Рукопись книги Марины Эскиной «Длинные сумерки»* ушла в издательство в сентябре 2023, до войны в Израиле. Строчка Мандельштама «войны холодные ладони», написанная ровно сто лет назад и давшая название разделу книги, навеяна российско-украинской войной. Как же получилось, что самое трагичное стихотворение раздела, написанное в апреле 2022, будто описывает еврейскую трагедию, произошедшую 7 октября года 2023-го:
я — никто,
я — щепка, отлетевшая от разбитой
оконной рамы,
нас много, щепок;
дом стоит, как эксгибиционист,
демонстрируя свои интимные части
всему миру —
кухонные шкафчики,
невымытую посуду в раковине;
нет, это поруганная еврейка
в разодранной одежде,
бегущая, спотыкаясь, по улице,
подгоняемая улюлюканьем, взрывами
хохота/снарядов,
им обоим нечем прикрыть наготу;
сознание/память воспроизводит изображения
снова и снова
и деревенеет,
я щепка,
я никто.
Свойство настоящей поэзии «миновать» время, о чём писала другая Марина — Цветаева. В том же разделе — перекличка с Серебряным веком: Кузмин, Анненский, Мандельштам (дважды!), Ахматова, Цветаева, Ходасевич.
Мы не рабы, мы — рыбы,
плывущие в океан по рекам памяти,
пока не пересохнет последний ручей.
Да, форель разбивает лёд, раскрывается трилистник,
tristia и чётки поминают лебединую стаю,
шум времени аккомпанирует тяжёлой лире.
Мы рождены, чтобы Кафку...
Две присяги, такие разные: родному народу — и родной культуре. Сегодня, когда Кафка стал былью, куда деваться нам, русскоязычным евреям, в мире, где дикари-антисемиты пользуются повсеместной поддержкой, а культура, будь-то Мандельштам, Блок, Феофан Грек, Брейгель, Тициан, «утонет в жуткой воде потопа»? Может, нам помогут голоса из детства, «гомон воробьиный в кустах, едва стряхнувших снег метели»? И примыкающая к гомону, к «чириканью» песня «Beatles»:
Я слышу их чириканье и трепет
промёрзших крыльев — это позывные
из детства: do you want to know a secret?
Мне отвечают мёртвые, живые.
Последняя строка стала названием раздела книги, ставящего сегодняшние трагические события в некий вневременной, внесобытийный ряд. Взгляд на жизнь сверху, снизу, изнутри, извне — одновременно. Разве не об этом у Ходасевича:
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг — а иной.
И в «Длинных сумерках» дятел за окном, ранняя мартовская весна, отец с матерью дают «иной» взгляд, проникающий вглубь, в суть событий. Стихотворение, посвящённое самому близкому человеку — маме:
Сопричастна всему,
хоть спустя рукава,
заглядывала во тьму,
пока ты была жива,
оправдывала сюжет,
насвистывала слова,
во тьме находила свет,
пока ты была жива,
встряхивалась поутру
молиться, качать права,
знала, что не умру,
пока ты была жива.
.
Тьма и свет, жизнь и смерть, перетекающие друг в друга. Самые несовместимые, казалось бы, вещи, соединяются в неведомой точке «параллельных вселенных»:
Нет, это я не о любви,
о чём тогда? сама не знаю,
о том, что, как ни назови,
я не ищу и не теряю,
o том, каким я вижу свет,
не близким, не в конце тоннеля,
он прорывается в ответ
моим вселенным параллельным,
у этой силы световой,
меня обнявшей и хранящей,
подчас бывает облик твой,
а голос — раз в году, не чаще.
В этой обретённой точке душа поэта обнаруживает свою причастность, нужность, полезность.
Так невидимый ручей перешагнуть,
чтоб ни всплеска; разве, может быть, чуть-чуть
кто-то всхлипнет, кто-то коротко всплакнёт,
тело душу нерадивую вернёт.
Ей неведомо, что дальше предстоит,
может, там сейчас на души дефицит,
и отправят бедолагу в новый путь;
ты, душа, мои сомнения забудь,
и весельем, что тебе недодала,
заполняй свои заботы и дела
и под скрипочку, не забывай, пляши,
нет занятия полезней для души.
Слово «душа», наверное, самое частое в поэтическом лексиконе Марины Эскиной. Душа изучается вдоль и поперёк, разглядывается на просвет, как нечто осязаемое, хотя и не вполне постижимое. В ней нет ничего вторичного, необязательного. При том, что её культурная загруженность — перегруженность — почти запредельна:
Присядь на дорогу, мне нравится этот обычай,
чтоб лучше запомнить момент этот тающий, птичий,
и чтобы на сердце не груз расставания едкий,
а сразу полёт, как у птицы, стартующей с ветки.
Помедли, душа, уходить из некрепкого тела,
ты в нём огрубела, но не до конца зачерствела,
дом не запирая и не оставляя ключи нам,
согрей на прощанье словами любви беспричинной.
В послесловии Леопольд Эпштейн, говоря о музыке, звучащей в книге, сравнивает «Длинные сумерки» с симфонией. В симфонии важны и каждый музыкальный фрагмент, и их связь между собой, и ударный финал. Последнее стихотворение книги звучит в полном соответствии с законами музыкального жанра. Нет: жанра поэтического.
Я не знаю, где мой дом,
мне узка кровать,
подышу закрытым ртом,
буду крепче спать
в том последнем, что ли, сне,
в сине-голубом,
буду путать дождь и снег
над холодным лбом.
Я не знаю, где лежит
памяти предел,
будто каждый может жить
сколько захотел.
Все слова мои сожги,
письма, дневники,
встану я с другой ноги
у другой реки.
-------
* Марина Эскина. Длинные сумерки. M·Graphics Publishing, 2024
Добавить комментарий