Собкор

Еще на журфаке университета робко закралась мечта — работать в "Комсомольской правде". Но мечта — одно, а реальность — другое. Спасибо деканату, что мне, мужу, маленькой дочке дали возможность уехать из послевоенного голодного Свердловска в Молдавию, теплый край, где мы впервые увидели виноградники, сады. Впрочем, первые экзотические впечатления довольно быстро прошли. Потянулись годы рабочих будней, в которых было все: и слезы, и разочарования, и поиски, и удачи.

В конце концов этот поначалу чужой край стал мне родным и теплым. Запахи свежевспаханной земли, цветущих абрикосов, сожженных кукурузных остатков, сливового повидла, которое варили тогда в молдавских селах в больших котлах. Бродила по пыльным дорогам, меж холмов, ночевала в каса маре, пила с хозяевами молодое вино-тулбурел, слушала песни то протяжно-печальные, то лихие, с огнем — хоть в пляс пускайся.

Казалось: так будет всегда, ничего уже не изменится в моей жизни. Вот уже и тридцать набежало, прощай мечта о "Комсомолке"!

В пятьдесят восьмом Союз журналистов Молдавии преподнес мне неожиданный подарок — поездку в Москву, на всесоюзный съезд журналистов-очеркистов. Заранее следовало послать свои газетные вырезки. Волнуюсь — в Москву еду, шутка ли?

Я попала на семинар к одному из известных тогда журналистов, "известинцу" Евгению Кригеру. Ему понравились мои опусы. А в перерыве заседания ко мне подходит человек средних лет и задает вопрос, от которого перехватывает дыхание:

— Хотите быть собкором "Комсомольской правды?"

Не помню, что я пробормотала.

— Приходите завтра в редакцию. Я буду вас рекомендовать. У нас как раз освободилось место собкора по вашей республике. Мне поручили присмотреть кого-то на этом съезде. А тут — вы. Наверное, судьба.

Человек широко улыбается. Это был мой добрый "ангел" Семен Гарбузов, журналист с острым пером, спецкор "Комсомолки". И впрямь, моя судьба делала в этот момент крутой вираж. Выходит, что иногда сбываются самые заветные мечты. Вот так — без протекции, без блата, без сильной руки я стала собственным корреспондентом по Молдавии. Конечно, потом звонили в высшие республиканские инстанции, главному редактору "Советской Молдавии", где я работала. Никто не был против.

Меня отпустили домой, а через две недели вызвали на двухмесячную практику. Хожу по длинному коридору шестого этажа комбината "Правда", что на улице "Правды", 24. Читаю вывески на дверях кабинетов: "Отдел сельской молодежи", "Отдел рабочей молодежи", "Отдел науки"... Снуют озабоченные люди с гранками, полосами. Робею страшно: получится ли у меня, приживусь ли я здесь? Можно ли было тогда предположить, что с этой газетой меня свяжут целых семнадцать лет, самых счастливых в моей творческой жизни? И они пролетят, как семнадцать мгновений весны...

Больше двух месяцев длилась моя стажировка. Я успела поработать в двух отделах, правила собкоровские материалы, подбирала, готовила для печати письма в редакцию, дежурила по отделу, была "свежей головой". Наконец, съездила в командировку в Брянск. Написала большой очерк о молодых подпольщиках в годы войны. Его напечатали, отметили на летучке.

Зав собкоровской сетью Семен Яковлевич Гегузин, маленький, невзрачный человек, говорящий неожиданно густым басом с раскатистым "р-р", дает мне напутствия:

— Сразу надо поставить себя. Не забывайте, вы независимый человек и подчиняетесь не местным органам, а своей редколлегии. Помните, вы собкор-р-р! А это, знаете ли, звучит гордо.

То и дело звонят междугородние телефоны, и Семен Яковлевич, добрейшей души человек, в чем я убеждалась не единожды, напуская на себя грозный вид, кричал в трубку:

— Стар-рик, имей совесть, от тебя ждут репортаж о пуске прокатного стана!

— Слушай, старик, когда ты печатался последний раз? В прошлом месяце? А ведь у тебя важнейший регион. Ну, вот что, бр-росай все и начинай работать...

Это была его коронная фраза, которой он, обычно, заканчивал свои разговоры с собкорами. Она летала по редакции, она была спутником нескольких лет моей жизни.

