Венеция в стихах Анны Ахматовой и Бориса Пастернака

Любовь к поэзии, на мой взгляд, очень тесно связана с любовью к разгадыванию тайн, которые содержатся в каждом художественном произведении. Тайны эти могут быть спрятаны по-разному и по разным причинам, но без них нет поэта. Профессия режиссёра приучила меня к постоянному пристальному вглядыванию в мотивы, в исходные события больших и малых пьес. И стихотворение легко можно представить себе как монолог действующего лица, произнесенный его создателем – поэтом. И попробовать догадаться – в чём же его скрытый смысл? Догадка не обязательно станет "последней истиной", но само путешествие часто оказывается увлекательным...

Десять дней весной 1912 года Анна Ахматова провела в Венеции с мужем Николаем Гумилевым. Они путешествовали по Италии – Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция. Восторг молодой женщины выразился в афоризме: Италия – родина всех родин. И несколько стихов. Во Флоренции она на неделю осталась одна – муж уехал в Рим, по делам. Тогда родилось «Помолись о нищей, о потерянной, / О моей живой душе...» - совсем не радостное стихотворение, полное боли, страдания. О Венеции написано по-другому, спокойно, созерцательно:

Золотая голубятня у воды,

Ласковой и млеюще-зелёной;

Заметает ветерок солёный

Черных лодок узкие следы.

Столько нежных, странных лиц в толпе.

В каждой лавке яркие игрушки:

С книгой лев на вышитой подушке,

С книгой лев на мраморном столбе.

Как на древнем, выцветшем холсте,

Стынет небо тускло-голубое...

Но не тесно в этой тесноте

И не душно в сырости и зное.

И появились на свет эти впечатления не сразу – только через несколько месяцев, в августе, в Слепневе, в имении матери Гумилева, когда вновь осталась одна. А опубликовано впервые ещё позже, в сборнике «Четки», в 1914 году. Критике стихотворение не понравилось. Сравнивали с другими русскими поэтами, для которых этот итальянский город - «родина души». И вот что высказывали: «... написано наблюдательным поэтом, который заметил не одну типичную для этого города подробность: тут и узкие следы гондол, и млеюще-зеленая вода каналов, и солёный ветерок, и странные лица в толпе, и игрушки в каждой лавке, и сырой воздух, но Венеция тем не менее не возникает» (С. В. Полякова). Отмечали излишнюю «женскость взгляда». Интересно, а какой ещё взгляд мог быть у Ахматовой, которая гордилась тем, что «научила женщин говорить»?

Если поверить критике, то перед нами скучающая молодая русская туристка с мужем, они заходят в каждую лавку, любуются яркими игрушками и подушками, умиляются многочисленным читающим львам вокруг, обсуждают нежные и странные лица в толпе, сравнивают мутное небо с какими-то выцветшими древними картинами. Тогда, наверное, это игра двух поэтов, веселая «литературная шутка», на какие они были так горазды в своей "Бродячей собаке", одна из пародий? Можно и так посмотреть... Зачем же это вспоминать и записывать через несколько месяцев, а через несколько лет печатать в сборнике лучших стихов? И где же тут тайна?!

Она раскроется, если внимательно посмотреть на даты, зафиксированные Анной Андреевной: путешествие по Италии - апрель и май 1912 года, августом датировано стихотворение. А 18 сентября этого же года, уже в Петербурге, родился Лев Гумилев, единственный сын поэтов.

Рассказывают историю его появления на свет, в которую трудно поверить. Супруги жили в Царском Селе, подошло время родов. Рожать решили в Петербурге, поехали по железной дороге. Схватки начались в вагоне. Но когда вышли из поезда на Загородный проспект, безмерно взволнованный Николай Степанович прошёл мимо свободных извозчиков. До родовспомогательного приюта на 14-ю линию Васильевского острова шли пешком. Вот именно это кажется мне маловероятным – путь-то не близкий. Да и по дороге, на Сенной, к примеру, вполне могли взять извозчика. Словом - легенда!

