Мне везло на необычных и замечательных в чем-то людей – то я их находил-выбирал, то они меня; должно быть, и я им подходил: они не стеснялись показаться мне в своей необычности.
Даня Шахов приехал из Одессы ко мне, в Кишинев. Мы побыли в Союзе писателей, где я получил какие-то деньги, зашли в Дом печати, где я работал, направились домой. Жена по телефону предупредила, что обед почти на столе, так что поторопитесь.
Наш дом стоял возле лесопарка, остановка автобуса была рядом с домом. Мы вышли, и тут Даня спросил, что за народ собрался на большом лугу лесопарка? Митинг? Или молятся? (Наша встреча пришлась на 90-е, богатые на невидаль годы). Я ответил, что это не секта, а кишиневские книгочеи и книгопродавцы , самые мирные на свете люди, – здесь торгуют книгами и обмениваются раритетами. Местные, уточнил, обедневшие до копеек интеллектуалы. На лугу их стояла длинная шеренга, у ног каждого сумка с книгами, в руках - рекламой «предприятия» - раритет.
Даня сказал, что на минуточку заглянет на луг, обед можно ставить на стол. Я пришел домой, здесь пахло вкусными блюдами, на которые моя жена мастерица
Тарелки, вилки-ложки и холодные закуски уже были на столе.
... Даня вернулся из лесопарка через четыре часа.
Меня всегда поражала его способность в одно мгновение находить на полках, своих и чужих, нужную книгу. Он словно различал ее голос среди других голосов книг...
Я, тренер по вольной борьбе в одесском обществе «Динамо», после общежития Педина поселился у моего ученика - 14-летний юнец жил в двухкомнатной квартире один, и вот почему. Отец его, часовой мастер, был расстрелян как валютчик (переводил советские деньги в доллары), мать как соучастницу преступления надолго посадили, бабушка умерла, когда в дом пришли с обыском. Стены квартиры были везде просверлены – органы искали бриллианты. Газ был отключен за неуплату…
Даня Шахов жил через три дома от моего «хозяина», соседи были знакомы, как-то общались. Мой ученик, встретив Шахова, рассказал, что у него живет его тренер. Даня, сам занимавшийся года три назад борьбой, решил со мной познакомиться. Мы встретились и законтачили. Связывали нас на то время две вещи – общий год рождения и принадлежность к одному виду спорта. Нет, ежели честно, - три: «бабы». Даня был небольшого роста, очкарик, картавил, да и не красавец; ясно, что волновало ум – женский ответ на его, Шахова, приближение, на его картавость. Очень скоро мы с ним углубились в бесконечную тему отношений полов…
Как-то, по-соседски зайдя ко мне, он увидел на моем столе стопку бумаги и рукописный текст на первом листе. Прочитал. Поднял на меня остекленный очками взгляд.
-Вот это лишнее, - показал на первый объемистый абзац. – Начинать лучше с этой строки, - показал ее. И тут же переключился – начался тот, близкий нам обоим, 27-летним, разговор.
Шахов говорил и говорил, а я не мог дождаться, когда он уйдет: мне нужно было побыстрей понять, почему первый абзац лишний и что там за строка, с которой нужно начинать рассказ.
После рассказ был опубликован, он начинался отмеченной Даней строкой: «Наша батарея стоит над обрывом, четыре 130 мм пушки»…
Шахов слыл в Одессе абстракционистом. Так его звали в горкоме партии, в том отделе, который отвечал за воспитание подрастающего поколения. Сам себя, впрочем, он видел драматургом.
Что такое абстракционист в то время? Любовь к Ван Гогу, интерес к Пикассо и «Черному квадрату» Малевича, Кандинскому, Фальку, Джексону Поллоку, цитирование поэтов, о которых никто почти не знал...
К Шахову тогда ходили все начинающие поэты, художники, сценаристы, прозаики. Они приносили свои работы и показывали Шахову. Даня читал тексты или смотрел на картину - и вот он поднимал на поэта ледяные очки и говорил... Нет, он не говорил, он чеканил, как чеканят монету:
-Ну и что? - Это значило, что в работе нет ничего нового, оригинального, а искусство, он говорил потом, оно как физика: в нем можно только открывать. Его "Ну и что?" плюс ледяные очки знала вся Одесса...
Или он говорил:
-А что?.. Это... - Тут Даня снимал очки и протирал глаза.
Да, Шахов был тогда самый большой культурный авторитет в Одессе. Его вызывали в горком и спрашивали:
-На что вы толкаете молодежь? На какие такие открытия? На тлетворный западный абстракционизм? Тогда в партийных кругах было модно произносить это слово с мягким знаком - как Хрущев.
Даня Щахов картавил. Он отвечал:
-Какой абстракционизм? Ребята ищут! Одни находят, другие нет. Я им помогаю определиться.
