Признаюсь, что в первый момент я почти не всматривался в сюжеты, запечатлённые на этих ярких цветных картинках. Я просто вдруг оказался перенесённым в полузабытое пошлое.
Помните, как примерно такие же слайды, подсвеченные сзади, были развешены в казённых конторах, поликлиниках и гастрономах? Лет тридцать назад? Чуть ли ни в каждой витрине? Там были счастливые граждане с выигрышным лотерейным билетом. Со сберкнижкой в руках. Натюрморт — в советском стиле — с колбасой, ножиком и сыром. Рыба в лотке. Лодка на озёрной глади. Доктор с пациентом. Работница в белом халате и белой же наколке укладывает в коробку шоколадные конфеты. Диспетчер, вглядывающийся в экран локатора. Бесконечные пейзажи с берёзками. Смольный, Горисполком, Кремль (днём и ночью), а также красное знамя с кистями, пятиконечная звезда с профилем Ленина в серёдке и разнообразные композиции с серпами и молотками. Слева молот, справа серп — это наш советский герб...
Я тоже внёс свой посильный вклад в это дело. Первый такой слайд я свалял, будучи солдатом. Дело было в 1974 году. Меня вызвал наш командир, подполковник Отрепьев, и в приказном порядке отправил в отпуск на неделю. Чтобы я вернулся назад со слайдом такого-то размера, на котором изображен Кремль с горящей, сами понимаете, звездой. Пусть я получу у помпохоза нужную для этого сумму и отправляюсь.
Через десять дней — к приезду важной комиссии — слайд этот должен был красоваться в пустующем торце штабного коридора. Ящик с подсветкой поручено было соорудить батальонным умельцам.
Как делается такой слайд — я не имел понятия.
Из деревни Марьино, Ломоносовского района Ленинградской области, я по казённому телефону позвонил своёму приятелю Саше Фомичеву, который работал в комбинате ДПИ (Декоративно-прикладного искусства) Союза художников. Они там этим и занимались: оформляли витрины и интерьеры. «Всё нормально, — сказал Саша. — Сделаем».
Я уже не помню — нашли мы негатив с Кремлём в моём или в Сашином архиве или пересняли какую-то фотографию из книжки (копирайтом в Союзе тогда, как, впрочем, и сейчас мало кто интересовался). Но помню — и в последствии я делал это много раз — как мы разворачивали увеличитель, чтобы проектировать картинку на стену, как обрабатывали этот слайд: мы стояли по разные стороны большой ванны и, закатывая в трубку — то в одну, то в другую сторону, — проявляли и фиксировали этот огромный кусок плёнки. Разумеется, по-советски, без перчаток, в проявителе, который не только разъедает вашу кожу, но и лёгкие.
На слайд ушло два дня. Остальные пять — был отпуск. Начальство осталось довольно.
Вернувшись из армии, я поступил в Графический комбинат Союза художников. Мы занимались печатной продукцией: буклеты, проспекты, афиши, наклейки и даже фантики. Большие слайды никакого отношения к нам не имели. Но, однако, время от времени возникала халтура — заказы за наличные деньги. Как это оформлялось — меня не очень-то волновало. Деньги платили, по советским меркам, хорошие — что за диспетчера с экраном, что за пейзаж с берёзками, что за натюрморт с колбасой.
Это был откровенный китч.
И вот теперь, придя на музейную выставку, я увидел картинки, изготовленные на более высоком технической уровне и поданные под густым философским соусом. Вместо поганой плёнки Шосткинского химзавода Джеф Уолл пользуется великолепным материалом фирмы Ильфорд. Проявляет его в лаборатории с отличной вентиляцией, не перекатывает плёнку по самодельной ванне, а заряжает её в проявочную машину. Получает хорошие деньги — хорошие по американским меркам — сотни и сотни тысяч. Слайды, изготовленные им, висят не в окошках гастрономов, а в частных и музейных коллекциях. Выставка, которая приехала к нам, в Сан-Франциско, была уже показана в Нью-Йорке и в Чикаго. Нью-Йоркский музей современного искусства выпустил к этой выставке не только роскошно напечатанный каталог, но и целый том статей Джефа Уолла и разнообразных интервью с ним.
И, однако, перед нами тот же китч. Китч, словно пример из учебника: «Выспренняя патетика, крикливость цвета, нарочитый эклектизм, избыток декора — дешевый фантом прекрасного».
Чем же замечателен этот китч? Китч, который так нравится нынешним музеям современного искусства? Оказывается, он замечателен иронией, оказывается — переосмыслением, оказывается — игрой с традицией.
Вот перед нами картина Эдуарда Мане «Бар в Фоли-Бержер», а вот работа Джефа Уолла «Фотография для женщины».
