1. Летний сад
Кто же не знает:
Я к розам хочу в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград.
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой...
В 1959 году, когда написано это стихотворение, Анна Андреевна начала возвращаться к своим читателям после долгих лет чудовищного изгнания. И газета «Правда», главный партийный орган страны, предложила ей публикацию. Она отправила им «Летний сад».
Борис Пастернак навестил её в Москве, на Ордынке, где она жила у Ардовых в ожидании публикации, которая могла стать знаком перемен в судьбе – дадут возможность вновь издаваться, а не перебиваться переводами, позволят выезд заграницу, снимут все запреты. Очень надеялась на "оттепель", называла себя "человеком хрущевской партии". Борис Леонидович попросил прочитать что-нибудь новое, и она прочла «Летний сад», сообщив о предложении «Правды». Он рассмеялся и сказал: Тогда им надо завести в газете специальную страницу, и она должна быть на розовой бумаге. Ахматова обиделась, но виду не подала – просто замолчала. Шутка, может, получилась не очень удачной, но Пастернак оказался прав – стихи не напечатали. Запреты кое-какие всё же отменили и даже дали новую квартиру – на улице Ленина.
Почему она обиделась? Показалось, что он не понял смысла её послания? Или, что понял, но прикрылся шуткой? Какой реакции ждала?
Слушаю авторскую аудиозапись «Летнего сада» – наверное, так же тогда читала. Голос низкий, чуть хрипловатый, завораживает – трагический голос эпохи.
За 13 лет до этого, в середине 1946 года, на том злополучном творческом вечере, весь зал поднялся при её появлении и устроил нескончаемую овацию, а потом стоя слушал её – так нужен был людям этот голос.
Донесли вождю, тот спросил: «Кто устроил вставание?» И вскоре ответил – постановлением ЦК ВКП(б), в котором она и Зощенко просто изничтожались. Исключили из Союза писателей, отобрали хлебные карточки, репрессировали сына, только что её не посадили в тюрьму. Но почему же теперь, через шесть лет после смерти вождя, в самый разгар оттепели, не напечатали "невинную элегию"? Классовое чутье не позволило?
Удивляет уже первая строка. После названия – Летний сад – "Я к розам хочу, в тот единственный сад..." Но кто мешает – встань да пойди туда, благо и живешь совсем недалеко! Видимо, не так это просто. И сад непростой. Однажды видела уже его гибель – в катастрофическом наводнении 1924 года.
Образ реального сада начинает двоиться, вытесняется другим, в котором "...лебедь, как прежде, плывёт сквозь века, / Любуясь красой своего двойника". И где "...шествию теней не видно конца / От вазы гранитной до двери дворца". Постепенно ощущаешь, что речь идёт о навсегда потерянном Рае, каким, быть может, сад виделся раньше из окон соседнего дома на набережной Фонтанки, где она жила когда-то с подругой Ольгой Судейкиной, персонажем «Поэмы без героя». А теперь "Там шепчутся белые ночи мои / О чьей-то высокой и тайной любви". Эти две строки необыкновенно прекрасны, а я хотел бы высказать своё понимание, в чём они вряд ли, конечно, нуждаются. И всё же: чья-то высокая и тайная любовь – это любовь к ней, взаимности, возможно, не было, об этом теперь сожаление. И сегодня она одна, любви больше нет, даже надежды уже нет. Вот почему так хочется вернуться туда – чтобы услыхать хотя бы шёпот о том, что было.
Надежда Яковлевна Мандельштам в своих воспоминаниях замечает: у Анны Андреевны смолоду была «болезнь» – ей казалось, что все в неё влюблены. И что к старости «болезнь» вернулась. Стихи о Летнем саде, по-моему, опровергают это. В них – подлинное состояние одинокой, тоскующей души поэта, я верю им больше, чем воспоминаниям даже близкой подруги...
И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.
А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.
Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.
И всё перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.
2. Rosa moretur. Hor. I. I*
* Роза медлит умереть. Гораций, кн. I (лат.)
Ты, верно, чей-то муж и ты любовник чей-то,
В шкатулке без тебя ещё довольно тем,
И просит целый день божественная флейта
Ей подарить слова, чтоб льнули к звукам тем.
И загляделась я не на тебя совсем,
Но сколько предо мной ночных аллей-то**,
И сколько в сентябре прощальных хризантем.
-------
Пусть всё сказал Шекспир, милее мне Гораций,
Он сладость бытия таинственно постиг...
А ты поймал одну из сотых интонаций,
И всё недолжное случилось в тот же миг.
Август 1963
Это стихотворение при жизни Ахматовой опубликовано не было. Считается, что оно обращено к Анатолию Найману, её литературному секретарю, молодому поэту, помогавшему ей с переводами. И он входил в четверку поэтов, вместе с Евгением Рейном, Иосифом Бродским и Дмитрием Бобышевым, которых окрестили потом "ахматовскими сИротами". Многие источники утверждают, что у Ахматовой с Найманом был любовный роман, последний в её жизни.