А вот то, что в итальянское путешествие Анна Андреевна отправилась беременной – истинная правда. (Заботливый муж даже купил для неё книгу – "Мадам Бовари", чтобы она читала в дороге, но она не удержалась и книгу прочла до поездки). И это важное обстоятельство заставляет по-новому взглянуть на многое, но в особенности – на стихи, рожденные тогда.

Существует стойкое убеждение, что женщины должны любоваться красивыми вещами, картинами и скульптурами, пейзажами, слушать музыку – и ребёнок непременно родится красивым. Возможно, будущие родители верили этому и затеяли итальянское турне – красоты хоть отбавляй. Стихи - другое дело, в них подлинное состояние души. Во Флоренции, когда он уехал, ей было очень плохо, и она спасалась стихами, в которых главный образ - Благовещение. В триптихе Фра Беато Анджелико на одной створке Адама и Еву изгоняют из Рая после грехопадения, а на двух других - архангел приносит Марии благую весть, это вошло в стихи:

Отчего же Бог меня наказывал

Каждый день и каждый час?

Или это Ангел мне указывал

Свет, невидимый для нас?

В Венеции, которая стала последней станцией итальянского паломничества, Ахматова чувствует себя гораздо лучше, об этом прямо говорят две последние строки, отделенные многоточием: «Но не тесно в этой тесноте / И не душно в сырости и зное». Да и муж рядом. Она сосредоточена на своем состоянии, боится повторения флорентийского кошмара: «Как меня томила ночь угарная, / Как дышало утро льдом». А здесь отвлекает и развлекает, ЗАГОВАРИВАЕТ себя милыми наблюдениями - яркие игрушки, читающие львы, соленый ветерок... Когда родится мальчик, его назовут Львом. А сейчас путешествие заканчивается и можно будет смело сказать потом, что Италия - родина всех родин!.. Во второй, и последний раз, она попадет туда только через полвека. 

5 августа 1912 года Борис Пастернак приехал в Венецию. Он поселился в недорогой гостинице возле Академии – на четыре ночи. Тщательно и подробно, с путеводителем в руках изучал достопримечательности. А вот что случилось в ночь перед отъездом:

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла...

 Рассказывал он об этом происшествии так: «Я поспешил к окну, под которым плескалась вода, и стал вглядываться в даль ночного неба так внимательно, точно там мог быть след мгновенно смолкшего звука. Судя по моему взгляду, посторонний сказал бы, что я спросонья исследую, не взошло ли над Венецией какое-нибудь новое созвездье...». ("Охранная грамота" 1930 г.)

Посмотрим на даты под стихотворением - верный способ наткнуться на тайну - их оказывается две: 1913 и 1928. Из переписки автора с Мандельштамом и Цветаевой выясняется, что, готовя к изданию новый сборник, поэт решил переписать заново некоторые старые стихи, в том числе и «Венецию». Это вызвано изменившимся взглядом на творчество – отказ от «символического хлама» и «футуристического бреда» в пользу «неслыханной простоты». И теперь мы знаем стихотворение «Венеция» в редакции 1928 года, а прежним вариантом интересуются, пожалуй, только большие любители.

Что же там спрятано? Многое прояснил сам Борис Леонидович в автобиографической прозе. Например, он сообщает, что резко оборвал философское образование в Марбурге, причем сделал это на пике своих успехов. И выбрал бесповоротно путь поэзии. И ещё одно важное событие произошло в личной жизни - ему отказала девушка по имени Ида Высоцкая, в которую он был влюблен и которой сделал предложение, когда она с сестрой посетила его в Марбурге. Потрясает эпизод провожания сестёр на вокзале: попрощавшись, Борис неожиданно для себя вскакивает в уже идущий поезд и едет с ними до Берлина, откуда тут же возвращается назад в Марбург. Всё это навалилось как-то сразу, и он отправляется в Италию на встречу с родителями, прибывшими в Пизу, пробирается к ним, весьма стесненный в средствах, через Флоренцию и Венецию, и явно не в адеквате. В Венеции надеялся отоспаться после долгой и мучительной бессонницы. Такова предыстория той ночи перед отъездом. А что в стихотворении?

