Boris Strugatskiy by Mikhail Lemkhin w.jpg
Когда знакомый журналист из многотиражки Ленинградского университета попросил меня взять интервью у Бориса Стругацкого, я отнёсся к этой затее с серьёзной долей скептицизма. Но знакомый уверял, что с редактором согласовано, а редактор в свою очередь провентилировал — как тогда выражались — это дело в соответствующих — опять же, как тогда выражались — сферах.
"Ничего у них не выйдет", — сказал Борис Натанович, но согласился.
В одной из папок с бумагами Стругацких и о Стругацких я обнаружил пять машинописных листков с правкой разными чернилами и карандашом, с вопросами на полях и вписанными от руки цитатами. Заголовка нет. На первом листке стоит дата: "Октябрь, 1981 г".
Портативные магнитофоны, если и существовали в те поры, я их не видел. Ответы Бориса я записывал тезисно в блокнот. Сочинив текст, принёс ему поправить. Потом ещё раз этот текст переписал. Интервью мы с Борисом Натановичем решили закончить цитатой из "Гадких лебедей". Повесть эта, как известно, опубликована была в ФРГ издательством "Посев", в Союзе никогда не печаталась, и мы (по-моему, это была идея Бориса) решили попробовать — проскочит цитата или нет.
Не проскочила. Интервью долго валялось в редакции, но его так и не напечатали. Было ли виной само имя Стругацких, моё имя (я был в это время отказником с двухлетним стажем) или действительно хорошо информированный цензор споткнулся о цитату — я не знаю.
Сегодня книги Стругацких издаются и переиздаются. Вышло два собрания сочинений. Готовится новое, тридцатитомное (именно по просьбе его составителей принять участие в работе я и полез в свой архив). И мне кажется, это интервью будет так же интересно сегодняшним читателям Стругацких, как оно могло бы быть интересно тем читателям, до которых оно не дошло 27 лет назад.
— Борис Натанович, вы окончили математический факультет нашего университета, вы астроном по специальности — и вот вы прозаик. Каким образом литература взяла верх над астрономией?
— Что значит, взяла верх? Просто поменялись местами работа и хобби. Скажем так: любимая работа и хобби. С детства читая фантастику, мы — и Аркадий Натанович, и я — пробовали и писать её. Потом в доме появилась машинка — весьма допотопное сооружение, но с очень мягкими клавишами. Между прочим, это весьма серьёзно подтолкнуло нас. Я помню, Аркадий написал рассказ, а я, перепечатывая, его расширил, придумал что-то и превратил рассказ в повесть. К тому времени, когда мы на пари взялись сочинять "Страну багровых туч", каждый из нас уже много чего написал, но всё это никуда не годилось.
— Фантастику?
— Да, фантастические рассказы, повести... И вместе мы тоже пробовали писать. Что же касается астрономии, то я был уверен, что именно Аркадий станет астрономом. Он ходил в кружок во Дворец пионеров, мастерил огромные телескопы, все свои деньги он тратил на оптику и различные приспособления, наблюдал, записывал...
Борис Натанович снимает с полки книгу. Это "Курс описательной астрономии" П.К.Штернберга 1915-го года издания. В правом верхнем углу форзаца аккуратная наклейка с надписью черной тушью старательным детским почерком: "Из астрономической библиотеки А.Н.Стругацкого. № 11".
— Написав "Страну", мы долго ходили с ней по разным издательствам, пока не попали в "Детгиз", где покойный ныне Кирилл Андреев, почувствовал в этой повести что-то новое. "Страну" приняли, до публикации было ещё далеко, лет пять, но мы ощущали себя уже иначе. Появились рассказы: "Спонтанный рефлекс", потом "Извне", навеянный экспедицией, в которой я побывал. Но мы совсем не считали себя писателями, мы просто писали то, что нам было интересно и так, как мы считали нужно писать фантастику. Нам не нравилась фантастика, которая появлялась тогда. Казалось удивительным, почему люди стремятся идти за Жюлем Верном — а мы были уверены, что в наше время ничего путного так не сделаешь, — а не по пути Беляева, Уэллса. Мы полагали, что мы-то знаем, как нужно писать, и покажем это всем. Как нужно писать? Следовать за правильными образцами, не копировать дословно, а идти в этом направлении — и всё будет в порядке. Так мы думали тогда.
