухо и отстранённо. В его сон, кажется, не поверила. Но приехать вечером всё же обещала.
До её приезда звонила Рита и деловым тоном сказала, что сообщила новость всем родственникам во Владимире. Многие хотят приехать на свадьбу. Он доволен? Сергей отвечал невпопад. Она повторила вопрос. Он доволен? В её голосе звучала не агрессивность, которую он привык различать в интонациях своих «исчезающих» жён, а плаксивость ребёнка, которому в чём-то перечат.
Конечно же, он был доволен. А какие платья он ей подарит? Он подарит много разных платьев всех цветов. Только не голубое. Голубое ей не идёт. Но она хочет именно голубое. Такое, как это.
Он подумал, что Рита бессознательно разыгрывает роль глупой жены Синей Бороды, которая, в отсутствии грозного мужа, первым делом кидается в запретную комнату. Нужно будет спрятать от неё это платье, а то ведь всё равно наденет. И серёжки не вернула… Он отметил это с досадой, но по сравнению с теми дикими кошками, - эта была почти ягнёнком…
- На трамвае? ( Спросил по привычке).
Глядя на стоящую в дверях гостью, Сергей изумился, как она стала походить на Голубую даму с Мнушкинского портрета.
В нарядной бархатной куртке и шёлковых брюках в обтяжку, надушенная терпкими духами, она, действительно, смотрелась не раздражённой и диковатой девчонкой, а спокойной и чуть надменной дамой.
- Подвезли на машине.
Он поинтересовался, кто подвёз. Она пробормотала что-то о соседе, который ей во всём помогает. Не тот ли это сосед, который дал ей помещение для занятий? Наталья Зибель промолчала. В ушах блеснули старинным золотом серёжки. И серёжки он подарил? Она с каким-то изумлением дотронулась до собственных ушей с удлинёнными сверкающими серёжками. Да, это он. Он очень просил. Сказал, что смертельно обидится, если… У неё никогда таких не было. Сергей хмуро напомнил, что от него она отказалась принять серёжки. И снова она промолчала.
Побежала в подсобку и выскочила оттуда, удивлённая.
- Но там нет ваших серёжек!
Теперь пришлось промолчать Сергею. У обоих были друг от друга «жгучие тайны».
Облачившись в синий атлас, Наталья Зибель уселась, как он просил, спиной к зеркалу, в котором отражался её затылок с завитками тёмных волос. В глазах сосредоточенная мысль.
- О чём задумались, Наталья?
Она ответила неожиданно горячо:
- Да, задумалась. Ваш портрет, Сергей, меня изменил. Мне захотелось чего-то нового! Я ведь ничего не видела, нигде не была! Сидела возле маминой юбки. Да и денег не было. Но мне ведь, действительно, никуда не хотелось! А теперь, знаете? Теперь хочется пожить в Париже или Венеции. Есть в дорогих ресторанах. Носить красивые вещи…
- Ага, так вы поедете на бал?
- Должно быть, поеду.
От оторвался от холста и, сощурившись, на неё взглянул.
- С кем же, Наташа?
- Это совсем не интересно. Простой человек. Очень простой. Но мне надоели сложные. И мне кажется, он меня, ко мне… Словом, хорошо относится.
Сергей взял тряпку и вытер руки. Сказал, что, пожалуй, будет дописывать без неё. Она ведь теперь так занята. Да и у него намечаются перемены. Собирается в свадебное путешествие. Она встрепенулась. Не с той ли особой, которая унесла серёжки? Верно, именно с той. Но ведь она сама не оказала ему чести их взять.
Они оба попытались рассмеяться, как бывало, но не получилось. Она попросила её не провожать. Он подал ей в прихожей бархатную куртку, вероятно, одну из тех «красивых вещей», вкус к которым она ощутила.
Из окна Сергей наблюдал, как она садится в иномарку, сходу сорвавшуюся с места. Ждал всё это время или только приехал? Скорее всего, только приехал – эти новые русские временем дорожат. В груди закипало злое чувство. Наталья Зибель, оказывается, продвигалась вовсе не в сторону безрассудной Голубой дамы, а к весьма прозаическим ценностям продажного века. И уж, конечно, она обманывалась в подлинных чувствах своего богатенького соседа. Такие господа не влюбляются, а ищут разнообразия. Отчего бы, мол, не попробовать с этой смешной уродиной?!
