Жили пугаными зайцами
И голосовали «За»
И начальственные задницы
Каждый преданно лизал.
Семен Белкин. Новогодние частушки. 1990 г
Полный незабываемых впечатлений, я вернулся домой, к своей любимой работе. Сразу же было принято решение о повторении экспедиции на будущий год и меня включили в списки на участие в этом рейсе. Примерно в это же время в сотрудничестве с поляками началось проектирование нового тунцеловного сейнера, и у меня как ведущего этот проект были реальные шансы попасть на приемку в Польшу, а потом принять участие в первом опытно-промысловом рейсе, и вдруг все оборвалось.
В один прекрасный день меня вызвал Каменский и под строжайшим секретом сообщил, что у меня возникли сложности с КГБ, и в ближайшее время ни в море, ни в любую другую поездку за кордон меня не пустят. По неведомым причинам я стал «невыездным» - жуткое словообразование эпохи развитОго социализма. Не рАзвитого, а именно развитОго социализма, как это формулировалось в то время.
Что произошло – неизвестно: то ли сам факт нахождения за границей человека, знающего иностранные языки, вызвал подозрение, то ли на меня настучали стукачи, хотя я вел себя достаточно благоразумно, то ли органы пронюхали, что у меня есть американский дядюшка, с которым я никогда не общался и о котором в анкетах я не писал. Во всяком случае в течение 15 лет, когда я был в расцвете физических сил и профессиональной зрелости, мне были перекрыты все каналы. На приемку судна, проект которого я вел с самого начала, в Польшу (велика заграница!), поехал не я, а Каменский, в первый опытно-промысловый рейс – тоже не я, а другой. По должности меня тоже не повышали – нельзя же возводить в высокий ранг человека, меченного в КГБ. Доходило до того, что когда я оформлял допуск на въезд во Владивосток (тогда он считался режимным городом), начальник Первого отдела Виктор Николаевич, которого за приверженность к Бахусу звали Литр Николаевич, при мне звонил директору:
- Василий Ермилович, а Белкина можно посылать во Владивосток?
До сих пор страшно и стыдно вспоминать те годы, которые сегодня называют застойными. Нас, запуганных и покорных, как баранов, приводили на митинги, где мы гневно осуждали врагов, на которых нам указывали, послушно голосовали за тех, кого мы не знали или знали, что они подлецы.
Мы боролись за звание Ударник Коммунистического труда, брали липовые социалистические обязательства и рапортовали о досрочном их выполнении, мы состояли в десятке «добровольных» обществ: ДОСААФ, Красного Креста, «добровольное» спортивное общество «Спартак», общество защиты памятников, общество распространения политических и научных знаний, научно-техническое общество, общество изобретателей и рационализаторов, пожарное общество и многие другие. По каждому обществу был свою уполномоченный, и каждый ходил и канючил: «Петров, с тебя 30 копеек в «Красный крест», на что Петров отвечал: «А ты вот сначала уплати мне 60 копеек в НТО (научно-техническое общество)».
Существенное место в жизни института занимали колхозы и совхозы. Едва проклевывалось весеннее солнышко, как начинали формировать бригаду на посевную. Потом на прополку, потом на сенокос, на уборку урожая, на зерноток – и так до глубокой осени. Ни один здоровый человек (если, конечно, он не занимал номенклатурную должность - скажем, главного инженера или его заместителя) не мог избежать этой барщины.
Впрочем, загонять на сельхозработы приходилось далеко не всех. Были энтузиасты, которые по три-четыре месяца торчали в нашем подшефном совхозе. Причин для такого энтузиазма было несколько: живя в совхозе, человек не тратил денег и его зарплата оставалась нетронутой (если, конечно, ее не проедали домочадцы). Затем работник получал за свой труд в совхозе небольшие, но все-таки деньги. За работу в ночную, выходные дни и за переработку сверх 7-часового рабочего дня или за работу в ночную смену (на зернотоке) полагались отгулы; в лесах можно было заготовить всякой всячины: некоторые любители за несколько недель пребывания в колхозе набирали десятки килограммов клюквы, брусники, делали домашние заготовки, сушили грибы. Ну а некоторые ехали в совхоз в оздоровительных целях: подышать свежим воздухом, позаниматься здоровым физическим трудом.