-Вы бы лучше помогали нам, - говорили в горкоме, - хотя мы уже давно и навсегда определились. А их и так найдут...
Случилось наконец и со мной – я написал первое стихотворение. Кому показать? Даньке! Я осмелился и прочитал ему стих, Авторитет выслушал до конца, поднял на меня глаза за ледышками очков (стекла могли быть холодными и теплыми) и произнес то знаменитое, чем он часто оценивал приносимые ему работы:
-Ну и что?
Трам-тарарам! Я что-то невнятное забормотал, бумагу со стихотворением поскорей спрятал (потом выбросил), перевел разговор на никчемную бытовуху; краткая оценка моего дебюта показалась мне исчерпывающей. За всю свою жизнь я написал, может быть, всего пяток стихотворений, и то с оглядкой на Данькино - нет, скорее, на главное в творчестве мерило - «Ну и что?».
И вот в стране произошло наконец то, чего все ждали и не могли дождаться, и даже не верили, что дождутся: коммунисты кончились. Они и так сильно задержались. В последнее время их знали только через анекдоты.
И новой власти оказался нужен наш Даня Шахов! Ей вдруг понадобился абстракционист! Для связи с молодежью. Кто еще поймет молодежь, наверно, думали они, как не абстракционист, и кого еще будет слушать молодежь, как не абстракциониста!
На этот раз власть не ошиблась. Через какое-то время прежде гонимый Шахов уже ведал всякими шоу, устраивал концерты, приглашал знаменитостей. Он ведал телевизионной компанией! Он завел собственное дело! Нынешняя власть вставала, когда он входил к ней в кабинет.
-Давид Маркович, - спрашивала Власть, - а как мы проведем в Одессе этот праздник?
Давид Маркович садился и рассказывал, а начальство только кивало.
У Дани Шахова есть фотография, где он снят с патриархом Алексием! Они жмут друг другу руки. "Кто это рядом с Шаховым?" - спрашивали в Одессе.
Как-то Дан привел меня в Литобъединение, что располагалось в доме, где жил когда-то Пушкин, на втором этаже. Я увидел пишущую Одессу, молодых людей нашего с Данькой возраста, чтящих Олешу, Багрицкого и Бабеля, одни читали с кафедры свои стихи и рассказы, другие поднимались на нее разбирать и критиковать услышанное.
Помню, какой гул пронесся по помещению, когда один из взобравшихся на кафедру начал свой рассказ фразой: «В комнате царил таинственный полумрак…».
И помню воцарившееся в аудитории зачарованное молчание, когда один парень из порта, исподлобья глянув на аудиторию (зубастые одесситы, только что безжалостно осмеявшие коллегу), повел рассказ так:
-Лошадь была, – пауза, взгляд в зал. - Белая... – Снова пауза. - Суставы ног у нее были уже опухшие, и копыта потрескались, короче – пожила. Поработала. – Пауза, зал насторожился, слушая. - Ходила лошадь уже трудно… Но была у нее радость – жеребенок. Тоже белый…»
Одесситы осторожно переглядываются, но молчание было абсолютное: простые слова, новый ритм прозы.
В одесской филармонии выступал блиставший тогда Вячеслав Сомов. Даня купил два билета – себе и мне. Сомов читал в тот вечер со сцены «Западноевропейскую поэзию», куда входили Витезслав Незвал, Альберти, Пабло Неруда, Лорка…
…Он вышел на сцену быстрым шагом, с каким-то вызовом в каждом движении, с опасным, как мне показалось, блеском глаз; сейчас его можно объяснить: это был вызов тогдашней цензуре, не допускающей мировой поэзии в советские залы.
-Давайте устанем хоть раз
От плохого вина,
От хорошего воспитания,
От того, что мы не едем во Францию...
Это Пабло Неруда.
И вот снова он:
-А если я умру, переживи меня...
Живи в моем отсутствии, как в доме,
Огромен этот дом – отсутствие мое… - звучала его строка заставляя замирать сердца от безмерности образа.
Потом, по просьбе публики, Сомов прочитал Есенинское «Письмо к женщине», и я понял, что совершенно не знаю этого стихотворения, что слышу его впервые, хотя читал «Письмо…» не раз и не два.
