Я хотел было назвать свои рассказы «Мой Севастополь», но вовремя одумался. Он не был моим, наоборот, я был его. Его собственностью, «личным составом» Военно-морского города. Севастополь распоряжался мной как хотел. Попушкам, 4 00, когда смертельно хочется спать, с утра до вечера держал в строю, кормил из котла, заставлял по ночам бегать по боевой тревоге на взгорье, к пушкам, 4 года я носил по его приказу несменяемую морскую форму, вздергивал руку к бескозырке при встрече с офицером, даже пел по его приказу...
Моими были ультрамариновая синь севастопольских бухт, боцманские усы перед носом вылетающего из бухты торпедного катера, празднично-белые здания на берегах, изрезанных бухтами, запах сушеных лекарственных трав на территории Херсонеса, глубокий мой вздох при виде синевы моря над пепельными развалинами древнегреческого города...
...Волна выходила из моря крутошеей лошадью с белой гривой. Она взбирается на гальку, словно волоча за собой тяжелую ношу. Вырастая все больше, зеленея, стекленея, храпя, не дойдя до суши двух шагов, вдруг спотыкается и грохается на камни и разбивается на тысячи зеленых осколков и брызг. И вот другая взбирается на гальку...
ЗАКУСИТЕ, МОРЯКИ!..
Курсанты распивали водку в скалах мыса, на котором было расположено училище....
До сих пор не знаю, был ли это курсантский миф или чистая правда. Похоже на правду: нашими преподавателями и командирами были воевавшие морские офицеры, они хранили в себе, а иногда и в поведении неписанные, но прочные, как якорные цепи, законы. Данные сего эпизода буду докладывать кратко, по-флотски.
Итак, курсанты распивали водку в скалах мыса, на котором было расположено училище. В училище было два буфета, курсантский, где мы покупали сгущёнку и печенье к ней, и офицерский, в котором, если пробраться туда втихаря, можно было раздобыть бутылку водки.
Три курсанта решили по какому-то поводу выпить, и отрядили одного, бросив "морской счёт" (выбрасываются пальцы, потом считают) в офицерский буфет. Он, оглядываясь, юркнул туда, водку купил, спрятал под суконку и под ремень, вышел, еще пооглядывался и поспешил к своим...
Курсанта заметил и сразу всё понял начальник строевой части училища, капитан первого ранга И.К. Судейко. Небольшого роста, широкий, короткая шея, суровый, а голос - рык: таким и полагается быть начальнику строевой части. В войне - катерник: его судёнышки на бешеной скорости, 51 узел, поливаемые артиллерийским и пулемётным огнем, несли по две торпеды к борту немецких кораблей.
Кап-раз курсанта заметил, заметил и тех, что его поджидали вдалеке, всё понял, поднялся в буфет и купил... четыре пирожка, кажется, с капустой.
В скалах, на берегу Стрелецкой бухты, происходило исполнение железного обряда. Бутылку нашему брату предписывалось открывать ударом ладони по донышку, хотя проще было содрать белую её пробку (отсюда название водки того времени: "белоголовка"), - в некий момент спирали, которую описывала с бутылкой левая рука, нужно было по-артиллерийски лихо вдарить по донцу.
Удар! Другой! Третий! Пробка на месте. Что за дела?
(Я сейчас пишу миф, но, может быть, и чистую правду).
Что за дела?..
И тут к бутылке протягивается чья-то чужая рука и слышится чей-то жуткий бас:
-А ну-ка дай, я попробую.
Курсанты оглянулись и остолбенели: рядом с ними, в скалах Стрелецкой бухты стоит начальник строевой части училища, капитан первого ранга И.К. Судейко!
Он взял бутылку, описал ею замысловатую спираль, в некий, единственно верный момент врезал ладонью по донышку - пробка вылетела, описала красивую параболу - все её проследили - и упала в воду. Кап-раз поднял поллитровку к своему рту, водка побулькала, потом он размахнулся и ахнул бутылкой - по курсантскому обычаю - в дальнюю скалу. Откусил от пирожка, остальные три раздал курсантам.
