Mое детство и отрочество пришлось на вторую половину сороковых и начало пятидесятых годов, то есть на самые что ни есть зубодробительные времена сталинского государственного антисемитизма. В обстановке каждодневного страха, подросток, я страшно мучился оттого, что во всех документах мое имя было откровенно еврейским - Самуил. Расстраиваться из-за этого, конечно, было наивно. Смешно и грустно в одно и то же время. Поскольку иудейское мое происхождение выдавали также и мое отчество "Абрамович", и моя фамилия. Ну, что тут поделаешь!
Особенно в моем имени меня почему-то донимала буква "у". Казалось, что именно она одна выдает меня с головой. В самом деле, во множестве мальчишеских имен ее и в помине нет - Степа, Сережа, Ваня, Боря, Миша, Коля...
Удалить занозу из своего имени, вырезать грыжу, прооперировать этот гнойный, не дающий покоя, грозящий перитонитом, аппендицит - злосчастную букву "у" - я догадался только, когда мне стукнуло 18. Я выбрал себе для каждодневного обихода имя - Эмиль.
Случилось это так. Я уже был студентом-первокурсником одесского политеха, когда на экраны вышел не то голландский, не то датский фильм. Название его в моей памяти не удержалось. Помню только, что это была романтическая музыкальная комедия. Посмотрев ее, я стал представляться девушкам не иначе, как именем героя картины, то есть Эмилем. Выбрав это имя, я сохранил основные буквы моего настоящего имени - "м", "и", и "л", но отделывался от отвратной буквы "у", которая больше всего меня угнетала. Никаких больше Самуилов! Я - Эмиль, и все.
Я знал о существовании только двух других Эмилей. Оба были положительными личностями, с какой стороны ни посмотри. Одним из них был Эмиль Золя. Газеты хвалили его за беспощадную критику буржуазной морали в романе "Нана" и правдивое изображение страданий и борьбы рабочего класса в его книге "Жерминаль". Другим Эмилем был чех Затопек, олимпийский чемпион по бегу на длинные дистанции. О его победах в газетах писали тоже с радостью. Хоть и не советский спортсмен, но все же представитель братской социалистической страны, в которой так же, как и в СССР, спорт - дело чести, а не личной выгоды и наживы, как в странах капитала.
Возможно, имя "Эмиль" приходило мне в голову и до этого фильма, но он послужил катализатором, окончательно утвердил мой выбор. Как я сейчас понимаю, незамысловатый образ героя картины импонировал мне, казался близким моему внутреннему облику. Фильм давал мне надежду, что меня, как и его героя, сможет полюбить красивая женщина, героиня картины. Песенка, которую она поет в конце фильма, дает представление о главной сюжетной интриге. (Правда, ударение в облюбованном мной имени на языке оригинала приходилось на первый слог, но это дела не меняло):
Мне герой кино когда-то снился. Я мечтала, глядя на экран, Чтоб Жерар Филипп на мне женился Иль, по крайне мере, Ив Монтан... Но другой достался мне судьбою, Не красавец он и не герой, Он легко смущается, краснеет И похож на мальчика порой. И припев: Эмиль, мой Эмиль, Ты - как цветущий сад весной. Повсюду Я буду, Как тень твоя, с тобой. Мой славный, Забавный, Кумир души моей, Эмиль, мой Эмиль, Ты самый лучший из мужей.
Нужны ли тут комментарии! Правда, меня смущала некоторая лапидарность стиля. Конфузило также сравнение с цветущим садом, которое больше подходит особе женского пола, чем мужского. Но я отнес этот поэтический недочет за счет трудности перевода то ли с датского, то ли с голландского. Ни тот, ни другой в СССР не были уж очень распространены. "Самый лучший из мужей" было другим перебором, который я тоже отнес за счет недостатка мастерства переводчиков. Главное достоинство песенки было в ее морали: не надо быть кинозвездой - веселым красавчиком Жераром Филиппом или сердцеедом Ивом Монтаном, который небрежно, морща лоб, напевает об осенних листьях, - чтобы тебя полюбила прекрасная женщина. К тому времени Монтан уже побывал в Советском Союзе, и его голос доносился чуть ли не из каждого распахнутого в улицы окна.
