Свалившись в 1994 году с трапа самолёта на американскую землю, я не был отягощён знанием английского языка. Классическая людоедка Эллочка со своим пресловутым лексиконом дала бы мне солидную фору. За год, проведённый в стране, я улучшил язык примерно настолько, чтобы различить поприветствовали меня или послали в известном направлении. Кроме того, я научился связывать несколько чужеродных слов так, чтобы шляпа на собеседнике не всегда слетала с головы из-за волос, вставших от моего бреда дыбом. На большее, однако, я никоим образом не претендовал.
Эта история случилась как раз год спустя после прибытия. День рожденья моей жены выпал на четверг, и я собирался купить ей букет цветов.
Думаю, что часть Нью-Йоркского Бруклина, называемая Брайтон-Бич — район, в котором преимущественно селятся русские эмигранты, известен достаточно широко. Поэтому я ограничусь довольно коротким описанием. Брайтон-Бич или просто Брайтон — это улица, тянущаяся вдоль океанского берега на протяжении эдак полукилометра. Заселён Брайтон и его окрестности почти исключительно выходцами из стран бывшего Союза, скупо разбавленными упорно не желающими съезжать отсюда китайцами, латиноамериканцами и пакистанцами. Людей, разговаривающих по-английски, здесь презрительно называют иностранцами и недоумевают по поводу их неумения или нежелания пользовать великий и могучий. Многочисленные лавки, магазины, кафе и рестораны, расположенные по обеим сторонам Брайтона, все поголовно оснащены вывесками на русском. Текст иногда сопровождается выполненным мелким шрифтом переводом на английский, но чаще обходится без подобных изысков.
Под прямым углом Брайтон пересекают узенькие улочки, названные с присущими американцам выдумкой и изяществом. Первый Брайтон проходит на западном конце, Четырнадцатый — на восточном, а остальные двенадцать — между ними.
Все эти четырнадцать Брайтонов тянутся на сотню метров на юг, где обрываются, упираясь в океан. В двухстах метрах к северу они упираются в идущую параллельно Брайтону улицу, помпезно называющуюся Оушен-Вью. 1В отличие от кипящего жизнью Брайтона, Оушен-Вью почти всегда пустынна и пользуется недоброй славой. Сомнительной репутацией улица обязана облюбовавшим её для тёмных дел угрюмым антисоциальным индивидам. Среди помянутых преобладают наркоманы всех мастей, сутенёры и дешёвые проститутки с отвратительной внешностью и привычками.
Итак, в четверг вечером я поехал на Брайтон купить жене цветы, и, как и следовало ожидать, не нашёл места для парковки. В поисках его я минут десять крутился окрест, и, наконец, на углу Пятого Брайтона и Оушен-Вью увидел садящегося в припаркованную машину мужика. Я немедленно встал за ним и стал ждать, когда он отъедет. Водитель, однако, не спешил, и, пока он возился, я заметил стоящую через дорогу на тротуаре и улыбающуюся мне девушку. Американский этикет требует ответной улыбки, так что я широко осклабился и изобразил подобающее дружелюбие. Девица помахала мне рукой, и я, продолжая скалиться, сделал ручкой в ответ. Пока мы соревновались в галантности, мужик, наконец, отъехал, и я принялся совершать маневры, собираясь занять его место. Когда я в результате припарковался и уже намерился вылезать, то обнаружил, что девица пересекла улицу и, не прекращая улыбаться, приблизилась ко мне.
— Going out? — спросила она и сделала лёгкий книксен.
Перевести эту фразу на русский не составило для меня никаких затруднений. Меня спросили, выхожу ли я из машины. Откуда мне было знать, что одновременно эта фраза представляет из себя идиому, которая лучше всего переводится на русский, как «Не собираетесь ли потрахаться?»
— Yes, — уверенно сказал я и вылез из машины. Вблизи девица оказалась довольно хорошенькой, хотя и несколько вульгарной. Однако я всё ещё не думал, что передо мной проститутка.
— Ah, Black Jack 5, — понял я, обрадовавшись, что нашёл знатока этой игры в таком, казалось бы, неподходящем месте.
— Blow job, stupid, — последовало новое объяснение.