Откровенно говоря, лично я если не напрашивался, то, во всяком случае, не без удовольствия ездил на сельхозработы: размять кости, побродить по лесу, сбросить лишний вес.
Совхоз не был единственным видом наших отхожих промыслов. Практически круглый год наши люди работали на овощебазах. Дипломированные инженеры перебирали гнилую картошку, морковку, лук, кому повезет – попадали на переборку яблок, груш, цитрусов, винограда. Опять-таки и здесь были свои любители, которые пропадали на овощебазах по несколько месяцев в году.
Периодически нас отправляли, как мы выражались, на панель: зимой – убирать снег, осенью – листья, причем за уборкой снега пристально следили работники Госавтоинспекции, которые постоянно напоминали, чтобы снег убирался в местах, «просматриваемых с правительственной магистрали», чтобы, не дай бог, какой-нибудь обкомовский или исполкомовский чин, проезжая на черной Волге (престижные иномарки тогда были редким явлением), не увидел из окна автомобиля неубранные кучи снега.
А когда начиналась очередная кампания по безопасности дорожного движения, нас выгоняли на перекрестки – свистеть, когда нерадивый пешеход шел на красный свет. В институте постоянно действовала народная дружина – ходили по улицам с красными повязками, делая вид, что следим за порядком. Здесь тоже была своя материальная заинтересованность – сходишь несколько раз в качестве дружинника – получишь три отгула. Мне лично отгулы были крайне необходимы: когда я работал над очередной книгой, я приходил с работы домой, обедал, отдыхал полчаса и до 2 – 3 часов ночи стучал на своей машинке. А в 7 утра нужно было вставать на работу. Поэтому я зарабатывал отгулы, причем не как-нибудь, а собственной кровью. Я был донором и за каждую сдачу крови получал два отгула, а в конце концов за свою жертвенность был удостоен высокой награды – звания Почетный донор СССР.
Были в институте и свои локальные отхожие промыслы. Несколько лет в нашем служебным здании на улице Гоголя ремонтировали крышу, и на ней работала бригада, сформированная из наших сотрудников, из которых выделялся экономист Боря Гельфман, автор прекрасных афоризмов типа «Бьют кремлевские прейскуранты» или «Васю дули в огороде» (напоминаю, что нашего грозного директора звали Василий Ермилович). Так этот Боря провел на крыше столько человеко-часов, что я даже собирался, но так и не собрался сочинить мюзикл под названием «Гельфман, который живет на крыше».
Самое удивительное, что ни у кого не возникало вопроса, какова должна быть загрузка в институте, если чуть ли не треть людей постоянно была занята на каких-то неслужебных работах?
А секрет был прост. Наш Гипрорыбфлот, как и многие другие предприятия и учреждения, представлял собой полигон для вовлечения взрослых людей во всевозможные глупые игры, которые при все своем разнообразии являлись ингредиентами одной общей игры, именуемой «Построение социализма и коммунизма». И действительно, все годы работы в Гипрорыбфлоте меня не покидало ощущение, что являюсь статистом в какой-то бесконечной мыльной опере. Скажем, вызывает меня начальник Борис Александрович Антипов, сменивший моего любимого Каменского, он же секретарь партбюро, он же будущий главный инженер института, он же эмигрант, который в конце своей производственной и партийной карьеры, уехал на постоянное местожительство в Австралию.
- Семен Исаакович, у нас в плане проработка технических требований на проектирование тунцеловного сейнера. Когда мы сможем сделать эту работу?
- В первом квартале.
- Ну, значит, так. Мы поставим его в план с окончанием в четвертом квартале, а потом возьмем социалистическое обязательство и выполним эту работу в третьем квартале.
Таким образом, небольшая работа искусственно растягивалась на 9 месяцев – срок нормальной беременности, и соотношение между объемом работы и числом сотрудников таково, что заведомо предполагалась возможность праздного просиживания большой группы людей на своих местах, отправки их в совхозы и на овощебазы на любые сроки. В лучшие времена число сотрудников в институте доходило до полутора тысяч (к концу 20 столетия их было примерно 300), и я с полной ответственностью смею утверждать, что можно было без ущерба для дела сократить эту численность и вдвое, и второе, и это подтверждено жизнью – после резкого сокращения штатов мы делали больше работы, чем раньше.
