И победа будет нам,
Все поедем по домам/
Сеня Белкин. 7 лет
В то роковое утро 22 июня мы наметили семейный поход в Летний сад, и я уснул накануне счастливый, предвкушая радостное времяпровождение в обществе столь редко видимого мною отца. Но когда я проснулся, его уже не было – в 6 часов утра за ним приехал курьер на машине и увез его неизвестно куда.
У нас, как и у всех, на стене висела черная тарелка – репродуктор, и в 12 часов дня мы выслушали обращение Молотова к населению. Люди кинулись в магазины – скупать всё подряд: соль, спички, мыло, крупы. Появились очереди. Женщины в очередях судачили примерно так: война кончится быстро, до Ленинграда Гитлеру не дойти, а если евреи боятся, пусть они катятся, куда хотят.
Днем отец ненадолго заехал домой и сказал маме: «Свяжись со своими московскими родственниками и подумайте вместе, куда вы можете уехать – желательно на Урал или за Урал».
Опять-таки оказалось, что отец знал то, чего не знали многие другие, которые если и эвакуировались, то в ближние края, без зимней одежды, полагая, что война очень скоро кончится, до наступления холодов, и это стоило многих жизней. Та информация, которой располагал отец, не оставляла места для иллюзий: война будет долгой и охватит всю европейскую часть страны, так что пережить войну более или менее спокойно можно только за уральским хребтом. Более того, отец сказал, что уезжать нужно в ближайшие дни, и только потом, когда спустя пару недель после нашего отъезда начались бомбардировки Ленинграда, мы смогли по-настоящему оценить прозорливость, а, скорее, степень осведомленности отца. Мы уехали, когда в небе еще не было ни одного фашистского самолета, мы не слышали ни одного разрыва снаряда, в дороге не голодали, и за все это – спасибо отцу.
Получив столь жесткую установку, мама связалась с московскими родственниками, и после недолгих переговоров все согласились, что единственное место, куда можно ехать, - это город Чкалов на Урале, бывший Оренбург, которому после войны снова вернули его прежнее имя. Там жил бабушкин родной брат Мендель Кенин со своей семьей, и у него в Чкалове был собственный дом.
Когда еще через пару дней отец заехал домой уже с фронта всего на несколько часов, мама сообщила ему о своем решении. Уже тогда выехать из Ленинграда было непросто, но не для семьи работника НКВД. Отец в считанные часы оформил литер, как это тогда называлось, и заказал машину для доставки нас к поезду. Началась интенсивная подготовка к предстоящему путешествию. Мама увязывала узлы и набивала чемоданы, я собрал целый тюк с игрушками, и можно представить наше разочарование, когда за час до отхода поезда за нами заехала небольшая легковушка, и, конечно, в нее поместилась лишь незначительная доля того, что мы собирались взять с собой в эвакуацию, так что большинство узлов, включая мои игрушки, остались на полу в наших опустевших комнатах, а мы буквально с парой чемоданов сели в машину и поехали на Московский вокзал.
Там нас ожидал эшелон, сформированный из товарных вагонов. В каждом из них были большие ворота, а где-то высоко, под самой крышей, были по два узеньких окошка с каждого борта. Чтобы забраться в вагон, устанавливали специальный трап – широкую доску. В каждый вагон запускали по несколько семей, которые располагались по углам каждая со своим нехитрым скарбом.
10 июля 1941 года на двадцатый день войны прозвучал прощальный гудок, и эшелон начал свой долгий путь на восток. Во избежание пожаров всем пассажирам было категорически запрещено пользоваться керосинками или примусами. Единственным способом получить горячую пищу было поесть на какой-либо станции, где продавали горячие обеды или купить что-нибудь, например, вареную картошку, у местных жителей, которые неизменно окружали каждый прибывающий состав. Денег у эвакуированных, или как их называли, у выковырянных, было очень мало, и ленинградские интеллигентки отдавали в обмен на пищу украшения, одежду и прочую столичную невидаль. Но главной задачей было раздобыть на станции кипяток. Дело было трудным и рискованным: приходилось оставлять детей в вагоне, пролезать под вагонами других составов, которые в любую минуту могли тронуться (и такие случаи бывали, причем не всегда со счастливым исходом), рыскать по платформе в поисках желанной таблички с надписью «кипяток», причем решительно никто: ни начальник станции, ни господь бог не знал, сколько будет стоять эшелон: пять минут или трое суток. Так что всего существовала опасность, что пока мама бегает за кипятком, поезд с ее детьми тронется, но другого выхода просто не было.
