Вообще -то звали его Борис Николаевич. Хорошее русское имя. И фамилия у него была хорошая, звучная – Симолин. А Борникаичем его называл четырехлетний Вова, сын моих друзей, Люды и Феликса. И многие из нас за глаза порой тоже его так называли. И при этом улыбались как - то по-особому, по-доброму, и сразу становилось понятно – речь идет о хорошем человеке.
Я познакомилась с ним в доме у Люды и Феликса Розинеров. Моя семья (я, муж, свекор и маленькая дочка) только что переехали в новую квартиру, двухкомнатную хрущевку-распашонку, самую первую отдельную квартиру в нашей жизни - после обычных привычных коммуналок для нас это было «что-то особенное».
Квартиру мы получили в поселке ЗИЛ (завод им. Лихачева), который вырос на месте деревни Зюзино на дальней окраине Москвы (возможно, теперь это почти что центр) и теперь обживались потихоньку.
Я была так рада, что встретила Люду с Феликсом, моих ровесников, людей разносторонне образованных, интеллигентных, приятных в общении.
В поселке нашем в основном проживали (или заселялись во вновь построенные, блочные в основном пятиэтажные и более высокие здания) рабочие и служащие завода имени Лихачева. В основном это были или лимитчики, или большие многодетные семьи, которые давно надо было расселять из общежитий и ветхих бараков. Публика, надо сказать, была весьма специфическая.
Людей с интеллигентным выражением лица днем с огнем невозможно было увидеть. А увидишь – не забудешь.
Не забудешь еще потому, что в большинстве случаев, поглядев на окружающую публику, сразу можно было понять – пьющий это человек или «более или менее». Так на нашей лестничной клетке из четырех семей две были «более или менее», а в двух – пили и еще как. Двое из моих соседей, молодые, не старше 35 лет мужчины, допились до белой горячки и умерли.
Первый раз я увидела Феликса на занятиях в литературном объединении при московской газете «Знамя строителя». Мы успели перекинуться парой фраз, я была там человеком новым, никого почти не знала.
А через несколько дней я увидела его в наших краях в магазине в очереди за мясом.
- Ты как сюда попал?- удивилась я.
- Вероятно, так же, как и ты. Мы недавно тут квартиру получили. Ну что, это обстоятельство надо отметить. Приходите вечером на чай.
С тех пор я часто бывала у Феликса и Люды. Мы подружились. Более того, Люда оказала мне громадную услугу. Я тогда усиленно искала работу.
По Людиной рекомендации меня приняли в проектный институт Гипротис, где она сама много лет трудилась. Я проработала в Гипротисе (его вскоре переименовали в ЦНИИПИАС) долгих 11 лет, почти до самой эмиграции в Америку.
Квартира Люды и Феликса был настоящим оазисом в зюзинской пустыне. Метро в те далекие шестидесятые в поселок ЗИЛ еще не было проведено, добираться автобусом или разными трамваями до нас надо было минут сорок, а порой и больше, на весь поселок была пара телефонов- автоматов,
словом, глушь столичная. И тем не менее, в эту так называемую глушь в гости к Розинерам приезжали их друзья - музыканты, поэты, художники.
Когда я в первый раз пришла к моим новым друзьям, в их маленькой двухкомнатной квартирке собралось человек десять. Все молодые, от двадцати до тридцати примерно лет. Одна из девушек настраивала виолончель, молодой человек что -то наигрывал на стареньком пианино. (Во всем поселке пианино было у Люды, у нас и еще в одной семье). На столе стояло скромное угощение – винегрет, картошка, хлеб, какие-то консервы, плавленые сырки.
-Ребята, - сказала Люда, - подождем еще пару минут, не хочется начинать без Бориса Николаевича - и в ту же минуту я услышала чей-то веселый голос:
- А он уже тут! Обожаю запивать баклажанную икру красным вином! Да еще когда есть хлебушек мой любимый, бородинский.
В комнату вошел мужчина лет шестидесяти, в белой накрахмаленной рубашке (почему-то это обстоятельство врезалось мне тогда в память). У него были озорные серые глаза, загорелое приятное лицо, открытая улыбка, седые, аккуратно зачесанные назад волосы. Он поставил на стол бутылку вина, банку баклажанной икры, поглядел на собравшихся.
- Люблю смотреть на одухотворенные лица! Привет, ребята, соскучился я без вас!