Но если бы в те годы пойти по пути массового сокращения контингента, это бы уже не был развитОй социализм, предполагающий, чтобы все были при деле и получали примерно поровну и понемножку.
Помимо игры в производственную деятельность, мы постоянно играли в политическую активность. Перед каждым партийным съездом и после его победоносного завершения нас собирали в актовом зале на «стихийные митинги», на которых штатные ораторы говорили деревянными голосами о том, что мы всем сердцем одобряем политику партии и правительства, с чувством глубокого удовлетворения поддерживаем решения съезда, (пленума или еще чего-нибудь) и не пожалеем сил для претворения их в жизнь.
Было у нас немало других столь же глупых игр. Например, личные творческие планы. У каждого из нас была белая книжица, куда мы были обязаны скрупулезно записывать, какие инженерные проблемы мы решаем, как мы занимаемся наукой, как расширяем свой политический кругозор, как участвуем в общественной жизни института. По этим планам нам выставляли какие-то баллы, лучшие планы сдавали в райком партии, то есть наша игра переводилась на более высокий уровень. Все смеялись по поводу этих глупостей, но все равно, как бараны на заклание, покорно ходили на все собрания и митинги, говорили то, что нам велели, аплодировали, когда это от нас требовали, и писали ту белиберду, которую нас обязывали писать.
В те годы появился прекрасный анекдот, очень тонко характеризовавший эпоху развитОго социализма. Сгоняют коллектив на общее собрание. Представитель администрации объявляет, что с завтрашнего дня все оклады урезываются на пятьдесят процентов. Наутро все приходят на работу и трудятся, как ни в чем не бывало.
Через неделю новое собрание. Тот же представитель администрации объявляет, что с завтрашнего дня все оклады будут сокращены еще на пятьдесят процентов. Опять наутро все приходят на работу и трудятся, как обычно.
Через неделю новое собрание и новое сообщение: завтра все должны явиться на Дворцовую площадь, где каждого десятого повесят. Вопросы есть?
Поднимается робкая рука:
- Скажите пожалуйста, а веревки с собой приносить или там дадут?
Некоторые, вроде меня, еще играли в науку. Через пару лет после того, как я стал невыездным и понимая, что теперь тем более пробиться на высокие должности мне не удастся, я начал подумывать о защите диссертации, чтобы хотя бы таким способом уравнять свою зарплату с теми, кто достиг должности заведующего сектором или главного конструктора не потому, что они лучше меня (а чаще всего хуже), а благодаря своему славянскому происхождению и/или партийному билету.
Сразу скажу, что никакого интереса к научной работе в области судостроения я не испытывал. Думаю, что если бы я оставался гуманитарием, безусловно, я бы постарался защитить филологическую диссертацию, причем с бОльшим интересом и с меньшими усилиями. Но в той сфере, где я работал, в области перспективы развития промысловых судов это было несравненно сложнее хотя бы потому, что всё, чем я занимался по службе, было, во-первых, совершенно не диссертабельно, а, во-вторых, администрация – начиная от директора и кончая начальником отдела - крайне неодобрительно относилась ко всяким там соискателям, и они были по-своему правы, ибо для производства всякие научные потуги были только во вред – мало что человек на службе занимается чем-то посторонним, так ему еще причитались по закону дополнительные отпуска для свершения диссертационных дел. Поэтому любые попытки стать кандидатом наук могли быть осуществлены не с помощью, а вопреки интересам институтского начальства.
Если бы конструктор разработал какой-то оригинальный проект судна, нашел бы остроумное техническое решение, придумал бы новую методику расчетов и за это бы присуждали ученую степень, тогда это было бы логично и понятно. А у нас сложилась дурацкая система: для защиты диссертации нужно было придумать какую-то задачу, которая не имеет решительно никакого практического значения – во всяком случае, для того учреждения, где работает соискатель. Но это никого не беспокоило. Главное, чтобы задача имела наукообразный вид, чтобы текст был испещрен малопонятными многоэтажными формулами.