Мама оказалась настолько мудрой, что взяла в дорогу значительный запас галет, которые запаривала в кипятке, и получалась вкусная, экологически чистая пища. Во всяком случае, менее предусмотрительные пассажиры, а особенно их дети, во время пути нередко страдали от поноса. Разумеется, туалетов в вагонах не было, так что мамы поднимали своих поносных детей высоко над головой и просовывали их попы в окошки.
Поезд шел невероятно медленно, пропуская идущие на запад воинские эшелоны. Поскольку никто не знал, сколько длится стоянка нашего состава, однажды чуть не произошла трагедия. Эшелон остановился посреди степи, усеянной красивыми цветами. Подождав в душном вагоне несколько часов, дети начали проситься погулять. Наконец, получив разрешение, мы выскочили из вагона и начали бегать по степи и собирать цветы. Увлекшись этим занятием, я вдруг услышал крик мамы. Оглянувшись, я увидел, что поезд тронулся. Бросив букет, со всех ног и с рёвом я бросился к поезду, и меня с трудом успели втянуть в вагон, потеряв при этом драгоценный трап, по которому мы взбирались в наш ковчег на колесах. Маму долго отпаивали валерьянкой, а оставшуюся часть пути ее упрекали, что из-за меня была потеряна такая хорошая доска.
Дни складывались в томительные недели. Первая пересадка была в Рузаевке, где нас переместили в другой товарный поезд, а вторая пересадка была в Куйбышеве (ныне Самара), где нам предоставили места уже в нормальном пассажирском поезде, который на следующее утро доставил нас в город Чкалов. Это событие свершилось 1 августа 1941 года за неделю до того, как мне исполнилось 7 лет.
Измотанные, измученные трехнедельной дорогой, ранним утром мы оказались на привокзальной площади незнакомого города. Разумеется, нас никто не встречал, городского транспорта не существовало, не говоря уже о такси. Зато на выбор предлагались три вида транспорта - один экзотичнее другого: ишак, запряженный в небольшую тележку, верблюд, запряженный в тележку побольше и мрачного вида детина с тачкой. Верблюд стоил 25 рублей, ишак – 15, а детина согласился довезти наш багаж до резиденции Менделя Кенина за 10 рублей. Этот довод оказался решающим, и мы двинулись.
Путь показался мне очень долгим, хотя, как я установил потом, дистанция была не такая уж большая: для современного автобуса или троллейбуса (эти блага появились в Чкалове только после войны) примерно 5 остановок. Но в августе сорок первого мне было всего семь лет и вскоре я совершенно выбился из сил. Тогда мама уговорила нашего возницу усадить меня на тачку поверх багажа, и в таком живописном виде мы предстали перед домом наших родственников, домом, в котором, по существу, началось и кончилось мое сознательное детство. И если о кронштадтском и довоенном ленинградском периодах моей биографии у меня остались крошечные, разрозненные воспоминания, то о своей жизни в Чкалове я помню решительно все с мельчайшими подробностями, именами и восприятием.
Итак, Чкалов. При всем уважении к прославленному летчику я не понимаю, кому и зачем вздумалось переименовать старинный русский город Оренбург, связанный с именами Емельяна Пугачева, декабристами, знаменитыми писателями и поэтами, включая великого Пушкина. Впрочем, это далеко не единственная дурость, реализованная за 70 лет строительства социализма и коммунизма в отдельно взятой стране.