ГЛАВА 8. Вечный раб
Сергей в расстроенных чувствах бродил вокруг своего холста. Не было какой-то основной ноты, самой важной, доминирующей. Взгляд его модели ускользал, был неопределённо - лукавым. У Мнушкина дама смотрела на зрителя с некоторой снисходительностью, но подобная снисходительность для взгляда Натальи Зибель не очень-то подходила. Однако и лукавство, как бы ни был Сергей на неё сердит, не её черта. Напротив, она простосердечна. Вот. Слово найдено. И ещё доверчивость. Может быть, из-за этих, довольно архаических свойств её натуры, Сергей и не решался к ней приблизиться. Он боялся и стыдился этой доверчивости.
Боялся обмануть эту доверчивость и стыдился себя, такого всегда неискреннего и всегда играющего, поддразнивающего всех окружающих женщин, в особенности молодых и привлекательных.
Взгляд его героини должен быть воплощением этой безоглядной, глупой доверчивости.
Это и будет тот «обратный» знак, противоречащий всему строю теперешней жизни, которым он отметит своё время.
Ему звонили с фирмы, требовали немедленно явиться к шефу, он что-то отвечал в трубку и не ехал. Почему-то ему стало казаться, что этот портрет важнее всего остального. Может быть, в нём он, наконец, найдёт самого себя? Он писал глаза своей дамы, а та продолжала жить своей жизнью, и он с каким-то недоумением наблюдал, как она там живёт…
Вспышка безумного счастья, испытанная Тамарой Андреевной в лагере, - неожиданно смягчило грозных Парок, которые захотели ей помочь, а может быть, это было простое совпадение. И всё же судьба благоволит к счастливым. И вот на новом месте её взяли работать в лагерный медпункт медсестрой, ведь у неё было химическое образование. Никому тут не было дела, что она ни дня не работала по специальности. Тамаре Андреевне выделили крошечный, но отдельный закуток при медпункте, выдали чистый белый халат, а главный врач, бывший московский профессор-офтальмолог из евреев, шепнул, что постарается добиться для неё и лучшего питания. Она тоже была еврейкой, то есть почти его родственницей, там, где все были чужие, озлобленные, враждебные.
Врач, Иосиф Самойлович, ненавязчиво её опекал. И даже верную Катьку пристроил уборщицей в медчасти. И когда Тамара Андреевна в белом халатике и в белой косынке на голове ловила на себе его взгляды, она не пугалась, а чутьём понимала, что он отождествляет её с женой, которая или в лагере, или в эвакуации, - и суеверно радуется, что Тамаре под его началом стало легче. Может, и его милой беспомощной Раечке, его глупому ребёнку -жене, кто-нибудь поможет. Он не пытался ухаживать за Тамарой Андреевной, и в этом тоже была суеверная логика.
Кто-то там, в Самарканде или в казахских степях, какой-нибудь крепкий мужчина, русский, еврей или казах (а как же слабенькой Раечке без мужчины?) будет ей помогать так же бескорыстно, как он этой Тамаре. Обе были красавицы, и подавлять свои чувства к таким женщинам было, конечно, не просто.
В медпункте Тамара Андреевна, пожалуй, и впрямь отчасти вернулась к своему прежнему облику, но несмотря на печать измождённости, в более мягком и светлом варианте. Светлом, потому что её лицо осветила надежда. Она каждый день ждала вести от своего удивительного Даниила Ферсмана. Но он молчал.
Зато пришло длинное письмо от Гарика. Тот намекал, что её должны в скором времени освободить.
Он делал всё, что мог, дошёл до Вышинского, - выше уже некуда. Кстати, Вышинский принимал у него экзамен по римскому праву и остался доволен ответом. Далее племянник подробно писал, как ей действовать, если её освободят, куда ехать и как устраиваться. Он прекрасно помнил, как она теряется в любых неизвестных обстоятельствах.