Ну а чтобы тебя не упрекнули в отрыве от реальной жизни, в любой диссертации – по технике ли, медицине, свиноводству или виноделию – первая фраза должна была быть обязательно увязана с текущим политическим моментом, с решениями очередного партийного съезда и вытекающих из него задач. А в конце работы непременно должен быть сделан вывод, что твоя отрасль не может существовать без внедрения данного исследования. Более того, составляется липовая справка, что твоя работа уже внедрена при проектировании таких-то судов и что с ее помощью достигнут колоссальный экономический эффект, оцениваемый во столько-то миллионов полноценных доперестроечных рублей. Потом эту развесистую клюкву подсовывают высокому начальству, на нее накладывают печать, после чего эта липа обретает законную силу и прикладывается к диссертационным материалам.
Но это все будет потом. А пока что нужно было придумать, а точнее, высосать из пальца тему. Идею мне подсказал однокашник, который после Корабелки попал по распределению в какую-то сверхсекретную организацию, где решались проблемы взаимодействия кораблей и вертолетов. Когда я между делом сказал, что занимаюсь тунцеловными сейнерами, которые для поиска тунцов используют вертолеты, у моего собеседника загорелись глаза:
- Чудак, так это же отличная тема для диссертации! Мы же у себя решаем ту же самую задачу, только ищем не тунцов, а вражеские подводные лодки! Так вот изюминкой твоей работы должна стать задача о поиске. Используя теорию вероятностей, ты определяешь вероятность обнаружения косяка тунцов на таком-то расстоянии от сейнера, а потом находишь ту скорость, которую должен иметь сейнер, чтобы догнать обнаруженный с вертолета косяк тунцов и совершить замет невода.
Это уже было кое-что, хотя на практике скорость тунцеловных судов так никто не определяет. Но это никого не интересовало. Главное появилась наукообразность. Посидев несколько вечеров, я сформулировал задачу, составил примерный план работы и перешел к решению другой задачи о поиске – найти руководителя будущей диссертации.
Путь к научному руководителю оказался довольно сложным. В Калининграде находился и по сей день находится крупнейший в стране институт, готовящий инженеров для рыбохозяйственной отрасли – Калининградский рыбный институт, сокращенно Калрыбвтуз, или КТИРПиХ, в пост-перестроечные времена переименованный в университет. В нем работал заведующим кафедрой физики мой кузен Хаца (тот, который студентом отдыхал у нас на даче под Ленинградом).
Теперь в духе еврейских традиций он стал называть себя Аркадием.
Я часто по служебным делам бывал в Калининграде и иногда останавливался у него. В очередной приезд я поделился с ним своими творческими планами, и он обещал познакомить меня с местными светилами в области судостроения. Так состоялось мое знакомство с удивительной женщиной Маргаритой Вячеславовной Набикановой.
Это была настоящая Маргарита из романа Булгакова. Потрясающей красоты, стройная, спортивная, умница, человек удивительной порядочности и благородства.
Она окончила школу на Камчатке с золотой медалью и, как Михайло Ломоносов, сама, в шестнадцать лет, без всякого сопровождения, явилась в столицу – в меховой шапке с длинными ушами, с еще более длинными косами и неповторимыми чертами лица, с роскошной фигурой, которую она сохранила до конца своей короткой жизни – чисто русская красавица. Ее сходу приняли в Московский университет, но без общежития. И Маргарита проявила свой несгибаемый характер. Без единого слова забрала документы и пошла искать институт с общежитием. Таким оказался Мосрыбвтуз, который впоследствии был переведен в Калининград.
Там она быстро сделала научную карьеру, защитила диссертацию, стала доцентом, получила должность заведующей кафедрой и, когда я познакомился с ней, работала над докторской диссертацией и рассчитывала получить звание профессора. Но согласно тогдашним правилам игры, для этого ей нужно было, в числе прочего, подготовить пару соискателей, желающих стать кандидатами наук, так что по счастливому совпадению, она была так же заинтересована в нашем творческом сотрудничестве, как и я.
Короче говоря, наши отношения были узаконены. Я стал официальным соискателем при Калрыбвтузе, а М.В. Набиканова – моим научным руководителем. Был разработан личный план, по которому в первый год своего соискательства я должен был написать научную статью по теме диссертации и сдать кандидатский минимум.
Со статьей было просто – к тому времени я уже был автором нескольких книг и статей, связанных с промысловым флотом, так что проблемы с написанием еще одной статьи не было. Что касается кандидатского минимума, то предстояло сдать три экзамена: по иностранному языку, философии и по специальности (проектирование судов).
