Утро выдалось на редкость мерзопакостным – небо грязно-серое, колючий мелкий дождик, пронизывающий до костей ветер.
– Полгода плохая погода, – напел себе под нос прицепившийся откуда-то из прошлой жизни мотив Фоменко, мужчина средних лет с плохо запоминающейся внешностью (очевидно, вследствие многолетней привычки не выделятся, быть, как все, и всё же несколько месяцев тому назад выделенный-таки в начальники отдела), открывая одной рукой дверь своего кабинета с новой табличкой, а другой – стряхивая зонтик.
– Погода совсем никуда, – повторил Фоменко, бухаясь в мокром плаще в кресло, чтобы перевести дух. Он машинально глянул под стол и увидел мусорную корзину, до краёв забитую собственноручно порванными вчера бумагами.
Дверь внезапно открылась, и в проёме застыла тоненькая фигурка женщины лет сорока в синем униформенном халате. Она двумя руками держала графин с водой.
Фоменко уже открыл было рот, чтобы внятно объяснить, что надо бы постучать, прежде чем вламываться в кабинет, но женщина опередила его:
– Простите, ради бога, я вот вам водички принесла.
Она виновато, даже озорно, улыбнулась и сразу помолодела.
Надо честно признать, Фоменко не пользовался у женщин особой популярностью, даже с собственной женой почти не разговаривал. Разбредались по разным комнатам и лишь по субботам бесстрастно исполняли супружеский долг. Трудно сказать, почему не было любви. Может, потому, что не было детей? Или же наоборот, Бог не дал детей, и любовь, если она вообще у них была, как-то незаметно улетучилась…
Как бы там ни было, Фоменко не имел успеха у прекрасного пола. Да и как же иметь, если он сам себе вбил в голову, что, мягко говоря, далеко не Делон? Поэтому все попытки дам проявить к нему мало-мальски именно женское внимание пресекал на корню, расценивая их как пошлую провокацию.
– Во-первых, доброе утро! – он со стороны увидел себя в идиотской роли - сидящего в мокром плаще за огромным рабочим столом. – А, во-вторых, у нас принято сначала постучать, а уже потом вламы… входить. А в-третьих, мусор как лежал со вчерашнего вечера, так и лежит!
– Вот как? – как-то по-детски вскрикнула техничка, которую он чуть ли не каждое утро встречал и только сегодня впервые начал всматриваться в её лицо. Она с графином в руках, так и не закрыв за собой дверь, бесстрашно надвигалась на Фоменко. – Вот как ладно всё получается: и доброе утро, и добрый вечер, а потом на, получай мусорную корзину!..
И без того узенькое её лицо ещё больше сузилось, и на ресницах зависли нежданные слезинки.
Фоменко совсем растерялся, мгновенно почувствовав, что переборщил. Он бережно принял из её рук графин и поставил на стол.
– Неловко как-то вышло, – виновато сказал он, усаживая непрошеную гостью на рядом стоящий стул.
– Ой, я и дверь закрыть забыла, совсем тетеха, – она смахнула слёзы миниатюрными ладошками и метнулась закрыть дверь.
– Садитесь же, – несколько неуверенно пробормотал Фоменко, не зная, стоит ли продолжать утреннее свидание.
– Что ж, давайте знакомиться! Меня зовут Анна Юрьевна, можно Аня.
Только сейчас он заметил, какого необычного цвета у неё глаза – зелёные?…
– Глаза? – спросила она, ёрзая на стуле. Чувствовалось, что ей неловко сидеть с начальником в его кабинете. – Так это линзы. А так – совсем слепая. Глазоньки свои сначала школьными тетрадками ох как попортила, а потом слезами выплакала…
Её лицо снова сузилось, словно натянутое на руку кукольника, и ему показалось, что она вот-вот расплачется.
– Фоменко, – как-то некстати пробормотал он, помимо своей воли протягивая ей руку.
– Что – Фоменко? – зелёные лучики удивлённо вспыхнули.
– Я же не представился, – поспешил объяснить он свой дерзкий жест, – меня зовут Фоменко.
– Вы забавный какой-то. Сначала наезжаете по полной программе, а потом – вроде и человек нормальный…
– Да чего особенного я вам сказал? Ну, что мусор забирать нужно…
– Опять вы со своим мусором! – она вскочила со стула и нависла над ним всем своим хрупким естеством. – Много вы знаете и понимаете, уважаемый начальник. Может, знаете, как живётся молодой, скажем, относительно молодой женщине, у которой умер от рака муж? У которой сын-подросток стал убегать из дому, пить… Потом подрался с кем-то. Посадили. Выпустили. А потом так избили, что вот до сих пор сидит на стульчике специальном на колёсиках у окна и рисует, рисует…
Она внезапно прервала свой монолог, видимо, не зная, нужно ли его вообще продолжать. Молчал и Фоменко, уставившись на её маленькие, в бледно-голубых прожилках, руки, то и дело разглаживающие складки синего халатика на коленях.
– И что же рисует ваш сын? – спросил он, опасаясь каким-то неловким вопросом оборвать нить разговора.