Город стоит посреди степей, тогда в нем было мало зелени и много пыли. Улицы в те времена были, за редким исключением, не асфальтированы, и после того, как проезжала телега или тем более грузовик, долгое время невозможно было что-то увидеть, пока не осядет пыль. Климат сугубо континентальный: зимой морозы, летом – невероятная жара. Сам город находится в Европе, но достаточно было перейти по деревянному мосту через Урал на другой берег, и ты оказывался уже в Азии, в зауральной роще, которая была тогда (наверное, и сейчас) местом гуляния горожан.
Главная улица, разумеется, называлась Советской, параллельно шла улица Пролетарская, а следующая – Комсомольская, ставшая на долгие годы моей родной улицей.
Дом наших родственников оказался довольно красивым и ухоженным. Тогда он мне казался огромным, но это только потому, что сам я был еще очень маленьким. В доме был всего один этаж и две подвальных комнатки. До войны в доме проживало всего три человека: бабушкин брат Мендель, его жена Фрейда и их младшая дочь Софа (по документам Шифра – ох, уж эти евреи!). Всего детей было четверо: два сына и две дочери. Трое старших были уже взрослыми и жили со своими семьями в Москве, а Софе, родившейся когда ее уже никто не ждал, в сорок первом году было всего десять лет, так что хотя формально она являлась моей тетей, я воспринял ее как равную, и очень скоро у нас установились самые теплые отношения.
Итак, в доме Кениных к началу войны жили всего три человека, но летом сорок первого года население дома стало стремительно возрастать. Разумеется, в первую очередь сюда перебрались из Москвы старшие дети с семьями, и для них были уготованы апартаменты наверху. Теперь я понимаю, что и наверху разгуляться было особо негде: там были четыре небольших комнаты, три из которых были отданы двум сыновьям и дочери с их детьми, а в четвертой, самой маленькой, стали жить Мендель, Фрейда и Софа. Ну а когда понаехали прочие родственники, второй категории: сестра Фрейды с мужем и моя бабушка, сестра Менделя, с дочками и внуками, каждой из этих семей предоставили по одной из подвальных каморок (как я узнал потом, по семь квадратных метров каждая). Короче говоря, буквально за два летних месяца сорок первого года население дома на Комсомольской улице увеличилось с трех до двадцати с лишним человек.
Прекрасно помню те семиметровые апартаменты, где разместилась моя семья. Там поселилось 7 человек: бабушка Аня, тетя Рита с двумя детьми, бездетная тетя Ира и мы с мамой.
До сих пор не могу представить, как мы размещались всемером в этой крошечной комнатке. Постоянно шумели, плакали или сидели на горшках дети. В прихожей, как вечный огонь, горели примусы и керосинки. Этого было мало, и мы тайком от Фрейды (она очень следила за расходованием электроэнергии) включали плитку. Ну а поскольку розетки в подвале не было, вместо лампочки ввинчивали специальный патрон, который весьма образно называли жулик.
В целях конспирации все разговоры о жулике велись только на идише, но в идише слово «жулик» как электротехнический термин отсутствовало, и бабушка говорила примерно так: «Рита, кто-то идет, быстро спрячь (эти слова говорились на идиш) дер жулик, то есть сам секретный объект произносился по-русски. Это выглядело очень смешно, и с той поры если мы хотели сказать о каком-либо секрете Полишинеля, мы говорили «дер жулик». Это же выражение я употреблял, когда хотел оценить качество маминого идиш(а), который она никогда толком не знала и, когда упиралась в слово, которое ей было неведомо, она смело заменяла его русским эквивалентом с артиклем дер или ди. И ее фразы на идиш звучали примерно так: «Их гее нах ди молочнице» или «нах дер гастроном».
За те роскошные апартаменты, которые нам были предоставлены Фрейда Кенина, брала с нас квартплату, или, как это называлось на идиш «дыре-гелт» (буквально «деньги за дыру»). Чтобы понять логику Фрейды Кениной, которая, зарабатывая огромные деньги, не гнушалась брать с нас дыре-гелт, нужно было знать, кто она такая. Я всегда ассоциировал ее с Фаиной Раневской в роли мачехи из фильма «Золушка» и с ее знаменитой фразой «королевство слишком мало – разгуляться негде».