Еще не искушенного в семейной жизни, меня не насторожила фраза насчет обещания следовать за мной, как тень. Я посчитал это не более чем выражением крайней привязанности, когда хочется все время быть вблизи предмета своего обожания. Впрочем, обожание - это тоже чересчур. Я никогда не страдал самовлюбленностью. Я и в мыслях не допускал, что можно обожать человека по имени Самуил. Да еще с отчеством Абрамович. Да с фамилией Дрейцер. Быть такого не может! Какое там - обожать! Если хотя бы снисходительно, беззлобно отнесутся - и то хорошо. И то отрада постоянно сжатому в напряжении сердцу. "Доброе слово и кошке приятно" - это раз услышанная поговорка (кажется, ее прошептала с экрана Татьяна Доронина в фильме "Старшая сестра") навсегда стала моей философией личного счастья. Возможно, отсутствие упоминания любви в этой поговорке компенсировалось тем, что актриса произносила эту фразу с таким глубоким придыханием, какому могла бы позавидовать сама Мэрилин Монро. (А может быть, наоборот, с Мэрилин эта мода на придыхание и началась. Как испытанный прием обольщения падкой на ласку незрелой юношеской души.)
Это рано установившееся пренебрежение к себе, к собственной судьбе, самоуничижение, постоянное ощущение своей вторичности, рано сформировавшееся во мне, в большой мере сказалось на моей личной жизни. Заведомая, за пределами обычной скромности, низкая самооценка не раз приводила к ложным выборам и неудачам, во многом подрывала веру в себя, в свои силы.
Менять паспорт уже было поздно. В нем уже костью в горле торчало мое настоящее имя, от которого я так мечтал отделаться. Но теперь я уже называл себя "Эмилем". А спустя еще лет десять, внештатным сотрудником газеты "Советская Россия", ничтоже сумяшеся, я подписал свой первый материал "Эмиль Дрейцер". Впоследствии, при Горбачеве, эта газета обесславила себя националистической позицией, но в мое время была обычной советской газетой с отделом фельетонов - жанром, в котором я подвизался последних десять лет моей жизни в Советском Союзе. Заведующий отделом, Борис Протопопов, то и дело поправляя редеющие седые волосы, едва прикрывавшие лысый череп, прочитал мою сатирическую заметку и уже было подписал ее в набор, как, пожевав губами, сказал:
- Слушай, Эмиль... Ты это... У тебя, знаешь, фамилия негазетная. Надо бы сменить, - сказал он, взглянув на меня серьезно.
Я понял, что таково условие не только этой публикации, но и всех будущих. Нетрудно было догадаться, что слово "негазетная" было новым для меня эвфемизмом слова "еврейская". Я в который раз почувствовал неудобство от того, что ношу Бог знает что, вместо нормальной человеческой фамилии.
Эвфемизм "негазетная фамилия" был новым только для меня, однако. Как я узнал значительно позже, зародился он месяца за три до моего собственного появления на свет, в сентябре 1937-го. А косвенным вдохновителем его был никто иной, как Адольф Гитлер. В одной из своих речей, в доказательство еврейского характера большевизма, фюрер привел фамилии видных советских политических деятелей, чьи статьи появлялись в советской прессе. В ответ на это ЦК направило в редакции центральных газет и журналов секретное письмо. В нем предлагалось: чтобы не дразнить без особой нужды фашистского гуся, заменить фамилии еврейских авторов псевдонимами, звучащими по-русски. Сделать их более "газетными".
Ни Сталина, ни Гитлера в мое журналистское время уже не было, но традиция оказалась живучей. Я уже знал, как "негазетную" фамилию переделать в "газетную". В московской прессе появлялось немало статей, написанных Шапирами, Финкельштейнами, Кацами и прочими журналистами-Рабиновичами. Но подписаны они были приличествующими именами. Делом это было довольно простым. Фамилия автора вовсе отбрасывалась как непригодная: что можно выкроить из "Финкельштейна", где каждый слог вопит о твоем иудейском происхождении! Вместо нее бралось отчество (Борисович, Ефимович, Маркович), отбрасывался притяжательный суффикс "ич" - и псевдоним готов. Как правило, из-за отсутствия прямых ассоциаций с типично еврейскими именами он не вызывал возражений. Газеты и журналы пестрели подписями "Борисов", "Ефимов", "Марков". Были еще попытки спрятаться за именем жены (и заодно польстить ее тщеславию, что только на пользу семейному миру). Так возникли Сонины, Светланины, Неллины (не повезло только, по очевидной причине, авторским женам по имени Лена). Сочинители таких псевдонимов, думаю, не подозревали, как и я в то время, что следуют старой еврейской традиции, согласно которой фамилии, образованные от женских (материнских) имен давались детям, оставшимся без отцов. Так появлялись Хайкины, Суркины, Ханины и им подобные.