«Ребята» при виде его радостно заулыбалась, те, кто сидел рядом, торопились пожать ему руку. Помню, у меня тогда было ощущение, что с его приходом даже воздух в квартире как-то изменился. Повеяло свежестью, как после грозы...
Казалось бы, что такого? Ну, собралась интеллигентная компания. Девочки, студентки консерватории, играли на виолончели, потом мы все вместе со смехом и шутками решали какие-то смешные шарады (никогда дома с гостями я бы не играла в шарады, а тут так весело все получалось, так занятно...), потом обсуждали совместную поездку по Золотому Кольцу (Суздаль, Ярославль и так далее). Группу должен был вести Борис Николаевич. Я в тот раз поехать не смогла, дочка заболела, но столько интересного услышала потом от Люды об этой поездке. А потом выступал молодой долговязый Саша Иванов, поэт-сатирик, он тогда не успел еще прославиться. Он читал отличные пародии, все хохотали, Саша смущался. Помню, Феликс рассказывал о своей работе над очерком про дирижера Юлия Фаера. Очерк вылился в книгу. Феликс, очень одаренный человек, писал и уже опубликовал очерки и книги о музыке и музыкантах, у него к тому времени была «почти готова» книга о художнике Чурленисе. Феликс работал иженером в Институте Акустики, сам изготовил скрипку, на которой он играл в оркестре Московского Дома ученых. Он еще и в Московской Консерватории учился по классу скрипки. Ну просто невероятно, как один человек мог все это совмещать.
«Жалко, что ты не пришел, - сказала я мужу. (У него была сверхурочная работа, и он не мог от нее отказаться). - Мы очень здорово посидели, я давно так хорошо не проводила время».
Мы действительно на удивление хорошо проводили время. Следующая встреча в доме Феликса была посвящена поэзии. Я услышала столько прекрасных стихов! Стихи читали две поэтессы - одна Лариса Миллер, она тогда только начинала публиковаться, но знатоки поззии уже отличали ее голос от всех прочих голосов и жадно листали каждый новый номер «Юности» - ну что, есть что-то Ларисино? Вторая Зиночка Палванова, которая всегда радовала новыми талантливыми стихами. Помню, что у меня было от ее стихов ощущение как от весеннего теплого дождя – свежесть, легкость, бодрость, жить хочется!
А потом последнее свое стихотворение прочитал хозяин дома.
И сейчас, сквозь бури и радости, потери и находки, годы и невзгоды нашей жизни доносится до меня глуховатый голос Феликса, я слышу, как он читает свое недавно написанное стихотворение, в котором вроде бы ничего особенного нет, но на самом деле оно наполнено такой скрытой болью. Оно обо мне, о моих подругах, о нас. Посвящено женщине, которая носится по кухне, она занята своими домашними делами: замочено белье, варится на плите кисель, приготовлена к разделке курица, а ей даже присесть, отдохнуть, бедняге, некогда. Но внезапно она останавливается и спрашивает мужа (он, как полагается, лежит с газетой на диване. А может это я додумала, просто мне он в таком виде представлялся. Ведь столько лет прошло с тех пор с ума сойти можно... но ведь не сошла же!) «А помнишь, милый, карусель в Центральном парке?»
Ей так хочется куда-то от своей утомительной обыденности - туда, в веселое прошлое, к карусели, к музыке, к беззаботным дням. Я прямо-таки ощущала себя той женщиной.
Это было так правдиво, так по-настоящему трогало за сердце.
Тогда я не знала, что Феликс пишет свой знаменитый роман «Некто Финкельмайер» и что многие черты главного героя он «возьмет» у Бориса Николаевича.
А через неделю мне на работу позвонил Борис Николаевич и сказал, что будет по делам в наших местах и, если мы не против, то заскочит. И что принесет на пробу один продукт питания «исключительно высоких вкусовых качеств».
«Продукт» оказался консервами, мясом кита с зеленым горошком в желе. И казался он нам весьма вкусным, тем более, что подавался вместе с помидорами и молодой картошкой и запивался опять же вполне приличным вином. В то суровое время даже в Москве не всегда можно было достать хорошее мясо, курицу и т.п.
И говорили мы не о еде. Борис Николаевич, помню, очень умело перевел разговор на мое простенькое в алых маках ситцевое платье – я его тогда только что купила, надела к приезду гостя и даже ярлычок впопыхах забыла снять. Он хвалил и фасон, и рисунок, и то, как хорошо оно на мне сидит.