Прошло время, Шахов понял, что со мной можно откровенничать не только «о бабах». И однажды, движимый уж не знаю какой мыслью, он рассказал…
…Что был он в 1950 году, летом, по каким-то делам в России, сидел, 17-летний юнец, на вокзальных ступеньках в небольшом городке (пусть будет Серпухов, где жил его дядя), ждал поезда, который опаздывал вот уже на два часа. Всего пять лет после окончания войны, виды вокруг – аховые. Обшарпанные, со следами пуль и снарядов стены вокзала, огромная лужа на площади, в ней отражается разрушенная, без куполов, снесенных войной, покосившаяся церковь, домишки по обе стороны храма, безногий инвалид в рванине катит на коляске с колесиками-подшипниками прямо перед ним… Неумолчное тарахтение вокзального радио прерывается торжественным голосом диктора:
«…новая работа И. В. Сталина „Марксизм и вопросы языкознания", опубликованная в сегодняшнем номере газеты «Правда», — очередной ценнейший вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма, в диалектический и исторический материализм. И. В. Сталин, гениально обобщая всю историю развития Общества...дает законченное понятие о надстройке... о классах и классовой борьбе… В своей работе вождь подверг сокрушительной критике «новое учение о языке» академика Николая Марра, которое на протяжении двух десятилетий господствовало в СССР, и поставил точку в дискуссии относительно «марризма»…
Слова диктора прямо накладывались на то, что видел перед собой Даня, на лужу перед ним, на разрушенную церковь и бедные домишки, на безногого, катившего ниоткуда в никуда…
-И я вдруг подумал тогда, - говорил мне Даня, – неожиданно подумал, меня как стукнуло, что в этом нелепом мире я должен быть умным, очень умным…
После Данинова визита в лесопарк моя жена кормит гостя, а к вечеру мы с ним уединяемся в моей комнате. Данька, сидя напротив, рассказывает о своих делах. Бывший «абстракционист» Шахов в Одессе теперь нарасхват: имиджмейкер и спичрайтер мэра города (я чуть ухмыляюсь, потому что эти жуткие для русского языка слова еще и лишены у Даньки буквы «р»). Режиссер городских уличных праздников. Художественный руководитель «Юморин». Член жюри КВНов. Режиссер конкурса красоты «Мисс Одесса-87»…
-Волк в овчарне, - кидаю я.
-Там такие овечки… – соглашается Шахов. – А еще я - директор Украинского Дома культуры!
-Ничего, что я перед тобой в майке? – спрашиваю.
Наступает моя очередь рассказывать. Вышла книжка сказок (показываю, Даня листает).
-Интересный новый герой, - отмечает, - Буб Енчик. Рассказчик? Сам его придумал?
-Сам. – И продолжаю отчет: работа в газете, командировки по всей Молдавии, сценарии-документашки в киностудии, один сценарий – три моих зарплаты в газете…
Но в моем разговоре в этот день заложена одна хитрость. Я слишком хорошо знаю Шахова, знаю, как он может вдруг загореться и от чего, а мне его «пожар» нужен. И я жалуюсь:
-Книжка-то вышла, а одна сказка так и осталась недописанной. Начал, но дальше не пошло. Похожа, между прочим, на мультяшку…
Даня настораживается; «мультяшка» его, драматурга по призванию, цепляет за живое.
-Про Волшебный мелок… Что им не нарисуешь – все становится живым… - Я хитрю, но стараюсь скрыть это. - Понимаешь, он, розовый, попал одной девочке в руки случайно, она нарисовала на тротуаре человечка, ну, как проволочного, а тот вдруг ожил, заходил вокруг неё, запрыгал .... А дальше у меня ничего не придумывалось, как обрубило...
Шахов некоторое время молчит. Молчу и я, зная, чего стоит его молчание. Даже подошел к своей библиотеке, рассматриваю корешки книг.
-А дальше, - вдруг слышу голос Дани за спиной, - дальше будет вот что!
Я оборачиваюсь: Данька стоит, снял очки, протирает платочком, но смотрит на меня.
-Вот что… - И я замираю – потому что из уст имиджмейкера и режиссера конкурса красоты Шахова выливается оригинальнейший, полный приключений, неожиданных поворотов, всем от мала до велика интересный мультик! Если я раньше говорил про капельное орошение, то сейчас меня окатывал обильный ливень!
-А заканчивается твоя сказка, - победно и оттого торжественно сообщает Шахов концовку мультика, - вот чем: девочка хлопает ладошками, сбивая с пальцев остатки мела, а они падают на асфальт лепестками розы!
У меня не было магнитофона, о диктофонах я только слыхал, память в тот раз подвела – и я не запомнил приключений волшебного мелка, только последний эпизод. А Шахов – я потом просил повторить рассказанное – даже и не вспомнил сочиненного в тот вечер, для него это были – семечки.
В комнате Дани на Пушкинской, кроме сотен книг, всегда были детские игрушки. Они были расставлены на полках, на подоконнике, на полу стояла картонная коробка, полная «избранных» игрушек. Игрушки, игрушки – как, может, те, которых не было у него в детстве, как, может, те, что могут еще поучаствовать в придуманной им игре.
…Сколько я помню и знаю Даню, он всегда был на ногах, сидеть для него – мука. А чтобы написать полноценную сказку, нужно, я думаю, как раз уметь сидеть. Сидеть – вставать – ходить – потом снова сесть, чтобы записать строчку, когда удача поймана за хвост, продолжить эту строчку, уже не вставая... Но подолгу сидеть – это не для него.
Добавить комментарий