– Знаете, – в её голосе слышится благодарность за его поддержку, – он вообще-то никогда не показывает свои художества. А вот недавно прихожу с работы, а в квартире – тишина. Тихонько открываю дверь в комнату и вижу: сын сидит на своём стульчике у окна, голова и локти – на подоконнике, спит. Осторожно подхожу к нему, чтобы не разбудить. В комнате полумрак, уже смеркается. Гляжу: из-под локтя выглядывает лист бумаги – белый такой, почти сливается с подоконником. Всматриваюсь. Карандашом бегло, знаете, в духе Матисса что ли, нарисован его стул на колёсиках. А на сидении – знаете что?! Две ярко-зелёные изумрудные горошины. И подпись – большими детскими буквами: МАМА…
– Ну это образ, метафора, – почти вскрикивает Фоменко, начиная по своему обыкновению строить на столе одному ему видимую горку.
– Это же мои линзы, понимаете? – шепотом говорит она, стараясь не расплакаться, – это мои выплаканные глаза. Вот вам и вся метафора! И весь образ!
В дверь постучали, и в проёме нарисовалось хорошенькое личико Анжелы Ситько.
– Павел Андреевич, можно…
– Вы что, не видите? – неожиданно для себя буквально заревел Фоменко, и пленительный образ моментально растворился.
– Так вас зовут Павел… Андреевич? – задумчиво вторит она, в который раз за сегодняшнее утро присаживаясь на краешек стула.
– Можно просто Павел…
Дверь снова открылась.
– Да что же вы, не видите? – яростно просвистел Фоменко, поднося к губам Анны Юрьевны стакан с принесённой ею же водой.
– Спасибо огромное, – она отхлебнула глоток. – А после того, как Павлика (моего сына зовут как вас – как-то странно!) посадили, меня из школы и выперли. Я преподавала английский в младших классах. Дети меня любили – не то слово! На день рождения открытку на английском написали. Понятное дело, кто-то из взрослых помог. Но вы б видели, как Глеб Галушка, масенький такой, рыжий, картавый, выводит тоненько: «Аур диар Энн…» Родители к директору ходили, к районному начальству! Ан нет. Мать преступника. Не место. Вон!
Анна посмотрела в окно. Меж серых туч пытается протиснуться одинокий лучик.
– И пошло, и поехало. Мужа нет. Сын – инвалид. Любимой работы нет и не будет, диплом иняза можно на гвоздик повесить знаете где. Работала, как Джек Лондон, где попало и кем попало. Пока папа одного из моих ребятишек не помог – сюда пристроил.
Она поднимается – такая трогательная в своей хрупкости, достоинстве, зеленоглазости.
– Вот, кажется, и всё, – Анна Юрьевна внезапно наклоняется, чтобы вытащить пакет с мусором из корзины. – Заберу-ка я это, а то будете весь день на меня дуться…
Фоменко решительно перехватывает её руку, кажется, сам удивляясь своей смелости.
Она какое-то мгновение смотрит в окно, словно хочет что-то сказать и не решается. И, наконец, говорит:
– Знаете, пару дней тому назад я выгребала разорванные в клочья ваши бумаги. Смотрю, один уцелевший листок с аккуратно выведенными карандашом строчками отлетает в сторону. Всматриваюсь – стихи. И ещё какие! Думаю, не фига себе: такой с виду обыкновенный дядечка, простите, ради бога, обыкновенный вроде мужчина, а пишет такие стихи!
– Да что вы, Анна Юрьевна, – пытается возразить он, глубже втискиваясь в кресло.
– Я даже наизусть их выучила, – продолжает она, как бы совсем не слыша его.
Анна Юрьевна медленно поднимается со стула и читает каким-то чудным, словно не её голосом:
Беззвёздная ночь на землю спустилась.
Дыхание слышится в сонной тиши –
То спят не просто два усталые тела,
То спят две натруженные души…
– Боже, как вы невероятно, непостижимо читаете!..
– А это у меня ещё со школы. Всегда на литературных вечерах стихи читала. Даже хотела поступать в театральный, но как-то смелости не хватило, к тому же английский хорошо шёл…
Анна Юрьевна садится на стул и закрывает глаза. Так, с закрытыми глазами и продолжает:
– Павел Андреевич, я, конечно, не большой в этом специалист, но мне кажется, что ваши стихи – просто прекрасны. Почти как у …
– Почти - не считается! - перебивает он.
-Прекрасны-прекрасны! - зелёные лучи вновь вспыхивают в её глазах.
Некоторое время оба молчат, глядя прямо перед собой, словно опасаясь соприкоснуться взглядами.
– А плащ свой всё же снимите – видите, солнышко уже пробивается, – игриво замечает она и бесшумно выпархивает из кабинета.
– Да-да, конечно, – соглашается Фоменко, сидя в уже совсем просохшем плаще и беспричинно улыбаясь.
За окном распогодилось. Солнце, словно гигантский оранжевый мяч, таки вырвалось из серых лап туч-регбистов.
– Полгода плохая погода, - машинально повторяет он и снова улыбается.
Добавить комментарий