Итак, снова экзамены. Сколько я сдал их за свою жизнь! Как я уже писал в предыдущих главах, уже в четвертом классе их было шесть, столько же в пятом, в седьмом – кажется, 11 и т. д. А потом зачеты и экзамены в инъязе, в институте водного транспорта (Однажды в весеннюю сессию я установил личный рекорд, сдав за один месяц 22 зачета и экзамена) и в Корабелке. Как-то на досуге я пытался подсчитать, сколько же всего их было, и на 170 сбился со счета. А тут еще три, причем, слава богу, не мальчик, почти что ученый муж, значит, нужно сдать их достойно.
Понятно, что английский язык – не в счет, с проектированием судов тоже должно быть все в порядке, значит, на первом плане – философия. Откровенно говоря, она меня беспокоила – ведь со времен инъяза я этой премудростью не занимался, поскольку в Корабелке диалектический и исторический материализм мне перезачли, воздав дань моим прежним заслугам.
Понимая, что хорошо сдать экзамен по философии человеку «с улицы» будет непросто, я записался в группу по сдаче кандидатского минимума в своей «альма матер» и начал ходить на лекции в Кораблестроительный институт.
Уже на первом занятии я понял, насколько разучился учиться. С грустью вспоминал, с какой легкостью после 8-часового рабочего дня в Гипроречтрансе три раза в неделю приезжал на свое заочное отделение в институт водного транспорта, где успевал всё: и слушать лекции, и вести неплохие конспекты, и вгонять в краску юных девиц своими скабрезными шутками. А тут через десять минут нудных рассуждений лектора о материи и сознании неудержимо подкатывался сон и мое собственное материалистическое сознание уже ничего не воспринимало. Писать конспекты не было ни сил, ни желания. Успокаивало только одно: на таких курсах неизменно действовал олимпийский принцип: важна не победа, а участие.
Короче говоря, пропустив не очень много занятий и даже выступая на семинарах, я домучил этот цикл и дожил до экзамена. Вот тут-то и пригодился мой огромный опыт подготовки и сдачи экзаменов. Я решил организовать эту процедуру на самом высоком уровне. Из соискателей я подобрал боевую группу и провел рабочее совещание. Все вопросы, которые будут фигурировать в экзаменационных билетах, распределяются между членами группы. Ответы нужно писать вразумительно, разборчивым почерком, не на школьных шпаргалках, а на нормальных листах бумаги.
Далее назначается диспетчер, который должен знать, у кого из «боевиков» находится ответ на данный вопрос. Взявший билет сообщает диспетчеру номер вопроса, тот обращается к соискателю, ответственному за подготовку ответа на данный вопрос, и последний передает написанный им ответ по назначению. Разумеется, был учтен психологический фактор – все мы люди взрослые и экзаменатор вряд ли будет особенно следить за нашими манипуляциями. Действительность оказалась лучше всех предположений. Преподаватель раздал нам билеты и вообще ушел – как он сказал, пить чай. За считанные минуты благодаря четкой организации каждый из нас получил всё, что требовалось для блистательного ответа, и когда экзаменатор вернулся, мы были во всеоружии. Результат – половина пятерок, половина четверок. Это событие мы отметили в небольшом ресторанчике, и первый тост был за меня – как за вдохновителя и организатора нашей победы.
А с экзаменом по английскому было совсем смешно. Экзамен принимала Станислава Станиславовна Белкина, заведующая кафедрой иностранных языков в Кораблестроительном институте. Ассистентка приготовила мне текст для перевода, вопросы для устного ответа, еще что-то. Понятно, я не стал готовиться и сразу пошел отвечать.
- Ваша фамилия? – спросила Станислава Станиславовна на английском языке
- Такая же, как у вас, - с улыбкой ответил я тоже по-английски.
- Так мы что, родственники?
- Нет, просто однофамильцы
На этом, собственно, экзамен кончился, минут 15 мы поговорили на языке Шекспира «за жизнь» и по профилю моей работы, я получил пятерку, и мы разошлись, очень довольные друг другом.
Ну а последний экзамен по специальности я сдавал уже в Калининграде Набикановой. В результате – три пятерки из трех возможных. Таким был удачный старт в моем диссертационном марафоне, который – увы- затянулся на долгие годы.