Я последовал рецепту. Получилось - "Эмиль Абрамов". Когда я подписал заметку этим псевдонимом, я думал, что Протопопов его зарубит. Абрамов! Как еще можно объявить миру, что отец у тебя - да и сам ты - иудей! Но - нет. Так и пошло в номер. Потом я вспомнил, что есть русские Абрамовы. Федор Абрамов, известный советский писатель. Есть также русские Моисеевы и Давыдовы. (Во времена Пушкина был поэт-гусар Денис Давыдов.) Фамилии эти достались отпрыскам семей христиан-староверов, дававших детям имена по Ветхому Завету.
И все-таки псевдоним "Эмиль Абрамов" был только проформой. Не думаю, что у кого-либо из читателей могла вызывать сомнение национальная принадлежность автора. Федор Абрамов - возможно. Денис Давыдов - почему бы и нет. Но сочетание фамилии "Абрамов" с нерусским именем "Эмиль" все-таки давало знать, что автор - вряд ли потомок раскольника. Сама буква "Э" - удивительно нерусская. Этаж, эбонит, этруск, эвенк, эврика, экономия, эполет, электрификация... Поди сыщи хоть одно исконно русское слово на "э". Разве что "это" да "этакий..." Да и имена Эммануил, Эрнест, Эраст - все, как один, не русские, а европейские. (Исключением, пожалуй, служит, пришедший из французского и привившийся в русской среде "Эдуард", но об этом позже). А "европейские" в русском сознании означает "чужие, не свои".
И дураку ясно, что, как язвили советские газеты во времена охоты за космополитами, "скрывающийся под псевдонимом "Эмиль Абрамов" - "свой" иностранец. То бишь, еврей. Так что вряд ли мой псевдоним хоть одного мало-мальски проницательного читателя обманул.
Но проформа была соблюдена. Видимо, выкорчевывать без всяких следов еврейские имена из советской прессы уставала рука. Я, как и мои еврейские собратья по перу, были нужны для государственного дела - глаголом жечь сердца людей. Мы, конечно, были не Пушкины. Но русских "не-Пушкиных" для такой трудоемкой задачи, очевидно, не хватало...
Не обошлось без курьеза. Однажды Cаша Щербаков, заведующий отделом фельетонов "Комсомольской правды", где я печатался, сообщил не без сардонической улыбки, что в редакцию позвонил некий Эдуард Абрамов, майор милиции, и выразил желание со мной встретиться. Я, естественно, насторожился. С чего это вдруг мной заинтересовалась милиция, да еще в чине майора? Я и постовых милиционеров, на всякий случай, обхожу стороной.
Порассуждав с Сашей, мы догадались, в чем дело. Время от времени в московской прессе появлялись лирические миниатюры за той же подписью, что и мои публикации - "Э. Абрамов". Видимо, в свободное от милицейских дел время майор Абрамов пописывал. Когда же печатали мои фельетоны, в которых объектами сатиры порой были работники органов правопорядка, подозрение начальства, задетого критикой центральной газеты, естественно, падало на пишущего майора и вызывало нарекания. С чего это он взялся выносить сор из собственной избы! Видимо, не желавший расстаться со своей писательской славой, майор Абрамов решил попросить меня сменить мою подпись, чтобы не бросать сатирическую тень на его лирический плетень.
Поразмыслив, я, однако, решил на призывы майора не откликаться. Пусть не мучается тщеславием и придумает себе какой-нибудь псевдоним. Мне отступать больше некуда. Подписываясь "Абрамов", я хоть как-то, пусть не, как положено, фамилией, а обрубленным отчеством, но оставался сыном своего отца. И на том спасибо...
Добавить комментарий