Фрейда явно родилась не в том королевстве и не в ту эпоху. Где-нибудь в США она могла бы стать воротилой мирового бизнеса, мультимиллионером. Но, увы, она жила в стране, строящей коммунизм, и поэтому ее коммерческая жилка, размах, несомненные организаторские способности неизбежно приводили ее к столкновению с уголовным кодексом РСФСР, и в конце – концов ей поставили привычный в ту пору штамп в паспорте «минус шесть». Такой штамп означал, что она не имела права проживать в шести крупнейших городах Советского Союза. Так Фрейда оказалась сначала в Средней Азии, а потом вместе со своей семьей осела в Чкалове.
На фоне Фрейды – крупной женщины со щедро развитыми формами ее супруг выглядел маленьким, щуплым, бессловесным, но Фрейда неутомимо втравливала его в очередной бизнес. За тот период, что мы жили в Чкалове, Фрейда варила мыло, делала конфеты, наладила производство красок для одежды, организовала изготовление плиссе и гофре. Причем, все это делалось на высоком уровне, с закупкой специального оборудования и привлечением «дистрибьютеров» и «промоутеров». С последними проблем не было несчастные «выковырянные» после наивных попыток прожить, распродавая те вещи, которые им удалось вывезти из столиц, шли на поклон к Фрейде с просьбой давать им товар на продажу. И с утра до вечера стояли они на базаре, продавая за жалкий процент неиссякаемую продукцию фирмы «Фрейда Кенин».
При всем надо сказать, что Фрейда была отличной матерью. Свое жизненное кредо она формулировала очень четко: «Дай бог, чтобы я всю жизнь имела возможность помогать своим детям и не ждать помощи от них». И это не было красивыми словами: всю жизнь она опекала своих детей и их семьи, помогала им материально, при необходимости решала возникающие у них проблемы.
Конечно, мое жизненное пространство не ограничивалось подвалом, в который нас поселили. Мне принадлежал весь квартал на Комсомольской улице, равно как я принадлежал ему. Те десятки мальчишек и девчонок – местных и эвакуированных, обитавших в пределах этого квартала, являли собою маленькое и очень счастливое детское царство со своими границами, законами и занятиями.
Местные ребята были в основном из очень простых семей, эвакуированные – чаще всего интеллигенты, но все мы прекрасно ладили между собой, хотя случались и ссоры, и драки.
Разумеется, я привыкал к своей жизни в Чкалове много легче и проще, чем взрослые эвакуированные. Здесь ребята быстро находили общий язык. Уже в первый день пребывания в Чкалове я уже играл с какими-то детьми на улице, а через пару дней был совсем свой. Маме же и ее сестрам было неизмеримо труднее: без мужей, в чужом городе, в сыром подвале. Мы, действительно, были выковырянные – война выковыряла нас из насиженных мест на чужбину, где не от кого было ждать помощи, поддержки. К тому же вести с фронта становились все более мрачными. Как-то вечером мы с мамой и ее сестрами шли по улице и незнакомая женщина, без труда угадав в нас эвакуированных, сказала с участием:
- Слышали? Немцы полностью окружили Ленинград.
Мама заплакала. Сестры стали ее утешать, хотя судьба Москвы тоже висела на волоске.
В этот же вечер, чтобы успокоить и приободрить ближних, вселить в них веру в светлое завтра, я за несколько минут сочинил полные оптимизма строки:
Гитлер царь, дурак бездарный,
Гитлер всюду побывал,
Города у нас отнял,
Но и мы не дураки,
Для нас это пустяки,
И по Сталина умению
Мы возьмем их в окружение,
И победа будет нам,
Все поедем по домам.
Мама пришла в восторг, и в тот же день завела специальную тетрадку, в которую стала записывать все мои стихотворные опусы, дабы сохранить их для потомства.