— Тут ещё всё на своих местах: астрономия — работа, литература — хобби. Но вот пришло время, и они поменялись местами.
— Это случилось нескоро, когда физически стало трудно писать, работая.
— И вы выбрали литературу.
— Если хотите, астрономия мне была интересна, я получал удовольствие от работы, интересна была и литература, но здесь было чувство, что мы делаем — можем сделать — что-то новое. Так вот литература и превратилась в профессию, а астрономия — в хобби.
— В моём представлении механизмы мышления гуманитария и человека, занимающегося точными науками, совершенно иные. А вот вы совмещаете в одном лице и то, и другое. Как это получается?
— Дело в том, что в основе любой творческой работы лежит воображение. Без воображения нет творчества. Чтобы что-то сделать, нужно построить в своём воображении модель, заставить её двигаться. Модели в голове математика — словно острова, они имеют свои очертания, они связаны друг с другом какими-то нитями. Конечно, всё это очень абстрактно, но одновременно и чрезвычайно конкретно. Конкретность скрыта за непонятным не математику языком. Скажем, полёт — для математика это очень конкретно. Нечто летящее в данной среде, при данной скорости. Ряды уравнений. Очень конкретно — и любой, кто понимает этот язык, однозначно прочтёт написанное. Однозначно и весьма абстрактно, потому что безразлично — камень это, самолёт, ракета или консервная банка. Писатель же мыслит людьми, походкой, жестами, мыслит цветами, ветром, бликами на воде, колебанием веток. Что такое полёт для писателя? Нечто совершенно конкретное и весьма индивидуальное — возможно только ему присущий комплекс ассоциаций, ощущений, возникающих в его голове при слове полёт. И всё это совершенно абстрактно для любого читателя, которого писатель не сумел заставить пережить и ощутить полёт.
Получается, что эти два метода мышления — метод математика и метод писателя — и отличны, и сходны. Существуют произведения литературы, похожие на доказательство теоремы. С другой стороны, существуют теоремы — вероятно, большинство наиболее интересных теорем, — полученные эвристически. Представьте себе: математику ясен результат, вопрос за немногим, за ерундой — доказать. И сплошь, и рядом бывает, когда за "А" идёт "В", а потом вдруг появляется "D". Почему "D" — не доказано, но совершенно ясно, что "D". Зачастую первые доказательства теорем именно потому неуклюжи: нужно восстанавливать звено, которое ты проскочил интуитивно; математику и так всё ясно, и вот он без интереса, кряхтя, доказывает то, что ему очевидно.
— Но всё же, с чего начинается ваша работа? С идеи, могущей быть сформулированной, когда вы знаете, что отправившись из пункта "А", завершите историю в пункте "Z", и нужно только доказать то, что вам и так очевидно? Или с эмоционального толчка, с импульса, который обрастает мясом сюжетных ходов, подробностей, взятых из собственного чувственного опыта, а уже из этого конгломерата, в конце концов, рождается результат?
— Трудно сказать. Каждый раз произведение возникает по-своему и может возникнуть из какой-то мелочи, ерунды. Но вот вопрос: почему одно возникает, а другое — так и остаётся ненаписанным?
Из ящика письменного стола Борис Натанович вытаскивает тетрадь, перелистывает её. Это рабочий дневник.