Далее начался своеобразный волейбольный матч. Я на своей ленинградской площадке что-то сочинял и перебрасывал на Калининградскую площадку. Маргарита Вячеславовна делала правки и возвращала мне написанное.
Это перебрасывание глав диссертации длилось два года, и только потом я понял, насколько я был неправ. Все это я мог сделать не за два, а за полгода. Беда в том, что, занимаясь наукой, я не хотел себе ни в чем отказывать: писал книги, делал рефераты, хотя должен был все силы бросить только на диссертацию, но я строго соблюдал график и не старался сократить этот процесс до минимума. Но, как говорит еврейская пословица, хотел бы я быть умным таким, как моя Сарра потом…
Наконец, работа была завершена. Я отправил Набикановой завершающую главу, получил ее обратно с последними замечаниями. Осталось внести исправления и договориться о дате защиты. Но тут произошло страшное. Где-то после Нового года пошли слухи, что Маргарита Вячеславовна пропала. А еще через три месяца ее тело нашли в парке «Дубки» в Сестрорецке, под Ленинградом. Я был на похоронах. Гроб даже не открыли - пролежавшее под снегом три месяца тело уже нельзя было показывать.
Впоследствии я узнал все подробности этой жуткой истории, но из уважения к светлой памяти об этой удивительной женщине, я их не включил в свои воспоминания. Могу только сказать, что это была трагедия обманутого доверия. Маргарита Вячеславовна покончила самоубийством из-за разочарования в любимом человеке, но в отличие от булгаковской Маргариты, не нашлось того Воланда, который бы предотвратил эту трагедию…
В полной апатии я забросил диссертацию, и только через несколько лет профессор Н. Б. Севастьянов из того же Калининградского института предложил довести мою диссертацию до победного конца.
Воодушевленный, я взялся за работу, и через несколько месяцев диссертация была готова. Далее возникла сложность, поскольку моя тема была на стыке между судостроением и промышленным рыболовством. После долгих поисков мы вышли на Севастопольский институт приборостроения, в котором была кафедра проектирования судов, возглавляемая известным «рыбным» профессором А.И. Раковым. С ним мы неоднократно сталкивались по службе, а с Севастьяновым они были на «ты», поскольку вместе оканчивали в свое время Мосрыбвтуз. Короче говоря, очень скоро состоялась моя защита, которая прошла успешно. По наивности я полагал, что теперь в моей жизни открывается новая страница, но все оказалось иначе. Несколько месяцев спустя меня вызвали в Высшую Аттестационную комиссию (ВАК). Это было тревожным симптомом, поскольку в подавляющем большинстве случаев решение ученого совета ВАК утверждал чисто автоматически.
В коридоре ВАКа я встретил своего бывшего преподавателя из Корабелки Михаила Николаевича Александрова, у которого я ходил в отличниках. Это был очень презентабельный мужчина, немного старше нас, студентов-переростков, мастер спорта по гребле, прекрасный художник. Он вел у нас курс «судовые устройства» и во время лекций рисовал мелом на доске различные машины и механизмы очень красиво и доходчиво, так что учиться у него было одно удовольствие. За то время, что я мучился со своей диссертацией, Михаил Николаевич сделал головокружительную карьеру, став ректором Николаевского кораблестроительного института и членом ВАК. Сразу стало легче – ведь Миша Александров не даст пропасть своему питомцу
Велико было мое разочарование, когда на заседании ВАК мне объявили, что моя диссертация нуждается в серьезной доработке, и среди главных хулителей был… Михаил Николаевич.
Совершенно опустошенный, в тот же вечер я вернулся в Ленинград. Делать было нечего, и я решил, что с наукой все кончено. Однако прошел год, и помощь пришла оттуда, откуда я ее совсем не ждал. В Ленинград приехал профессор Раков и пригласил меня к себе в гостиницу. Я, разумеется, поехал к нему, прихватив на всякий случай бутылку коньяка. В номере меня ждал не только Раков, мой первый оппонент на защите, но и второй оппонент Гарик Аракельян из ЦНИИ имени академика А.Н. Крылова, мой старый знакомый по службе.