«Фотография для женщины», — объясняет Уолл, — «римейк» картины Манэ. «Бар» по-настоящему поразил меня. Когда я был студентом в Лондоне, я не раз приходил в галерею Курто, чтобы посмотреть на эту картину. Я хотел сделать комментарий к этой картине, сделать её анализ в новом изображении, добыть из неё её внутреннюю структуру, это знаменитое расположение фигур, мужчина и женщина, воспроизвести его в повседневной рабочей ситуации, но ситуации, которая одновременно должна быть и эффектной, иначе говоря, в режиме рассредоточенности и развлечения, с которым имел дела Мане. Я сделал мою фотографию в виде теоретической диаграммы пустой классной комнаты. Возможно для Манэ этот эффектный режим был нормальным, но в наше время такие вещи стали откровенно теоретическими — и притом политизированными — вопросами главным образом под влиянием женского движения в искусстве».
Вам всё понятно? Это, примерно, половина объяснения, которое предлагает автор, но, наверное, объяснений достаточно. Мы теперь знаем: человек занимается весьма серьёзным делом. Анализирует внутреннюю структуру. Сооружает теоретическую диаграмму. И что-то ещё воспроизводит. Звучит на всю сотню тысяч долларов.
Звучит, и ладно. И мы бы прочитали и перевернули страницу, если бы фотографии, о которой рассуждает Джеф Уолл, не существовало вообще. Проблема, однако, в том, что она существует. И любой, и каждый может её увидеть на выставке или в альбоме.
Увидеть и спросить: при чём тут, простите, внутренняя структура? При чём тут Манэ вместе с галереей Курто? Допустим, расположение фигур на фотографии Уолла отдалённо напоминает расположение фигур на картине Манэ. Дальше что? Как такой, с позволения сказать, «комментарий» углубляет наше понимание Манэ? Какое духовное сообщение, несёт этот «комментарий» людям? При чём здесь искусство?
Единственное содержание фотографии Уолла в том, что она как-то соотносится с картиной Манэ. Но эти отношения существуют только и исключительно в объяснениях автора. Они в словах, а не в изображении, предложенном зрителям. Отбросьте слова и вы увидите, что без них «Фотография для женщины» несёт художественную информацию близкую к нулю.
Приходит на ум сборник статей Станислава Лема, в котором рецензируются вымышленные книги. Сами эти книги не нужны — рецензия рассказывает всё.
Пройдитесь по выставке — или полистайте альбом, — вот другая фотография, новый творческий период: художник вышел из студии на улицу. Называется фотография: «Перед ночным клубом».
Поздний вечер, но всё видно в деталях — словно в голливудском фильме. Молодые люди кучкуются перед калиткой, за которой читается открытая дверь: скучают, разговаривают, курят, жуют. Нормальная фотография. Могла бы иллюстрировать какой-нибудь текст. Таких фотографий тысячи. В ней нет брессоновской магии, когда расположение людей и предметов — как слова в стихотворении — волшебным образом доносят до зрителя то, что Картье-Брессон называл «внутренней тишиной». Нет в ней того, что сам Джеф Уолл, ссылаясь на Гегеля в статье «Жест», выделяет как важнейшее условие искусства: «экспрессивный жест, превращающийся в символ».
Что же в ней есть? Автор нам сообщает: во-первых, фотография становится символом, поскольку она изготовлена как символ. Оказывается Джеф Уолл наблюдал подобную сценку, но не сфотографировал её, а потом, пригласив артистов и статистов и организовав свет и окурки на тротуаре, инсценировал как бы квинтэссенцию сценки. Во-вторых и в-третьих, говорит фотограф, «я вижу кое-что ещё в фотографии, что-то определяемое размером и цветом».
Проще говоря, если инсценировать какую-то ситуацию и сильно увеличить фотографию, а ещё лучше сделать яркий слайд, который смотрится словно картинка на экране — вы получите произведение искусства. Вот и весь секрет!
Как будто для зрителя имеет какое-то значение — инсценирована ситуация или снята вживую. Как будто размер фотографии, слайда или холста определяет принадлежность к искусству. Типа, чем крупнее, тем квинэсенциальнее.
Напечатайте слайд два с половиной на три с половиной метра — размер работы «Перед ночным клубом» — и он приобретёт особый смысл.
Какой? Вам нужны объяснения? Опять откройте книжку Джефа Уолла. Там будет много умных рассуждений. Там вы найдёте тысячи ссылок — на Гегеля и Брехта, на Вальтера Бенджамина и Теодора Адорно, на Бакунина, Ролана Барта, Джексона Поллока, Сталина, Делакруа, Марселя Дюшампа, Дюрера, Клемента Гринберга, Фрейда, Манэ, Маркса, Пикасссо, Пазолини, Роберта Брессона, разумеется, на Ворхола, на Тарковского, Талина, Льва Толстого, Сергея Третьякова. И так далее.
Всё это очень мило, это можно изучать в университете (где Джеф Уолл как раз с 1974 года преподаёт), можно упражнять мускулы своего мозга, правой руки, гортани и языка, но я не могу себе представить зрителя, который после встречи с этими профессорскими поделками уйдёт, я не говорю духовно обогащённым, чего мы ожидаем от искусства, но хотя бы эмоционально затронутым.
Добавить комментарий