Сорок второй год принес в нашу семью немало горя. С фронта пришло известие, что папа получил тяжелую контузию и лежит в госпитале, а у мамы обнаружили злокачественную опухоль. Нужна была незамедлительная и очень опасная для жизни операция. Спасло маму то, что в Чкалов были эвакуированы лучшие хирурги из Харькова и они продлили жизнь мамы еще на двадцать лет.
Проживание в сыром подвале не прошло даром и для меня – начался туберкулезный процесс. Нужны были совершенно другие жилищные условия и совсем другое питание. Переселиться в другую квартиру было нереально. Оставалось бросить все мамины силы и средства на мое питание. Но что можно было сделать на папин «аттестат» в размере 1500 рублей в месяц (аттестатом называлась та сумма, которую фронтовики отчисляли из своей зарплаты для перевода своим семьям), если килограмм масла на базаре стоил 600 рублей, а буханка хлеба 100 рублей? И мама, преодолев свои интеллигентские предрассудки, пошла на службу к Фрейде Кениной, став ее дистрибьютером.
На зарабатываемые деньги мама начала усиленно кормить меня маслом, медом и другими высококалорийными продуктами. В результате через несколько месяцев туберкулез был ликвидирован, но зато из худенького мальчика я превратился в крупногабаритного здоровяка и из этого состояния мне уже выйти не удалось – все последующие годы я неизменно был выше средней упитанности.
Осенью того же сорок второго года я пошел в первый класс в примитивную, нищую, хулиганскую начальную школу. В тот год вошел в силу закон о раздельном обучении мальчиков и девочек, и на протяжении всех десяти школьных лет я учился в чисто мужском коллективе. Оглядываясь назад, смею утверждать, что деление детей по половому признаку было глупым, антипедагогическим и безнравственным. Доводы в пользу раздельного обучения – необходимость военной подготовки мальчиков – оказались беспочвенными. Те жалкие успехи в деле милитаризации наших мальчишек вполне могли быть достигнуты и в смешанной школе.
Прежде всего, раздельное обучение сказалось на дисциплине и санитарном состоянии школ. Лишенные сдерживающих факторов, коими были девочки, мальчишки вели себя разнузданно. Исчезла та причина, по какой они иногда следили за своей внешностью, на стенах и партах появились мерзкие слова, которые раньше можно было видеть, пожалуй, только в привокзальном туалете. Усугубилась жестокость. Приведу только один пример. Ученик четвертого класса принес самодельный пистолет, стреляющий пистонами, хладнокровно наставил его на мальчишку из второго класса и выбил ему глаз…
Остро ощущалось отсутствие учебников. Чтобы выучить стихотворение приходилось бегать по всем знакомым, а чаще всего надеяться на авось и на прекрасную память. Если меня вызывали не первым, а вторым или третьим, то предыдущих чтецов мне было достаточно, чтобы запомнить стихотворение слово в слово. Столь же дефицитными были тетради – писали бог знает на чем, и только в конце первого учебного года мама купила мне на базаре две прекрасных тетради. Писать плохо в таких тетрадях было аморально, и я начал получать по чистописанию хорошие оценки, хотя скверный почерк сохранил на всю жизнь.
В четвертом классе мы сдавали экзамены. Их было шесть, включая русский язык, арифметику, историю и географию. Я получил все пятерки и похвальную грамоту. Мама была счастлива, поскольку очень заботилась о нашем ихэс.
Уже став взрослым и имея собственных детей, я осознал, что у меня была отличная мама. Она никогда не ругала и не наказывала меня, мне не было необходимости что-то скрывать от нее. В старших классах я мог спокойно сказать: «Мама, не буди меня завтра», и я спокойно прогуливал учебный день, а назавтра мама писала классному руководителю оправдательную записку. Из той уличной компании, в которой я вырос и из которой мама никогда не пыталась меня вытащить, вышли и наркоманы, и бомжи. Ко мне ничего из этого не прилипло. Я никогда не курил, хотя был окружен мальчишками, которые занимались этим черным делом с пяти-семи лет, впервые пил водку после 25 и до сих пор весьма индифферентен к этому зелью, был до противности чистоплотен в отношениях с девушками.