Гарик не ошибся. Её, действительно, освободили, запретив жить в крупных городах. Шёл второй год войны. Исход был ещё не ясен. Страна жила в ситуации катастрофы, и собственная судьба уже не казалась Тамаре Андреевне такой исключительной и трагической. О ней думали, ей помогали, её любили. Многим было гораздо хуже.
Катька рыдала в голос. Тамара Андреевна обещала писать, никогда не забывать и при первой возможности вызвать к себе, - только бы освободили! Иосиф Самойлович, прощаясь, сделал движение её обнять, но вспомнил о своей Раечке, и, сдержав порыв, сухо протянул руку. Но тут уж обняла и расцеловала его сама Тамара Андреевна. Он чуть-чуть напоминал Даниила Ферсмана.
Гарик направил её в Калинин, куда он сможет приезжать - преподавать в пединституте на кафедре Томского. Тоже, между прочим, сидел.
Племянник уже успел сам съездить в Калинин и даже снял для своей тётушки комнатку в деревянном доме - наверху, в мансарде. Она удивится, но там есть тёплые удобства – хозяйкин сын соорудил. Гарик знал, как это её обрадует.
Она сошла с электрички с лёгким пустым чемоданчиком, - все лагерные вещи с их запахами и воспоминаниями, она суеверно и брезгливо выбросила в мусорный бак. На дне лежало лишь волшебное зеркальце – амулет, который Катька ей почти насильно сунула на прощание. Теперь это был Катькин подарок.
Непривычно свежим был воздух, дул ветер с Волги, приносил речные запахи, любимые с детства. И в придачу ко всему этому спускался вечер с синевой и розоватостью какого-то домашнего и тихого неба. Она несколько раз спросила прохожих, туда ли идёт, прежде, чем нашла свой деревянный дом - скворечник с синим реденьким заборчиком.
Сомневаясь и робея, вошла в калитку и обомлела. Белые пахучие цветы встретили её в палисаднике, распустившиеся словно специально к её приходу. Она бросилась к цветам, как к родным существам, которые знали её всю её жизнь и помнили Даниила Ферсмана и то необыкновенное, что было с ним связано. Старушка - хозяйка вышла на крыльцо и молча смотрела, как её гостья, отбросив чемодан, нюхает цветы. Потом она говорила соседушкам, что засомневалась в уме своей квартирантки. Война, голод, приехала из неведомых мест, тощая, без вещей, а нюхает цветочки как барыня. Цветы выросли сами собой, старушке было не до них.
Тамара Андреевна поселилась в крошечной комнате наверху - в мансарде. Окошко у неё всегда было распахнуто, и ветер с Волги почти каждый день с ней здоровался. С детства она боялась оставаться одна, но тут внизу жила хозяйка с двумя котами, и Тамара Андреевна, просыпаясь ночью, думала, что старушка и коты её оберегают. И ещё её оберегал её Даниил. Он думал о ней каждый день, и эти его чудесные, праздничные, цветные мысли она ловила и радовалась им, как душистому табаку в палисаднике перед домом, за которым она любовно ухаживала, поливала и пропалывала.
Неожиданно легко Тамара Андреевна устроилась преподавать химию в местную школу, химию,- которой теперь не помнила совершенно! Между тем, её занятия пользовались успехом у учеников. Она садилась перед классом с задумчивым красивым лицом погруженной в свои мечты дамы из каких-то прошлых времён, - её причудливый, от бедности, наряд, шаль, которую ей подарила хозяйка, длинная юбка, купленная на рынке у цыганки, всё способствовало каким-то небудничным ассоциациям. И вызывала к доске всегда одного и того же безошибочно найденного ученика, ставшего впоследствии академиком в области химии. И тот с развязностью вундеркинда, начинал энергично писать на доске формулы, изредка заглядывая в принесённые из дома вузовские учебники. И коротко и внятно объяснял ученикам очередную тему. Ему задавали вопросы, потом он сам их задавал. К концу урока можно было поставить несколько пятёрок и четвёрок. Ниже Тамара Андреевна не ставила. Её любили. Более того, в неё были влюблены, причём не только мальчишки, но и девчонки, которые просили матерей сшить им длинные цветастые юбки. С оборками. Почти у всех девчонок в скудном гардеробе появились такие юбки.
