Владимир Гандельсман - поэт, преподаватель, переводчик, коренной петербуржец, которому суждено было переселиться и прочно осесть на американской земле. Связь с русским языком у него так же прочна, как в годы, когда он жил в Ленинграде, - на родине поэта выходят его книги стихов и прозы. Как, например, недавняя книга “От фонаря”. Мы решили подробнее расспросить о поэзии, о творчестве, об Америке, о стихах и переводах, которыми живет Владимир Гандельсман.
Владимир Аркадьевич, как вы пришли в поэзию и с чего возник у вас интерес к поэзии?
Друг детства Андрюша Карлов писал стишки и песенки. Вот такие, например:
***
Сентябрь. Берёзоньки так тонки,
так трепетны, пречисты так,
что хочется подпрыгнуть звонко
до пожелтевшего листа...
Или строчка:
Ухожу, наводя в уши тишь…
Представляете себе: «Ухожу, наводя в уши тишь…»?! В ту пору мы не знали классическую русскую поэзию, тем более, кто такие обэриуты, вообще ничего не знали. Но эти стишки поныне веселят меня и тех, кому я их читаю. Это шедевры лёгкого такого ритмического и нежного идиотизма. С этого, я думаю, всё началось.
Кто ваш учитель в поэзии и кто из поэтов на вас наиболее повлиял?
Борис Леонидович Пастернак. В каком-то классе мой сосед по парте, зная, что я интересуюсь стихами, подарил мне маленький томик Б. П. Издательство «Художественная литература», 1966 год. Я хранил этот бесценный подарок пятьдесят с лишним лет, но моя библиотека недавно сгорела.
Вскоре я написал:
Когда с дерев сползала тень
густого горького отвара,
на чёрный траур тротуара
сбегал я с десяти ступень, –
и долгое время продолжал сбегать с этих ступеней, пока не сбежал окончательно.
Ваше направление в поэзии называют «постакмеизмом». Вы согласны с этим определением?
Пусть так. Мне безразлично, как это называется. Но, если вспомнить «Утро акмеизма» Мандельштама и его определение акмеистов как «сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия», если вспомнить высшую заповедь акмеизма в его исполнении: «Любите существование вещи больше самой вещи и своё бытие больше самих себя», – то, конечно, я нахожусь на стороне этого замечательного явления в русской поэзии. Но, всё-таки, называть себя продолжателем их дела… Когда-то Аверинцев написал о Мандельштаме, что «слишком многое становится рядом с ним невозможно».
Кстати, как я могу быть постакмеистом, если учился у Пастернака? Поэзия XYIII и XIX веков пришла позже.
Написание стихов лично для вас - это что? Привычка? Ремесло? Божественная необходимость? Что-то ещё?
Это воплощение того лучшего, что с вами происходит. Если вы пишете стихи (да, привычка, ремесло), – это стихи, если вы пишете картины, – это живопись… и т. д. Что именно происходит? Обострённое восприятия жизни, совершенно любовное волнение, переживание немедленной необходимости впиться во всё видимое и невидимое, чтобы его осуществить и преумножить, придав ему неуничтожимую форму.
Это создание более совершенной реальности, чем она явлена в дикой природе. В стихах – это звук, становящийся смыслом, и смысл, преображённый в звуке.
За свою жизнь вы сменили множество профессий. Такой жизненный опыт и знание людей, помогал в вашем творчестве?
Жизненный опыт помогал мне избегать профессий, которые, говоря красиво, отвлекают меня от свободного покачивания на волнах созерцания. От невовлеченности в какую-либо обязанность, от неизвлечения пользы из чего бы то ни было, от безделья и неприменимости. Это ни в коем случае не высокомерная поза изгоя, это устройство нормального человека, который сидит на берегу реки не в ожидании, когда мимо проплывёт труп врага,
а когда по ней проплывёт его собственный труп и он, обновлённый, обретёт право что-то произнести.
Если от образной и такой непомерно возвышенной речи перейти к речи обыденной, то одной из лучших моих работ была работа кочегаром в угольной котельной на Крестовском острове в Ленинграде. Там я и написал первые более или менее приличные стихи.
Вы пишете стихи каждый день?
Один художник написал о том, как он рисует дерево: не только с натуры и на холсте, но и в воображении. Дерево продолжает в нём свою работу всегда. Он сказал, собственно, о том, что возобновление состояния «быть собой» никогда не прекращается. Это не игра: написал – забыл...