Найман в это время женат. Эти сугубо личные сведения нужны для понимания стихотворения, которое, по мнению комментаторов, не закончено – в записных книжках нашлись ещё несколько строк, но и они не доработаны автором. И финал первой части имеет вариант – шестая строка исключена, а седьмая, ставшая шестой, такова:
Но сколько в сентябре прощальных хризантем.
В целом ряде изданий именно в таком виде публикуют. И всегда первая часть отделяется от второй – чертой или точками. Меня эта черта заинтересовала, как имеющая отношение к содержанию, захотелось понять назначение, такое ведь не часто встречается. Тем более, что Анна Андреевна планировала включить это стихотворение в цикл под названием "Три розы", и две уже были написаны.
Некоторые вещи могут показаться не совсем понятными, например, шкатулка. На даче в Комарово, где происходит действие, была рабочая шкатулка, куда складывались рукописи с неоконченными стихами, отдельные листочки с темами, заготовки для будущего. Эти шкатулки - целая история, их было несколько, подарки от друзей и близких, сама дарила другим поэтам. Одну, с двойным дном, подарила Цветаева, передарила Ольге Берггольц.
... И просит целый день божественная флейта... Любила и знала музыку, которая часто становилась источником вдохновения. День проходит, а работа не клеится – переводы вообще не очень жаловала, для них нужен помощник, а его нет. Его почему-то нет целый день!.. Одолевают тяжёлые думы – может, вовсе больше не появится? Может, это разрыв и впереди прощальные хризантемы? Ну и хорошо, и не надо. И подведём под всем этим ЧЕРТУ!..
Черта подведена, а он явился. С розами, а не с хризантемами. С новыми стихами, посвященными ей, в них есть эта СОТАЯ интонация. Вся вторая часть светится "сладостью бытия". И не нужны те незаконченные строки. И это стихотворение тоже пусть никогда не кончается... И весь цикл не завершён. Предчувствие Летнего сада не оправдалось – роза медлит умереть, потому что любит...
P. S. Ещё несколько слов о сотой интонации. Это понятие возникло в давнем разговоре Ахматовой с подругой Фаиной Раневской. Речь шла об актерах. Фаина Георгиевна упрекала собратьев по цеху за штампы, за навязшие в ушах близко лежащие интонации. И именно она произнесла тогда впервые – "сотая интонация", подразумевая под этим неожиданность, новизну и нестандартность актерского высказывания, что дается глубоким проникновением в смысл, огромной внутренней работой души. Она сама давала ярчайшие образцы такого подхода к ролям – её персонажи, их интонации запоминались и хранились зрителями многих поколений. Как и стихи Анны Ахматовой.
3. "Смуглый отрок бродил по аллеям..."
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни...
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
24 сентября 1911
Царское Село
Одно из самых захрестоматизированных стихотворений Ахматовой. А она весьма критически относилась к раннему творчеству, называла те стихи "мульками". Это тоже пришло от Раневской, которая жаловалась, что после фильма «Подкидыш» ей не дают прохода на улице и дразнят: «Муля, не нервируй меня!»
Тем не менее, вносила коррективы: вместо "иглы елей" появились "иглы сосен", а "разорванный том Парни" превратился в растрепанный. Это продолжалось до 1958 года. Замены елей на сосны я не мог понять до тех пор, пока не побывал в Александровском саду и не увидел эти низкие пни - они находятся возле искусственной горы Парнас. Ели там не растут, а сосны есть, и их колкие иглы исправно устилают по осени всё вокруг, в том числе и пни. Деревья срезаны ещё при закладке парка, Пушкин любил уединяться здесь. Места, связанные с ним, священны для Ахматовой. Когда ей дали, наконец, отдельную квартиру на Петроградской стороне, она её невзлюбила, как и всю Петроградку – там не ступала ЕГО нога! А пни она показывала друзьям, водила туда молодого Алексея Баталова. В «Реквиеме», давая согласие на установку памятника себе, оговаривает место:
... Но только с условьем - не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня...
Глядя на эти и сегодня очень живописные пни, я думал: «Что же спрятала Ахматова в таком коротком, но таком притягательном стихотворении? Уже слово "столетие" можно произносить как "столетия". Может, это даже входило в замысел? Поэты ведь пишут надолго, если не навсегда». И рука потянулась, чтобы смахнуть налетевшие колючки с пня. И тут пронзила догадка – именно этот жест зашифрован, спрятан в стихотворении: молодой поэт очищает место, связанное с другим молодым поэтом, от устилающего забвения, от колких игл. Иначе как узнаешь, что они кОлки?! И место поступка четко обозначено в стихотворении – многоточием...
** Проверила по другим публикациям: Борис Голубицкий не ошибся, процитировал правильно. Но в этой строке явное нарушение ритмического рисунка, стихотворного размера (шестистопного ямба). Стихотворение не было напечатано, печатается по рукописи, думаю, что АА наверняка вернулась бы к этой строке (прим. редактора)
Добавить комментарий