Я призадумался. Все слова по отдельности я знал. Blow означало дуть, job — работа, а stupid — дурак, и им, очевидно, был я. Однако связать эти слова вместе мне оказалось не по силам. Конечно, знай я тогда, что blow job означает оральный секс или попросту минет, то дело приняло бы другой оборот. Но знаний этих у меня не было, поэтому, вдоволь почесав бестолковку, я решил уточнить.
— Are you stupid or what? 7 — осведомилась моя собеседница. — The only kind of blow job is blow job8. Тут она очень помогла мне, высунув язык и проделав им движения, показавшие, что имелось в виду на самом деле.
Доперев, наконец, до всех лингвистических тонкостей, я решил проявить свойственное мне ослоумие.
С этими словами я повернулся и, довольный собой, двинулся по направлению к Брайтону. Пройти мне удалось, однако, недолго. Рядом со мной с визгом затормозила полицейская машина, двери синхронно распахнулись, выскочившие из них лбы в форме приложили меня мордой о капот, исподтишка дали по почкам и сноровисто защёлкнули наручники. Девица оказалась вовсе не жрицей любви, а переодетым сотрудником полиции. Доблестные правоохранительные органы Нью-Йорка проводили внеплановую акцию по оздоровлению обстановки в неблагополучных районах. Заранее оповещённые об операции представители криминалитета загодя убрались по своим притонам, поэтому под оздоровление предстояло попасть прочим гражданам.
Наградив подзатыльником и нецензурно обозвав, бравый черный сержант закинул меня в спрятанный в ближайшем палисаднике автобус и обнадёжил, что займётся мной лично. Я оказался первой ласточкой, но обживать автобус в одиночестве долго не пришлось — в течение следующих двух часов он наполнился собратьями по несчастью до отказа. Как выяснилось позже, граждан ловили на живца сразу три представительницы органов охраны порядка на углах Оушен Вью с Третьим, Четвертым и Пятым Брайтонами.
Набив в себя человек семьдесят, автобус, наконец, стартовал, и, проехав минут пять, выбросил толпу новоиспечённых уголовничков у дверей полицейского участка. Участок не был предназначен для столь многочисленного контингента — и сотрудников, и камер явно не хватало. Позвонить домой сексуальным преступникам разрешили сразу по прибытии, ограничив разговор двумя минутами на брата. Я потратил отведённое время, пытаясь объяснить маме (звонить жене не рискнул, так как чувствовал, что за две минуты явно не успею обсказать сопутствующие перипетии), что меня забрали невесть за что и будут теперь разбираться. В полночь, после того, как нам объяснили, какие мы мерзавцы, нас развели по камерам. Все пятнадцать камер были одиночными, и на каждую, таким образом, пришлось по четыре-пять человек. Разделённые тонкими перегородками помещения не препятствовали общению, так что мы начали знакомиться. Из семидесяти пострадавших шестьдесят девять говорили по-русски и попали под раздачу ровно по тем же причинам, что и я. Ни один из них не намеревался обменять десять баксов на вирус СПИДа, ни с помощью орального, ни с помощью любого другого вида секса. Единственным приятным исключением являлся восьмидесятилетний ортодоксальный еврей, по его собственным словам, раввин местной синагоги. По-русски он не говорил, а то, что собирался вступить с дамой в сомнительную связь, не отрицал.
Итак, в камере нас оказалось пятеро. Гриша справлял серебряную свадьбу в ресторане «Император». Он вышел на улицу покурить и обратно уже не вернулся, оставив юбиляршу-супругу с гостями в полном недоумении. Восемнадцатилетние недоросли Юра и Вадик везли своих подружек погулять по берегу океана. Остановившись на светофоре, Юра вступил в беседу с псевдопроституткой. Под ржанье присутствующих Юра предложил ей участвовать в группен-сексе на пять персон и обещал заплатить за это два доллара. Вадик сбил цену до одного, и через минуту после того, как договаривающиеся стороны пришли к обоюдному согласию, Юра со скованными руками уже сидел в автобусе, а сопротивляющегося Вадика в него заталкивали. Опешившие подружки стояли в пяти шагах и поносили полицию отборной русской матерщиной, которая вызывала бурное сочувствие внутри автобуса и полное непонимание снаружи. Пятым в камере оказался пресловутый раввин. Первые два часа он провёл в молитвах, видимо, уговаривая Бога вызволить его из заточения, но, убедившись в тщетности обращений к Всевышнему, не растерялся. Подмигнув нам, он в течение двух минут симулировал великолепный эпилептический припадок с конвульсиями, пеной у рта и надсадными хрипами. На издаваемые раввином звуки сбежался весь участок. Через минуту ворвались вызванные санитары, престарелого служителя культа погрузили на носилки и освободили камеру от его присутствия.