Про новую химичку ходили в школе какие-то неясные слухи. Её имя связывалось с самыми громкими именами сталинского окружения. У многих из этих людей жёны сидели в лагерях. Мужья же продолжали служить тирану. Странные это были мужчины, которых словно каждый день публично секли. Но были и поразительные исключения! Сергею вспомнился рассказ приятеля о маршале Ворошилове, который, когда пришли за его женой - еврейкой, отстреливался из наградного ружья, и Сталин дал отбой. Вспомнил Сергей и рассказ о втором человеке после Сталина - Молотове, который после смерти вождя, попросил Берию выпустить из лагеря свою жену - Полину Жемчужину. Вина ее заключалась в том, что встретившись на приеме с послом Израиля Голдой Меир, Полина сказала ей на неведомом для переводчиков языке (это был идиш), что она - «дочь еврейского народа»...
Сергей подумал, что уровень добра и зла, видимо, во все времена – примерно одинаков, иначе происходит космическая катастрофа типа всемирного потопа. Нарушать этот баланс опасно для человеческой цивилизации. Но в последние годы человечество все ближе подступает к гибельной черте...
Тамара Андреевна жила только ожиданием и как-то мало вникала в житейские дела. Но всегда находились люди, с радостью и охотой готовые ей, такой неумелой и неприспособленной, - помочь. Мальчишки - школьники помогали ей с дровами, топили хозяйскую печь, обогревавшую весь дом. Хозяйка подбрасывала кое-какую еду.
Жизненный нерв Тамары Андреевны сосредоточился на ожидании приезда необыкновенного Даниила Ферсмана, и она жила словно в огненном сиянии этого ожидания, которое освещала радостью все её дела. Покупала ли она себе новую кофточку на базаре или тащила оттуда несколько морковок, - всё это было словно бы для него. И вынимая из тумбочки заветное зеркальце и глядя в него полузажмуренными глазами, Тамара Андреевна спрашивала, - понравится ли она теперь милому Даниилу, когда он её разыщет. Сама она не пыталась что-либо предпринять. Всеми её важными делами руководил из Москвы Гарик, а Гарику она о Данииле Ферсмане рассказывать не хотела.
Однажды вечером, когда она поливала табак в палисаднике, калитку приоткрыл худой, высокий и седой мужчина, в котором она с трудом узнала племянника. Он повзрослел и уже совсем не напоминал суетящегося у миски с едой щенка, как прежде.
Гарик кинулся к ней, остановился, вгляделся, глаза блеснули удивлением и былой радостью. Поцелуев и объятий не было. Он приложился к её измазанной в земле руке. Хозяйка видела эту сцену из окна и потом рассказывала соседкам, что к химичке приехал кавалер. Тот самый, что снимал ей комнату. Но на мужа что-то не похож, может, и впрямь родственник?
Гарри Наумович Зибель ехал в Калинин с твёрдым намерением как-то изменить свои отношения с тётушкой. Но увидев её, похудевшую, в простом светлом платьице, с лейкой в руках, - странным образом помолодевшую, в то время, как сам он успел возмужать и почти постареть, - понял с тоскливой безнадёжностью, - раб.
На цветы он даже не взглянул, и она ему их не показала. Он навёз ей кучу продуктов, кучу вещей. Во всём сквозила былая заботливость и былая томительная любовь. О лагере он её не расспрашивал, и она была благодарна. Ночевать она его устроила во флигеле, где до войны жил хозяйкин сын, ныне пропавший без вести. Утром суровый и не выспавшийся Гарри Наумович отбыл в Москву, где его ждали дела. У него была бронь. Судебные кадры в стране ценились. Гарри преподавал и писал диссертацию о преемственности римского и советского права. В сущности, преемственность, конечно, была. Но ещё в большей степени она проявлялась в беззакониях каких-нибудь Нерона или Калигулы, подхваченных нынешним российским тираном. И кто был «беззаконнее», определить оказывалось практически невозможно. Но все эти размышления, разумеется, не могли войти в написанный Гарри Наумовичем официальный текст…
Добавить комментарий