«Поверьте мне, я ведь в одежде неплохо разбираюсь (он преподавал историю костюма в ГИТИСЕ – институте театрального искусства ), вы сделали замечательную покупку!» - А у меня, честно говоря, на что-то более дорогое просто денег не было. Мы недавно переехали, и все наши скромные сбережения ушли на переезд и покупку мебели. Не помню уж, как это
получилось, но через полчаса после прихода нашего гостя я с увлечением танцевала босиком на нашем круглом обеденном столе цыганский танец – устроила, «по просьбе собравшихся», показ моделей одежды. Я была молодой, задорной, насмешливой, очень любила танцевать, но чтобы вот так, на столе...Борис Николаевич мог не только меня, любого человека в два счета уговорить на что – то экстраординарное.
Они с моим мужем дружно хлопали в ладоши и хохотали, а в раскрытую дверь из соседней комнаты на нас с недоумением смотрел мой свекор, интеллигентный человек, к сожалению, как мне тогда казалось, лишенный чувства юмора. Наверно, я все-таки была неправа, просто каждый из нас юмор понимал по-своему.
В тот день у нас в гостях была Зиночка Палванова. Она училась в Плехановском институте на экономическом, была талантливой поэтессой, ее стихи начали появляться в известных журналах и молодежных газетах. Отец ее погиб на фронте, мать после реабилитации жила где-то в сибирской глухомани. Я познакомилась с Зиночкой у Люды с Феликсом, с тех пор она довольно часто приезжала к нам. Я была ее старше лет на семь, но это не мешало нашей дружбе. У нас было много общих интересов, нам никогда не было скучно. Я знала, как непросто ей живется на скудную стипендию и, как могла, старалась помочь этой прелестной девочке, лишенной семейного тепла.
Она никогда не жаловалась, всегда шутила и, о чем бы ни рассказывала, каким- то образом это смягчалось доброй улыбкой, сиянием очаровательных черных глаз. Я была так рада нашей с ней дружбе.
Как-то вечером заехал Борис Николаевич, привез замечательные снимки из поездки по Прибалтике. Мы ждали Зиночку, но она так и не пришла. Я видела, что Борис Николаевич был расстроен.
-Что-то случилось? - спросила я его.
Он внимательно посмотрел на меня, помолчал, а потом ответил;
- Случилось. Случилось! Влюбился как мальчишка. И ничего не могу поделать.
Она этого не замечает. Я вижу, что ей до меня никакого дела нет. Наверно, у нее кто-то есть.
Он сказал еще пару фраз и умолк. А потом попрощался и быстро ушел.
Я поняла, что речь шла о Зиночке. Я ему вида не показала, но была в полном шоке. Он потрясающий человек, но он же ее лет на 40 старше. Больше мы с ним на эту тему не говорили, Зиночке я тогда ничего не сказала. Это ведь не моя тайна. Кому надо, тот пусть и говорит. Сказала я ей о нашем с Борникаичем разговоре совсем недавно, несколько лет назад. Смешно как написать, так и выговорить... пятьдесят лет спустя... Она была несказанно удивлена.
-Боже мой, я об этом понятия не имела! Мы просто были хорошие друзья, он прекрасно разбирался в поэзии, я ему всегда мои новые стихи показывала.
Ты меня потрясла. Я теперь ночь спать не буду. Да, это далекое прошлое, но все равно... Он был удивительным, необыкновенным человеком. Напиши мне о нем немного, то, что помнишь.
В то лето Борис Николаевич часто нас навещал.
Как- то мы с ним и Зиночкой пошли погулять по нашему поселку.
-Не очень веселые места, правда? - сказала я, показывая на стандартные пятиэтажные дома, то вразброс поднимающиеся вверх по улице, то стоящие ровно как по струнке.
- Да вы что, -отозвался мой собеседник. – Посмотрите повнимательнее! Во- первых, тут холмистая местность, во – вторых, масса зелени (это правда, вдоль улиц уже шелестели свежей листвой молоденькие тополя). А эти многоэтажки . Они ведь не просто так стоят - то высокие, то низкие..