И дело не в стихах-живописи, можно ничего «рукотворного» не создавать, – дело в творчестве жизни, в «собирании себя», – не для обретения тяжёлых и неподвижных строительных смыслов, но для спасения внутреннего человека – «...и тогда такой человек восхи́щен и находится без сознания, ибо его цель – безумный и всё же имеющий смысл образ, или, другими словами, нечто разумное без образа» (Экхарт). Говоря словами Мандельштама: «Как будто я повис на собственных ресницах...»
Как вам удается писать даже в самые тёмные, недухоподъёмные времена? В чём вы черпаете силы?
Ответ – в одной из предыдущих моих реплик. По сути, это инстинкт самосохранения.
Расскажите, пожалуйста, о вашей последней книге - «От фонаря», изданной в России...
Не знаю, что рассказать... Могу только поблагодарить издательство «НЛО», редактора Дениса Ларионова, художника Толю Заславского. Когда говорят «проза поэта», хотят сказать, по-моему, что это плохая проза. Не мне судить. Могу дать только техническую характеристику. Книга «в двух отделениях», то есть это две книжки в одной. Герой первой работает «фонарщиком» – он обходит один и тот же район и проверяет фонари: не погас ли какой-нибудь, не мигает ли, угрожая погаснуть… Такая работа существовала в пору моего студенчества в Питере, и один из моих друзей подвизался на этой службе. По пути туда и обратно, на своём участке, дома и вокруг – всюду: он наблюдает, размышляет, вспоминает и читает прозу питерского друга, приславшего её на просмотр. В общем, проза в прозе, обе «прозы» в сумме охватывают время с начала 70-х годов до 2015-го. Места действия – Ленинград-Петербург, Америка (мой герой преподавал пару лет физику в американском колледже) и – провинциальный город Н. в России. Нет, я не могу это пересказывать… Желающие прочтут и разберутся. Во втором отделении представлена книга моего покойного двоюродного брата Александра, она называется «Комментарии к стихам автора».
Александр сотворил свой странный роман-комментарий, своё свидетельство о жизни, но опубликовать его не успел или не хотел – не знаю. Сейчас, когда свидетелей и прототипов повествования нет в живых, я посчитал необходимым это сделать. Его роман стал второй частью этой книги.
Кажется, я не знал, что рассказать… Но рассказал.
Кого из поэтов, живущих в России, вы особо можете выделить?
Я знаю очень многих талантливых поэтов, называть их – значит, кого-то случайно пропустить, потому не буду. Но всё же двоих назову – тех, с кем у меня доверительные дружеские отношения: Сергей Золотарёв и Игорь Метельский.
Поэзию, по-разному, определяли в разные времена различные мыслители. А каково ваше определение поэзии?
Отвечу пространно, начав издалека.
Дети часто плачут. Они плачут, потому что свет режет глаза. Картина жизни поражает, а если она произвела на тебя большое впечатление – в раннем возрасте это, мне кажется, неизбежно, – ты поэт. Пусть без стихов. Если же тебе окончательно повезёт, ты и в зрелом возрасте напишешь: «Зима, и всё опять впервые...»
Лет сто назад я пошутил: «Пора принять какую-нибудь религию». Суть в том, что человек может вынести всё, кроме бессмысленности своего существования. Это, кстати, доказательство того, что смысл есть. Можно и с прописной: Смысл. Но я его долго не находил, и работа в КБ или учёба в музыкальной школе были для меня потерянным временем (не потому, что эти заведения никуда не годны; они не виноваты). Много позже, не смирившись с тем, что это время потеряно, я воссоздал кое-какие события и состояния тех дней, и потерянное время, говоря словами Марселя Пруста, стало обретённым.
Так вот, о невыносимости бессмысленного существования. Как оно преодолевается? В худшем и наиболее частом случае человеку необходим успех, то есть ощущение своего превосходства над другими: нравственного или материального, не важно. Как подтверждение осмысленности. А в лучшем случае ему необходимо переживание внутреннего роста, он должен время от времени восклицать: «Я всё понял!», «Я обрёл покой и волю!» и т.д. – без претензий на внешнее проявление своего совершенства, зато, быть может, с ещё большей гордыней.