-Закусите, моряки!
И, тяжело переходя с камня на камень берега, удалился.
Вот и всё. Припиши я этот эпизод другому каперангу в училище, в него бы не поверили. А к И.К. Судейко он подходил - как его рык к широченным плечам и короткой шее, как его сумрачный взгляд на курсанта, идущего по территории училища вольной походкой штатского босяка: бескозырка на затылке, руки в карманах.
Как подходили, подумал я ещё, лихие его катера, несущиеся на бешеной скорости к немецкому военному кораблю.
Психологический этюд
Этот эпизод из моей 4-летней армейской жизни запомнился мне благодаря одному только слову.
Из моей в/ч 34373, что находилась на Северной стороне Севастополя, меня, списанного из высшего военно-морского училища курсанта, а теперь рядового матроса, не помышлявшего о лычке на погоны, откомандировали на «27-й километр» дороги, идущей из Севастополя в Балаклаву. Это была, вероятно, чем-то известная точка во время Отечественной войны близ мыса Фиолент; сейчас там, ближе к морю, стояла еще одна батарея Береговой обороны - «соток». Снова четыре пушки, штаб, казарма, камбуз, артиллерийский склад, авторота. Крымская широкая степь до самого горизонта, до желта выжженная, колючая трава, низкорослые, не выше кустарника, редкие дубки.
Степь, подойдя к морю, заканчивалась 200-метровым крутым склоном до самой воды, а где и обрывом, долго летящим вниз чуть ли не под прямым углом; далеко внизу видны были галечная полоса, прибойные волны и голые скалы-островки.
Первые дни я, не приткнутый ни к какой службе, болтался без дела. Прекрасное время! Спустился однажды по подобию тропинки в начале склона метров на десять вниз, обнаружил там каменную «полку», огражденную от моря забором из камней. Присмотрелся к камням и нашел в щели между ними насквозь проржавевший револьвер (системы «наган) с пустым барабаном. Здесь воевали. Немцы, очевидно, одолевали крутой склон по подобиям тропинок, оставленных рыбаками или давними контрабандистами. Последний патрон был выпущен по ним.
А бродя по степи, увидел однажды старую, заросшую травой яму, в которой распознал воронку, а в ней - три человеческих черепа. Спустился в яму, поднял один (Гамлет ХХ века!), рассмотрел - зубы у черепа были, как у меня, - молодые, белые, все 32. Скорее всего, наш боец, немцы своих хоронили.
И еще был один эпизод, который говорил сам за себя. Валялся я на траве в степи и от нечего делать, бездумно, ковырял землю перед собой перочинным ножом. Ямка углублялась, но вот нож наткнулся на твердое. Я ковырнул раз, другой и вытащил… ржавый осколок. Потом второй. А за ними - и свинцовую пулю в полусъеденной окисью оболочке. Подо мной лежала степь и 1941 года, когда наступали немцы, и 44-го, когда проводилась операция по освобождению от них советского полуострова – известная «Крымская». Я же лежал на степи 1955 года. Земля здесь до сих пор была густо засеяна злыми металлами войны. Скорее всего, и название «27-й километр» звучало тогда в боевых донесениях о высадке здесь немецкого или нашего десанта и боя в степи, да так и осталось до наших дней.
Казалось, других сильных впечатлений от моего временного пребывания на 27-м километре не будет. Но я ошибался.
Не знаю, каким образом в голову командира батареи пришла в голову эта мысль, но он как-то вызвал меня в свой кабинет и предложил мне стать… начальником камбуза! Видимо, решил «вернуть меня в строй» - испробовать на элементарном честолюбии, на начальствовании. Да и не было, кажется, другой подходящей кандидатуры, кроме бывшего кандидата в офицеры.
Я согласился. Вероятно, из любопытства.