Чувствуете ритм? Смотрите – небо синее, легкие облака, дома из белого камня то вверх поднимаются, то вниз шагают. Смотрите, улица кончается, дальше поля, а в низине очаровательная старинная церквушка. Это ведь музыка, музыка в камне. Слышите?» И мы внезапно услышали эту музыку и увидели то, что почему-то не видели раньше. Он учил нас видеть красоту в самом обыденном, привычном - и это было замечательно.
Однажды за чашкой чая он разоткровенничался и рассказал, что в самом начале войны он добровольцем ушел на фронт. Он долго лежал в госпитале, куда попал после тяжелого ранения. У него были искалечены ноги и желудок.
«Мне бы не выжить, если бы меня долгие месяцы не выхаживала санитарка, прекрасная самоотверженная женщина. Она практически дневала и ночевала
в госпитале , была одиноким человеком, жила в общежитии».
Он считал, что он обязан санитарке жизнью - и отдал ей свою комнату, сам поселился у друзей, а потом, когда устроился на работу, стал снимать себе жилье. Такой это был человек.
Я никогда не чувствовала разницу в возрасте, хотя он был вдвое меня старше. Он всегда проявлял такой интерес к тому, что я ему рассказывала, и никогда не был равнодушным слушателем.
Как-то мы с мужем навестили его. Он жил в переулке в центре Москвы, снимал длинную, как пенал, комнату на первом этаже коммунальной квартиры.
Дверь нам открыла старушка со сковородкой в руках.
-Вы к Борису Николаевичу?- Это во-оон туда - и она показала рукой со сковородкой куда-то в самый конец коридора.
Навстречу нам по коридору ехал на трехколесном велосипеде толстый малыш. Завидев нас, он остановился :
-Вы к дяде Боле? Поезжайте за мной!
Он доехал до конца коридора и постучал в дверь пухлым кулачком:
- Дядя Боля, к вам гости.
Борис Николаевич открыл дверь, погладил мальчика по голове и пригласил нас войти.
-Рад вас видеть. У меня много работы было, никак не мог в ваши края выбраться.
Мы действительно пару раз встречались всей компанией у Розинеров, но Бориса Николаевича оба раза не было.
- Вот так я живу, - грустно улыбнулся он. - А книги у меня там, в старой квартире остались. Ну куда я их здесь поставлю?- Я поняла, что он говорит о комнате, которую подарил санитарке.
Неожиданно кто-то постучал с улицы в раму распахнутого окна, а потом в нем показалась кудрявая головка – она принадлежала очаровательной молоденькой девушке. Девушка ловко влезла в окно, схватилась руками за подоконник и спрыгнула на пол. Она приветственно помахала нам рукой, потом, отодвинув табуретку с книгами которая стояла у нее на пути, подошла к Борису Николаевичу:
-Боря, очень нужно пятнадцать рублей, ну просто очень. Выручи! Я обязательно отдам. Обещаю... как только смогу.
-Я бы выручил, но у меня практически ничего сейчас нет. Вчера получка была, пришлось помочь...а, неважно, надо было выручить человека. Извини, дорогая...
-Жаль, я думала...Ладно, побегу еще в одно место. Через минуту девушка исчезла в открытом окне. Борис Николаевич посмотрел ей вслед, покачал головой.
-Хорошая девчонка. Очень талантливая художница. Одна беда. Боюсь, никогда не вырастет. Очень разбрасывается. Ладно. Давайте чаем вас напою.
Мне вчера такой пирог принесли!
В открытое окно доносились крики играющих во дворе мальчишек, гудки машин с Садового Кольца – город жил своей жизнью.
-Это вам не тихое Зюзино, покой нам только снится, - засмеялся Борис Николаевич расставляя чашки на столе -Хотите, Чурлениса вам покажу, только что получил книгу из Литвы.
-Очень хочу, - сказала я. - Только сначала вас о чем- то попрошу. В институте, где я работаю, выбрали нового председателя месткома. И этот новый председатель спрашивает, нет ли у меня знакомого искусствоведа,
который может прочитать пару лекций...ну, скажем, о Рембрандте, Гойе или об импрессионистах. Деньги у них остались неизрасходованные на культпросвет...народ просвещать надо.
Я была бы счастлива, если бы вы смогли это сделать. Вы ведь так интересно рассказываете о живописи. Придет много народа, я знаю.
-Хорошо, я найду время. Как я могу отказать вашему замечательному председателю месткома в такой просьбе?-
Мы в тот вечер долго чаевничали, и он, по моей просьбе, рассказывал о поэтах «Серебряного века», читал стихи Пастернака, которого очень любил.