Между тем начали разъезжаться обитатели нашего подвала: приехал муж тети Риты и забрал ее с детьми в Москву, уехала тетя Ира, вернулась в столицу бабушка Аня. Освободилась соседняя подвальная комнатка, и Фрейда разрешила нам занять ее, увеличив соответственно дыре гелт.
В 1944 году из госпиталя вернулся демобилизованный отец. Я жадно тянулся к нему – ведь мальчишкам так не хватает отца. Несколько месяцев он не работал, с трудом привыкая к нашему постылому подвалу, к чужому городу и… к маме, которая к тому времени уже не была той покорной и бессловесной женой военнослужащего, а стала фактически главой семьи, ее кормилицей и поительницей, поскольку на первых порах отец получал мизерную пенсию и не работал.
Ну а мы с папой много гуляли или лежали – каждый на своей кровати, и он много рассказывал о своей фронтовой жизни. Жаль, что в те годы у меняя не было магнитофона или диктофона! Отец рассказывал о своих встречах с маршалом Рокоссовским, с Василием Сталиным, давал мне поиграть своим наградным маузером и научил меня разбирать и собирать его.
Потом отец начал работать. Через горком партии его периодически устраивали на всякие «непыльные» должности – то руководителем гражданской обороны, то начальником военизированной охраны. Платили мало, но во всяком случае отец был при деле.
Окончив четвертый класс хулиганской школы, я перевелся в лучшую в Чкалове, как тогда называли, «образцовую» школу. Эта, действительно, очень хорошая школа располагалась в самом центре города, в просторном здании. В ней работало несколько отличных преподавателей, имена которых были известны всему городу. Администрации и учителям удалось сбить учеников всех классов в единый сплоченный коллектив, живущий общими интересами. Впоследствии этого никогда не видел - ни в школах, где я учился, ни в школах, где я учил и где учились мои дети и внуки. Какой-нибудь долговязый десятиклассник трогательно опекал и защищал малышей, ученики младших классов здоровались со старшеклассниками, знали друг друга, находили общие темы для разговоров. Нередко устраивались общешкольные мероприятия: собрания, концерты, походы, соревнования с участием всех классов, и все ощущали себя как единое целое. Когда в городе шли спортивные соревнования между школами, ученики всех классов приходили болеть за «наших», и болельщики всех возрастов своими восторженными воплями помогали одержать победу. Впоследствии этого мне так не хватало в Ленинграде, где не только между классами, но и внутри класса не было особо тесных контактов.
В новой школе во мне произошли благоприятные перемены. Я стал видным общественным деятелем, начал публиковать свои стихи в стенной печати, а потом, окончательно осмелев, начал читать их на школьных вечерах.
С пятого класса у нас начался немецкий язык. «Немку» мы очень не любили, потому что она ассоциировалась со всем немецким и c только что окончившейся войной. Но лично у меня этот язык пошел очень легко – сказались и способности к языкам, отличная память, небольшой языковой багаж, полученный от мамы, и… марки. В одном из очерков, опубликованном в «Чайке», я писал, что однажды уговорил маму купить старый альбом с марками. Марки в альбоме были сплошь иностранными, и я терзал всех окружающих – помочь разобраться, что написано на этих марках. Так началось мое увлечение языками, а заодно и географией. Во всяком случае, в 10-летнем возрасте я без запинки мог назвать столицу самого захудалого государства в Азии, африканской колонии, не говоря уже о респектабельных европейских столицах.
Я очень много читал. Понятно, что в военные и первые послевоенные годы добывать книги было трудно. Но вокруг меня жило несколько интеллигентных соседей, которые давали мне книги почитать, строго предупреждая, чтобы перед чтением я мыл руки.
В седьмом классе я очень повзрослел. Вступил в комсомол и страшно гордился этим. Что делать? Я был потрясающе идейным, сознательным патриотом своей родины.