И первый, и второй – случаи «игровые», не настоящие. Оба имеют в виду победоносную содержательность, которая, находясь во встречном движении к бессмыслице, противопоставляет себя ей, в то время как тонущий человек, спасаясь и обретая под ногами дно, движется именно ко дну. Вообще, осознание бессмысленности должно стать настолько глубоким, чтобы перестать быть «осознанием». Если бы жизнь была тем, что человек о ней думает, она была бы невозможна. Жизнь живётся, а с окончательно разумной точки зрения – незачем ей житься.
Так вот: поэзия – опровержение тщеты, потому что идёт против предвечных законов природы: против энтропии. Потому поэзия – акт веры.
Вас очень тепло в свое время принял Иосиф Бродский. Расскажите, пожалуйста, что для вас значила его любовь и расположение к вам?
Уточню. Никакой такой любви не было. Бродский одобрил некоторые мои опыты и порекомендовал издателю Игорю Ефимову. Так в 1991 году (мне было 43 года) появилась первая книжка – «Шум Земли» – в издательстве «Эрмитаж». Иосифу Бродскому и Игорю Ефимову я бесконечно благодарен.
Расскажите, пожалуйста, о вашей переводческой деятельности. Впечатляет объем переводимых авторов... Вы переводите только классиков или современных поэтов тоже?
Был момент, когда я переводил изрядно. Он прошёл, как и положено моменту.
Я даже с друзьями создал издательство в Нью-Йорке с целью переводить современную американскую поэзию. Мы сделали двуязычные книжки четырёх выдающихся американских поэтов – Имона Греннана, Луизы Глик, Энтони Хекта и Уоллеса Стивенса. Луиза Глик, между прочим, много позже получила Нобелевскую премию. В этом издании участвовали замечательные переводчики: Белла Мизрахи, Григорий Стариковский, Елена Баевская, Борис Ривкин и др. К сожалению, мы не нашли денег для продолжения этого дела, и оно почило в бозе.
Кроме этого, я перевёл «Макбета» и половину сонетов того же автора. (Они вышли отдельными книжками в Москве). Несравненный потрясающий опыт.
Если говорить вообще о переводах, то мне интересно читать поэта-переводчика, а не переводчика поэтов. Гений Рильке явлен в переводах Пастернака, в остальных – в лучших из них – он только угадывается. Да, в переводах Б. П. слишком явен сам Б. П., но это ближе к Рильке, чем дистиллированные тексты непоэтов-переводчиков. Есть такие переводчики, чьи тома переводов можно озаглавить: «Не переводя дыхания».
Перевод – это искусство неточности. Неточность – присвоение чужого текста себе, внесение чего-то своего без искажения сути подлинника. Если этого мгновения нет, перевод мёртв. Но это мгновение может появиться только в том случае, если переводчик – поэт.
Можно привести спортивное сравнение: другой язык – это чужое поле, на котором ты проигрываешь, но на своем поле, в своем языке, ты обязан отыграться.
Для меня чем сложнее оригинал, тем он притягательней. Здесь как раз вступает в силу «игра». Твоё собственное стихотворение заявляется без приглашения, а перевод работает в «приводном режиме». Твоего стихотворения не может не быть, а перевод не обязателен. Но, если уж взялся, то надо что-то делать. Поэтому – игра, и поэтому чем сложнее задача, тем лучше.
Ну и напоследок, скажите, пожалуйста, несколько слов о вашей жизни и работе в Америке.
Я приехал в Штаты в 1990 году. Приехал по рабочей визе и преподавал четыре года русский язык в Вассар-колледже. Затем работал кем попало, а затем вновь преподавал.
Возможно, вас интересует, каково жить в иностранном языке, в отрыве от русского, на котором пишу.
Я попал в иностранные языки (в основном – в английский и испанский), когда мне было за 40. Какие могут быть проблемы с русским? Язык улицы меня никогда особенно не занимал, я имею в виду его использование в стихах – не люблю заискивающий в читателе слэнг, не говоря о мате. Хранилище языка – великая и просто хорошая литература. Она в свободном доступе.
Оказавшись в отрыве от Петербурга, от дорогих мне людей, пусть это было не трагическое расставание – ведь я мог в любой момент вернуться, – тем не менее я испытал особенное психическое состояние: обострённое восприятие жизни, подобное тому, что мы испытывали ещё в детстве, когда поезд отходит от платформы, а прошлое удаляется и проясняется одновременно и начинается что-то новое, возникающее из нулевой точки координат. Это благодатный для стихов случай. Можно сказать даже так: стихи – это результат нервного срыва, по счастливой случайности попадающего в благодатное русло и обретающего там творческий покой.
Добавить комментарий