Через две недели он читал у нас в институте лекцию - одну из трех заранее оговоренных.
Народу пришло человек 30. Его долго потом не отпускали, он отвечал на вопросы, показывал красочные репродукции, слайды. Он не просто читал лекцию - он жил в том времени, он делал нас соучастниками событий, изображенных на холсте. В мемуарах Вениамина Смехова, который, в студенческие годы слушал лекции Бориса Николаевича, я прочла, что каждая лекция была произведением искусства и то, что он рассказывал в тот далекий день мне и моим сослуживцам, было прямым тому подтверждением.
Я, пожалуй, не встречала в жизни людей, которые могли так образно, так неподражаемо передавать своим слушателям аромат эпохи, уводить вглубь истории, оживлять героев, изображенных на картине или воплощенных в скульптуре.
Потом он пропал. Он должен был прочитать нам еще две лекции.
Мы его так ждали. Но он все не появлялся и не звонил. А потом Люда сказала мне, что Борис Николаевич неожиданно умер. Все это выглядело немножко странно, но ведь он был немолодым человеком, прошел фронт, чудом выжил после тяжелого ранения. Много позже я узнала (прочитала в воспоминаниях людей, близко знавших Бориса Николаевича: Василия Ланового, Олега Басилашвили, Вениамина Смехова), что он кончил жизнь самоубийством. Мне тогда показалось, что Люда, которая совершенно не умела врать, довольно странно вела себя, когда мне о его кончине рассказывала. Краснела, путалась в деталях. Тогда я отнесла это за счет того, что она была очень расстроена. Разумеется, была! Ведь Борис Николаевич был близким другом их семьи, он был практически духовным наставником Феликса. К чему ей было скрывать, не знаю. Я никогда ее об этом не спрашивала. Но ведь Бориса Николаевича, знала «вся Москва». Он читал лекции по истории изобразительного искусства многим поколениям студентов различных московских вузов и по образному выражению В. Смехова влюбил в себя театральную Россию, его имя было для его учеников и слушателей как бы паролем.
Таких людей, как Борис Николаевич, забыть невозможно. Уж очень он был неординарной личностью, оставив глубокий след в жизни тех, с кем так или иначе соприкасался.
Прошло много лет. Кому из нас, собиравшихся в те далекие годы на московской окраине в гостеприимном доме Феликса и Люды, могло хоть отдаленно прийти в голову, какое будущее нас ожидает, какие невероятные изменения оно с собой несет?
Феликс и Люда расстались. Оба уехали в Израиль. Люда вышла замуж за хорошего человека, работала инженером, многосторонне одаренный человек, она счастливо прожила вторую часть своей жизни в стране, которую любила всем сердцем.
Книга Феликса Розинера «Некто Финкельмайер» признана одной из самых выдающихся книг нашего времени, ей присуждена премия Даля, одна из наиболее престижных литературных премий. К сожалению, книга мало известна читающей публике. Ее почти невозможно достать ( А в переводе на английский можно!) Она считается сейчас библиографической редкостью, о чем я очень сожалею. Нельзя такой книге быть редкостью. За такими книгами в библиотеке должна стоять очередь.
Феликс уехал из России в конце 90-х. Сначала семь лет жил и очень активно трудился в Израиле, потом в Америке, в Бостоне. Состоялся там как писатель. К сожалению, до русского массового читателя в России книги, написанные им после его отъезда, не дошли, но серьезные критики, такие как Ю.Окунев, считают его выдающимся русским писателем. Он рано умер – в 1997 году, оставив о себе прекрасную память у самых разных людей. Он был, конечно, выдающимся человеком, не исчерпавшим, к сожалению, свои возможности до конца.
Лариса Миллер, как мне известно, считается одним из самых известных и талантливых российских поэтов. Я не слежу за ее творчеством, да и что можно сейчас сказать о тех, кто остался в России?
Зинаида Палванова не изменила своему призванию. Она очень давно живет в Израиле. Журналист, поэт, у нее прекрасные стихи, которые находят живой отклик у русскоязычных читателей в самых разных странах. Зинаида талантливый книгоиздатель и отличный редактор.
А воспоминания эти я написала по ее просьбе. Хотела уместиться на одной- двух страницах. Но начав, никак не могла остановиться. А может, и не надо было останавливаться?
Добавить комментарий