Вадику спектакль очень понравился. Не успели раввина унести, как он уже бился патлатой башкой об стену, рычал, пускал слюни и непрерывно сквернословил. Однако есть, безусловно, разница между настоящим артистом и неумелым подмастерьем. На звуки, производимые Вадиком, лениво приплёлся двухметровый сержант-афроамериканец, и, от души ввалив дубинкой по решётке камеры, обещал заняться симулянтом вплотную. Вадик немедленно затих, мы разыграли на пальцах очерёдность сна на единственной койке, и Гриша, которому выпало спать первым, немедленно захрапел.
Ночь прошла в оживлённой дискуссии между бодрствующими обитателями всех камер. Если десятая доля того, что было сказано о нью-йоркской полиции, оказалось бы правдой, то ряды органов правопорядка сплошь состояли бы из представителей сексуальных меньшинств.
Поутру нас по одному стали вытягивать на допрос. Удивительно похожий на Эдди Мерфи придурковатый лейтенант охотно объяснял контингенту, что каждый из нас совершил тягчайшее преступление, и грозил тюремными сроками вплоть до пожизненного. Два сержанта авторитетно поддакивали. В результате, лейтенант неохотно объявил, что, к сожалению, законы штата Нью-Йорк не позволяют содержать задержанных в заключении более двадцати четырёх часов без предъявления обвинения.
— Поэтому, — сказал он, и было видно, что человеку действительно глубоко обидно за столь гуманные законы, — вас, развратников и маньяков, сегодня же отвезут в суд. Но это, с другой стороны, и хорошо, — вдруг сообразил лейтенант, — потому что пятница. Судьи вечером пойдут домой, а в выходные они не работают, и придётся вам, скотам, провести пару ночей в принадлежащей суду тюрьме. Компания будет приятная, — ораторствовал блюститель порядка, — сунем вас по двое, по трое в камеры к хулиганам и наркотам, им очень понравятся ваши белые задницы.
Тем временем, пока задержанные вникали во внезапно открывшиеся перспективы, их родственники не теряли времени зря. Ранним утром моя жена уже купила русские газеты и обнаружила в них десятки если не сотни телефонов адвокатов, каждый из которых позиционировал себя как непревзойдённый знаток закона и пламенный борец за права уголовников. Голова у жены пошла кругом, и в результате она выбрала адвоката, остановившись на одиозной фамилии Мюллер. Сам группенфюрер видимо отсутствовал, и с женой поговорил русскоязычный помощник. Прежде всего, встал вопрос, за что меня упекли. Этот вопрос вице-Мюллер решил без труда. Воспользовавшись мобильным телефоном и держа собеседницу на линии, он сделал пару звонков, кратко поговорив с абонентами. Так что через пять минут супруга уже знала, что меня сняли с проститутки в нелегальном публичном доме. Осознав, что ей нужен скорее специалист по бракоразводным, а не по уголовным делам, жена передала Мюллера со товарищи моей маме и самоустранилась от дальнейших перипетий.
Согласившись заплатить Мюллеру любые деньги в разумных пределах, мама вместе с его референтом прибыла к полицейскому участку, уже осаждённому друзьями и родственниками находящихся в нём сексуальных маньяков. Под давлением общественности придурковатый лейтенант сдался — нас вывели, нацепили наручники и запаковали в давешний автобус. Сопровождаемый мощным эскортом из машин родственников и друзей жертв платного секса, автобус проследовал к зданию суда.
Здесь извращенцев выгрузили, сковали единой цепью и провели вовнутрь, где к ним присоединился изъятый из госпиталя раввин. После проверки документов и снятия отпечатков пальцев выяснилось, что раввин — дутый. Оказалось, что за слугу Божьего выдавал себя почтенный пациент дома для престарелых, румынский еврей Яша — сексуально озабоченный молодой человек восьмидесяти лет от роду, сбежавший в самоволку из-под пристального надзора медперсонала.