А еще в седьмом классе я пошел в кружок бальных танцев при Доме пионеров. Я выучился танцевать танго, краковяк, польку, чардаш, русский бальный и десяток других танцев, которые были в ходу в то время. Некоторое время спустя я поступил в другой танцевальный кружок, что дало мне основание много лет спустя с гордостью говорить, что я родил двух дочек, окончил два института и две школы бальных танцев.
В восьмом классе я уже не бегал с мальчишками своего квартала по пыльной Комсомольской улице. Я начал следить за своей внешностью, вечерами гулял с друзьями на местном Бродвее, с интересом поглядывая на девушек моего возраста. Мне шел шестнадцатый год. Всё шло прекрасно: учился только на «отлично», литераторша млела от моих стихов и сочинений, немка настоятельно советовала поступать в институт иностранных языков, получал призы на математических олимпиадах, заводил первые романы.
Между тем подходил к концу чкаловский период жизни, а вместе с ним к концу подходило детство. К тому времени все эвакуированные давно вернулись домой, и только мы продолжали сидеть в своем подвале. Причина была уважительная. Оказывается, пока отец воевал, а мы с мамой находились в эвакуации, кто-то занял нашу жилплощадь в Ленинграде. Казалось бы, в чем проблема? У офицера, фронтовика, к тому же работника органов НКВД, незаконно отобрали жилье. Орденоносцам раз в год предоставляли бесплатный билет на поездку по железной дороге в любую точку страны. Ну сел бы на поезд, приехал в Ленинград и решил бы проблему за пару дней (забегая вперед, скажу, когда шесть(!) лет спустя отец так и сделал, он получил жилье не в течение пары, а одного дня). Нет, отец, по выражению В. И. Ленина, пошел другим путем. Он начал писать письма. Сначала ленинградским районным и городским властям, потом в Министерство Внутренних Дел, в Верховный Совет, потом еще куда-то (я бы не удивился, если бы он написал в Организацию Объединенных Наций). Как работала и работает наша бюрократическая машина, мы знаем. Согласно старой, еще дореволюционной традиции, папины жалобы добросовестно регистрировались и переправлялись в те органы, на которые он жаловался. Те прилежно отписывались, и отец посылал новые письма. Каждый цикл длился несколько месяцев, и неудивительно, что кампания по предоставлению жилья, начатая в 1944 году, завершилась только в 1950 году, когда отец все-таки сел на поезд и приехал в Ленинград.
Там он решил проблему чисто в своем духе. В Ленинградском исполкоме ему сказали: «Конечно, жилье вам возвратят, но нужно подать в суд и незаконных жильцов выселят». Ответ отца поразил даже видавших виды чиновников: «Судиться я не буду, согласен на другую жилплощадь». Смекнув, с кем имеют дело, работники исполкома предложили отцу одну комнату вместо двух.
- А мне больше не надо, - к вящему удовлетворению чиновников ответил отец, и ему немедленно выписали ордер, пока он не передумал.
Торжествующий отец чувствовал себя победителем, а мы с мамой тогда еще не могли оценить роковые последствия папиной неприспособленности к жизни. Лишь когда я женился и привел к себе в дом 18-летнюю девочку, и наше брачное ложе было отделено от родительского дивана только обеденным столом, и мы с юной женой, а потом втроем, с нашей маленькой дочкой, прожили в этой проклятущей комнате целых семь лет, я молча упрекал отца самыми нелестными словами.
Но все это было потом, а тогда, жарким летом 1950 года, сразу после моего окончания восьмого класса, мы стали собираться в дорогу. Мне было тяжело расставаться с любимой школой, с улицей, где у меня оставалось столько друзей. Но впереди был Ленинград, новая жизнь, новые друзья, так что причин для уныния не было.
Поезд отошел от вокзала, куда мы, несчастные выковырянные, прибыли девять лет назад. Мальчишки с моей улицы, которые пришли меня провожать, долго бежали за уходящим поездом. Прощай, Чкалов, прощай, детство!
Добавить комментарий