Всё было тихо, и, однако,

Во сне я слышал крик, и он

Подобьем смолкнувшего знака

Ещё тревожил небосклон.

Он вис трезубцем скорпиона

Над гладью стихших мандолин

И женщиною оскорбленной,

Быть может, издан был вдали.

Его разбудил видимо сильный удар ветра в окно, а ищет он источник приснившегося крика, предположив, что кричала женщина. Спросонья всё перепуталось в замутненном сознании измученного молодого человека. Крик не повторяется, его и не было – приснилось! Но возбужденное воображение поэта продолжает усиленно работать.

Теперь он стих и черной вилкой

Торчал по черенок во мгле.

Большой канал с косой ухмылкой

Оглядывался, как беглец.

Черной вилкой иногда кажется мост Риальто, от которого канал действительно делает резкий поворот, но в окно гостиницы скорее всего виден мост Академии, косую ухмылку канала можно увидеть и здесь - написано и переписано ведь не по горячим следам, а через много лет, по памяти ощущений.

Следующее четверостишие хранит загадку.

Туда, голодные, противясь,

Шли волны, шлендая с тоски.

И гОндолы* рубили привязь,

Точа о пристань тесаки.

К слову "гондолы" дается примечание автора: «В отступление от обычая восстанавливаю итальянское ударение». В таком виде, с примечанием, стихотворение появляется во многих изданиях. А потом Пастернак исключает всю эту строфу из текста. Почему он так поступил мне неизвестно, но четыре строки сделались как бы призрачными - их то печатают, то нет. Случай у поэта не единственный, он иногда сохранял варианты, что по-моему не свидетельствует о небрежности. Такое встречается и в стихах Анны Ахматовой, но по иным причинам, конечно.

Подходит финал стихотворения. Сознание медленно возвращает автора к реальности, которая в предутреннем тумане видится всё же довольно странной:

Вдали за лодочной стоянкой

В остатках сна рождалась явь.

Венеция венецианкой

Бросалась с набережных вплавь.

Как только ни расшифровывали этот таинственный образ! Есть криминальная версия: женщина спасается от насилия или грабежа. Есть версия самоубийства. Но все они разбиваются о множественное число – с НАБЕРЕЖНЫХ...

Попробую и я высказать свою догадку. Сильный ветер с лагуны вызвал привычное для Венеции явление – наводнение, AQUA ALTA. Об этом ясно сказано в первой строфе: «В воде Венеция плыла». Здесь при желании можно услыхать перекличку с Пушкиным – «И всплыл Петрополь, как тритон».

Наводнения – Божье наказание Венеции. Крик оскорбленной женщины, приснившийся поэту, это крик Венеции, оскорбляемой наводнением. И она со всех своих набережных бросается в высокую воду, вплавь преодолевая вечное наказание. Мне даже кажется, что я понимаю исчезновение четырёх строчек: в них слишком ясно раскрывается явление природы, не остаётся места воображению. И чутьем великого поэта он убирает эти строки, давая волю читателю самому, без подсказок угадать нахлынувшие на него чувства. Никакая конкретная женщина, конечно, за дальней лодочной стоянкой в воду не бросалась, да и не мог он разглядеть этого в темноте. Но поэту, стоящему у окна, безумно вперив взор в небосклон, нужен ЗНАК. Он ждёт его от Венеции, мистического города. Знак, подтверждающий правильность сделанного выбора - прощай, философия! Здравствуй, поэзия! И он этот знак получает. Удар ветра прямо в его окно, разбудивший его, соединившийся с приснившимся криком женщины, начавшееся наводнение - это ли не знак небес! В это мгновенье он будто увидел весь свой будущий путь поэта - защищать оскорбленную женщину, служить ей. И, может быть, об этом мгновении скажет потом, гораздо позже:

О, знал бы я, что так бывает,

 Когда пускался на дебют...