Тем временем, мой адвокат прибыл в суд личной персоной. Состоялось свидание с ним в присутствии самого маэстро, его помощника, мамы и сменившей гнев на милость жены.
Адвокат с легендарной фамилией Мюллер оказался девушкой лет двадцати пяти, только что закончившей университет и ужасно волнующейся. Помощник, он же переводчик Мюллера, нелегал Фёдор, сразу взял быка за рога:
— Что ж ты, придурок, на Оушен-Вью потаскух снимаешь, — пристыдил меня Федя. — Там же законченные уродки и наркоши. Меня слушай — езжай на сорок вторую в Манхэттен, там за двадцать баксов подцепишь шикарную шмару. Мало ли что дороже, зато оно того стоит, ты уж мне поверь, я знаю.
Прервав Федины откровения, Мюллер принялась строить для меня линию обороны.
— Есть три пути, — под синхронный перевод знатока нью-йоркских пороков защебетала Мюллер. — Первый — ты признаёшь себя виновным, и тебя немедленно отпускают. Второй — невиновным, тогда...
— Стоп, — прервал её я, — признаю себя виновным, а больше и слушать ничего не хочу.
— Ни в коем случае, — хором ужаснулась женская часть собравшихся, которой все детали были изложены ещё по дороге в суд. — В этом случае на тебя заведут дело, и, когда попадёшь в следующий раз, пойдёшь по сумме статей.
— Да, не годится, — согласился я, — обрадованный перспективой стать постоянным клиентом полицейского участка. — Так что там насчёт невиновности?
— Если ты объявляешь себя невиновным, то тебе предстоит являться в этот суд ещё раз пять-шесть. Обойдётся это в круглую сумму, а шансов доказать невиновность немного, — авторитетно заявила Мюллер. — Запись твоего разговора с переодетой сотрудницей я прослушала — ты явно соглашаешься её трахнуть за пять долларов, да ещё и за презервативом посылаешь...
— Да как же явно? — загорячился я. — Ослу же понятно, что это была шутка.
— Ослу, может, и понятно, — согласилась Мюллер, — но не американскому суду. Поэтому надо идти третьим путём — признать себя виновным, но частично.
— Это как так, частично? — опешил я. — Признать, что хотел трахнуть, но не совсем, что ли?
— Признать, что и в мыслях этого не имел, но вёл себя несдержанно, и, тем самым, унизил её женское достоинство.
— Ни фига себе, — совсем ошалел я. — Унизил — это когда предложил пять долларов вместо десяти, что ли?
— Не когда торговался, а когда принял её за проститутку, — терпеливо объяснила Мюллер.
— А за кого же было её принимать? — продолжал упорствовать я.
— Это неважно, главное, что ты признаёшь себя виновным, но лишь частично. Тогда тебя немедленно отпустят, но присудят в течение полугода отработать дней пять в пользу города.
— А это как? Самому переодеться шлюхой, что ли? — съязвил я.
— Нет, будешь задействован на уборке территорий, — проявила компетенцию Мюллер. — Это совсем не страшно.
— Тогда согласен, — сказал я. — Частично, так частично.
Меня судили сразу после Яши, который признал себя виновным и был отправлен обратно в дом для престарелых, и Гриши, признавшего себя невиновным. Впоследствии он страшно раскаивался, так как процесс стоил ему тысяч десять баксов, после чего вину пришлось-таки признать.
Я отмахал метлой пять суббот подряд. Чистить территорию пришлось в Гарлеме, в компании весьма достойных людей — наркоманов, сутенёров и проституток. По окончании работ я могу засвидетельствовать, что страшилки о Гарлеме сильно преувеличены, и район заселён добрыми, интеллигентными людьми, правда, испытывающими почему-то сильное отвращение к белому цвету кожи.
Я часто проезжаю через перекрёсток Пятого Брайтона и Оушен-Вью — того места, где меня забрали. И каждый раз с чувством глубокого удовлетворения убеждаюсь, что на углу стоит самая обыкновенная обдолбанная старая проститутка, а вовсе не переодетая полицейская подстава.
Добавить комментарий