Раков начал с того, что рассказал всю подноготную моего фиаско. Оказалось, что Александров как ректор и профессор подготовил у себя в институте трех соискателей, и их диссертации попали на отзыв Севастьянову. По всем трем работам Никита Борисович дал разгромные рецензии, Александрова вызвали в ВАК и сказали, что если он еще раз представит некачественную диссертацию, ему закроют ученый совет. И когда разъяренный Александров как член ВАК увидел на обложке моей диссертации фамилию Севастьянова как научного руководителя, он немедленно направил работу в свой институт черному оппоненту, который по указанию Александрова написал отрицательное заключение. Так что дело было не в моей диссертации, а в интригах и склоках, столь обычных в научной среде.
Тут же мы втроем составили план доработки диссертации, после чего с удовольствием распили мою бутылку и сбегали за второй.
У меня мгновенно за спиной выросли крылья. Куда девались меланхолия и апатия? Со свежими силами я ринулся в бой, и – надо отдать должное – на этом этапе Севастьянов оказался на высоте и очень помог мне, приняв участие в решении довольно сложной математической задачи. Гарик Аракельян тоже внес свою лепту в доведении диссертации до кондиции, и через год все было готово.
Но тут новая (какая уже по счету?) неприятность. Истек срок деятельности Ученого совета в Севастопольском институте приборостроения, и мне пришлось ждать еще почти два года, пока тот совет снова обретет свои права. Наконец, была назначена новая дата защиты – 6 июня 1985 года – пять лет спустя после первой защиты.
В то время у меня была весьма ответственная и почетная миссия. Комитету народного контроля СССР вздумалось проверить состояние тунцового промысла на бассейнах, для этой работы был выделен высокопоставленный чиновник Комитета, а его сопровождать должен был я как главный специалист по тунцам. По чистому совпадению за неделю до моей защиты мы прибыли в Севастополь. За три дня до защиты мы завершили свою проверочную деятельность, после чего чиновник уехал, а я остался, чтобы наконец-то защитить свою диссертацию. Но буквально на следующий день мне позвонил из Ленинграда мой главный инженер Б.А. Антипов (о нем я уже немного рассказывал) и затребовал, чтобы я немедленно возвращался, потому что указанный чиновник вылетает на Дальний Восток и мне уже выписана командировка. Я взвыл от возмущения, пытался объяснить, что послезавтра у меня защита, но все было бесполезно.
- Ничего страшного, Семен Исаакович, успеете защититься через пару месяцев.
Единственное, что я вытребовал – чтобы Гипрорыфлот направил в Севастопольский совет телеграмму, гласящую, что в связи с выполнением задания отраслевой важности, институт просит перенести мою защиту на осень, что и было сделано. Была назначена новая дата защиты – 14 ноября.
Казалось, уже нет никаких сил, которые бы воспрепятствовали моему превращению в ученого мужа, но, видимо, само небо было против моей научной карьеры. Где-то пятого ноября я почувствовал, что заболеваю. Померил температуру – почти 40. На голове страшное красное пятно. Вызвали врача, который объявил, что у меня краснуха. Послали за инфекционистом. Мне стало худо. Сейчас он потребует немедленной госпитализации и это положит конец моим научным амбициям.
Явился инфекционист, осмотрел меня и сказал, что болезнь тяжелая, но лечиться можно и в домашних условиях. Я чуть-чуть приободрился и потребовал от Вали, чтобы она делала со мной что угодно, но чтобы 9 ноября я был на ногах. Безропотно принимал все лекарства, терпел все процедуры, а 9 ноября на ватных ногах отправился в поликлинику и попросил, чтобы меня немедленно выписали.
- Да что вы, я могу еще месяц держать вас на бюллетене, - изумился врач.
Но я добился своего, и в моей карточке была сделана запись: «Выписан по личной просьбе больного, и врач не несет ответственности за последствия». А последствия были вполне предсказуемыми. На следующий день я вылетел в Севастополь и в означенный день защитил свою переработанную диссертацию. И в ней, конечно, были ссылки на решения последнего партийного съезда, и утверждение, что данная работа имеет огромное практическое значение. И, конечно, была приложена липовая справка о многомиллионном экономическом эффекте от внедрения предлагаемой методики проектирования тунцеловных сейнеров, хотя работа никакого практического значения не имела, а выигрыш от ее внедрения равнялся нулю. Но что поделать? Таковы были игры в период развитОго социализма…
Добавить комментарий