— Вот, пожалуйста, в один день записаны два сюжета: "Вечный человек..." — Борис Натанович читает запись. — А вот другое: "Знание, взятое с неба, не может принести пользу". Ещё через несколько дней записано: "Операция "Маугли". Как вы понимаете, из второй записи появился "Пикник", из третьей "Малыш", а первая так и осталась нереализованной. Я даже и забыл про этот сюжет. Сюжетов таких лежит немало — о каких-то мы уже и не думаем, иные обсуждаются время от времени, некоторые добрались до составления плана, а есть ещё и такие, которые мы начали писать и написали солидно, но не пошло, не ожило... Почему так получается? — Борис Натанович листает дневник: — Вот "Жук в муравейнике", он задуман давно, в 1975 году, и всё время было ощущение, что мы это напишем, особенно после того, как появились строчки, ставшие эпиграфом: "Стояли звери около двери, в них стреляли, они умирали". Но лежало и не писалось. Впрочем, понятно, в 1975 году мы начали работу над сценарием "Сталкера" и работали очень долго. Однако, что-то было в "Жуке", хоть он и лежал без движения. Была грусть. Когда мы представили себе судьбу этого человека, то поняли, что он неизбежно должен погибнуть. Была грусть по герою, который ещё не написан, но обречен на смерть.
— Вы поняли, что вот этот герой, этот характер в данных обстоятельствах должен погибнуть, но вы-то не хотели, чтобы он умирал...
— Да, именно так. И проигрывалось множество вариантов его спасения. Например, всё понимающий Горбовский, который появляется в критический момент, словно этакий Бог из машины. Был вариант — наш герой улетает с Земли, понимает, что бороться невозможно, и улетает. Но это тоже не подходило — он не тот человек, чтобы уклоняться, не из таких. Даже жребий тянули — не сами, маму попросили — и по жребию выпала "смерть". Но если бы и вытащили "живой", всё равно он должен был умереть...
— Так ведь и сказано на самой первой странице: "В них стреляли, они умирали".
— Между прочим, мы не сразу стали писать от лица Максима. Сначала был вариант, когда повествование велось от лица нашего героя, но что-то всё время нас не устраивало, и только когда изменился повествователь, когда совместились, так сказать, читатель и сыщик, тогда работа пошла. Тогда получалось, что читателю известно ровно столько же, сколько и рассказчику.
— А может быть, это иллюзия, что вы просто нащупали удобный повествовательный приём? Может быть, интуиция подсказала вам, что избрав Максима рассказчиком, вы несомненнее обоснуете неизбежность смерти вашего героя. Если рассказ ведётся Максимом, вам проще показать его внутренний мир, а он ведь один их тех — хотя лично он и не хочет убивать, — один из тех, или, по крайней мере, часть той силы, что убивает Льва Абалкина...
— Типичное рассуждение литературоведа: а ну-ка потянем за эту ниточку, да там же всё связано! Сейчас мы этот клубок размотаем!
— Почему бы и нет? Найти бы только нужную ниточку, Борис Натанович.
— Ищите, ищите...
— Теперь у меня самый простой вопрос: какие из написанных вами книг вы сами любите больше?
— Я думаю, самая значительная наша книга "Улитка на склоне". Я люблю ещё "За миллиард лет до конца света", "Второе нашествие марсиан", "Пикник на обочине".
— Читатели нашей газеты — будущие филологи и математики, физики и юристы, у них самые разнообразные интересы, но литература обращается к ним ко всем. Одна и та же книга — в том числе и многие ваши книги — читаются и химиками, и лингвистами. Что бы вы хотели донести до этих очень разных читателей, что бы вы пожелали молодым читателям "вычитать" из ваших книг?
— Максимум, о чём может мечтать любой писатель, — добиться сопереживания. На большее и рассчитывать нельзя. Читатели ищут разное — острый сюжет, социальные идеи. Главное, чтобы читатель поверил в созданный вами мир. Если читатель поверил, значит он выслушал нас, значит наша беседа, наша с ним встреча состоялась.
— И последний вопрос: какими вы хотели бы видеть теперешних двадцатилетних, когда они выйдут из стен университета в НИИ, на заводы, на фабрики и в школы?
— Один из наших героев, писатель, ответил на этот вопрос: "Умными. Честными. Добрыми... Хотелось бы, чтобы вы любили свою работу и работали бы только на благо людей... Вот примерно так".
Добавить комментарий