То, сё, то, сё – я начальствовал и, наверно, исправно. В подчинении у меня были два кока, матросы-рабочие по кухне, кочегар (молдаванин-ворюга по фамилии Пэпушой (кукузуза), который подделал ключ от кладовки и ночью, когда им разжигались две топки, прикладывался к белому хлебу и сливочному маслу, предназначенным язвенникам; я его прищучил, но это другая история), были уборщики - два ледачих грузина, что держались друг друга, как сиамские близнецы, и не понимали, зачем им нужна воинская служба, которая заключалась только в строе по любому поводу, строевому шагу, стойке «смирно» и, самое для них (джигиты!) позорное, швабре на камбузе.
Дело шло, все в меру сил работали, воинская часть вовремя получала завтраки, обеды и ужины… но без неожиданностей, слава богу, ничего в жизни не бывает.
Неожиданность случилась вот какая. Всех шоферов автороты вызвали в Севастополь на какую-то то ли проверку, то ли на инструктаж. Приближалось время ужина, а шоферов – ни одного! - не было в части. А нужно было привезти из склада, что находился километрах в 7-10, свежий хлеб, крупы, жиры, продукты на завтра… Что делать? Оставить воинскую часть без ужина?! Без завтрака - артиллерийскую батарею, которую раз или два в неделю поднимали ночью по боевой тревоге?!..
Я пошел к одной из десятка полуторок, ГАЗ-49, сделал «восьмерку» из проволоки, включил зажигание (научился в прежней в/ч), завел машину и, взяв на помощь матроса из кухни, поехал за 10 км на продуктовый склад. Приехал нормально, загрузил всё, что было нужно, снова сунул в зажигание «восьмерку. Мотор завелся, я вернулся, камбуз получил всё необходимое. Я аккуратнейше поставил машину на место. Ужин прошел в воинской части в должном порядке. На столах был свежий (черный) хлеб, перловая каша, сдобренная комбижиром, компот из сухофруктов.
С моей точки зрения всё вышло чин чинарём, меня полагалось похвалить за находчивость. Но у этой медали была и обратная сторона.
Разумеется, о моем «самовольстве» кем-то было тут же доложено начальству (стукачество в армии налаживается, как телефонная связь, может быть, мой помощник и доложил). Вечером же меня вызвал в свой кабинет командир автороты, старший лейтенант. Сразу спросил:
-У вас есть права на вождение машины?
-Никак нет.
-Где вы учились водить машину?
-Везде. - Я тут еще пожал плечами: мол, а что тут сложного.
-А ключ зажигания разве был на месте?
-Нет.
-Как же вы... Как же вы могли...Угнать автомашину из воинской части!!! Вы бы еще пушку с собой прихватили!.. – Последнее предположение пронзило его, командира автороты, насквозь, офицер застонал и схватился за голову.– Почему вы пушку с собой не прихватили, а?! - Он начал ходить взад-вперед по кабинету, раскачиваясь и время от времени с ужасом на меня взглядывая. Вот остановился перед так и не понятым им матросом. Вперил в него испытующий и пылающий гневом взгляд. И произнес наконец то слово, благодаря которому я и запомнил этот эпизод:
-То ли вы вообще странный человек, то ли...росли без отца!
Я промолчал; хотя командир автороты (психолог!) последнее угадал. Высказав, кажется, главное и не дождавшись ответа, он резко приказал мне покинуть помещение. Я крутнулся через левое плечо, вернулся на камбуз, где меня ожидали вопросы завтрашнего дня: какую кашу варить, что делать с капустой, если она наполовину гнилая и как заставить ледачих грузин повторно вымыть пол (палубу) в столовой.
…Наверное, в моей жизни были еще случаи, где моя безотцовщина так или иначе выказывала себя (не, наверное, а наверняка: жизнь «странного человека» шла не по прямой, а зигзагами), но, кроме того старшего лейтенанта, никто больше так, в точку, не попадал.
В точку… Отец мой «пропал без вести» в 1942 году под Воронежем, где немецкие бомбы и снаряды превращали в пыль целые роты. Мне было тогда 8 лет.
...До сих пор не знаю, прав ли я был, погнав свободную машину за продуктами для воинской части или должен был поступить как-то иначе.
КАК? Отец ведь, и вправду, не успел ничему меня научить.
Добавить комментарий