— Лентяи, негодники, живут там без нашего глаза, — ворчал Гегузин, положив трубку на рычаг. — Надеюсь, вы будете аккуратно выполнять задания редакции?

Я испуганно киваю головой, а зам Гегузина Александра Михайловна Соловьева (собкоры меж собой называли ее мамой Шурой) укоризненно говорила:

— Ну, что ты, Семен, так сразу напускаешься на человека. Успокойся, не забывай о своем сердце. Пойди в буфет, чайку попей.

Мне предстояло получить разные деловые бумаги, а главное — новое удостоверение. И тут случилось неожиданное.

Вся моя практика прошла в отсутствие главного редактора Аджубея, который пребывал в Америке. А сегодня он как раз появился в редакции и должен подписать мне новенький, столь важный документ. Сижу в приемной, жду. И вдруг слышу гневный голос:

— Что такое? Какую-то бабу сажать на республику? Кто такая, писать-то умеет? Иванова ко мне!

Приходит зам главного Иванов. Дверь захлопывается. Минут через десять зовут. За столом сидит еще довольно молодой мужчина, уже начинающий полнеть и лысеть, холеный, в хорошем костюме. "Барин", — мелькнуло у меня в голове, и я приготовилась к нападению. Аджубей смотрит на меня холодно-испытующе и начинает как бы распекать, говорить о том, что не всякий достоин права быть сотрудником такой газеты и прочее. Я слушаю, слушаю, но вот внутри меня лопается какая-то пружинка, и я с удивлением слышу собственный голос:

— Уважаемый, Алексей Иванович, если я вас не устраиваю, отпустите меня домой, в свою газету и поставим на этом точку.

Аджубей внимательно так всматривается в мое лицо и медленно произносит:

— Да она, оказывается, с норовом, это уже кое-что...Посидите еще в приемной.

Прибегает испуганный Гегузин, являются ребята из отделов, где я проходила практику. Совещаются. Наконец, Главный объявляет вердикт:

— Ладно, берем вас, но с трехмесячным испытательным сроком. Зарекомендуете себя, оставим, нет — до свидания.

Протягивает мне подписанное удостоверение. Я выхожу из кабинета молча, не попрощавшись. Бедный Семен Яковлевич семенит за мной.

Мечта о "Комсомолке" повисла на очень тоненькой ниточке.

Дома мой мудрый муж Иосиф, выслушав сбивчивый, обильно орошаемый слезами рассказ, заключил:

— Не бойся, Кожевникова, своего Аджубея, мы с тобой уже тертые калачи. Давай-ка засучивай рукава и — вперед. Докажи им, на что способна. Я-то знаю, ты все сможешь.

Только он один на протяжении всей моей жизни умел меня и утешить и вдохновить. Ося обладал каким-то удивительным секретом распотрошить твою проблему так, что после этого хотелось действовать, не сидеть и не хныкать. Недаром мы называли его домашним ребе.

С засученными рукавами я и помчалась по своей Молдавии. За десять лет хорошо изучила ее дороги, тропинки и извилины, и сейчас это должно было сослужить мне добрую службу.

Я понимала, да мне говорили и в редакции "Комсомолки", что от меня не станут ждать оперативных репортажей о трудовых буднях и героических свершениях. Этим занимаются собкоры индустриальных регионов. А что Молдавия? Сад-виноград, зеленая роща, большая винодельня, звон стаканов. Этакая идиллическая картинка.

А ведь тут совсем недавно, на наших глазах, организовывались колхозы. Шла мучительная ломка старых вековых традиций. Чуть позже об этом расскажет в своих произведениях талантливый писатель Ион Друцэ, и спектакли по его пьесам откроют москвичам совсем незнакомую Молдавию.

А мне нужно было открыть ее сейчас, немедленно, пока не пробежал мой испытательный срок.

"Слышали ли вы когда-нибудь о молдавских лэутарах? Это бродячие музыканты, которые ходят из села в село, играют на свадьбах, на деревенских гуляниях-жоках..."

"Флуер — это обыкновенная вишневая дудочка, из которой молдавские чабаны извлекают чарующие звуки..."

На память привожу выдержки из моих новых очерков. В редакции они не залеживались. Нельзя же кормить читателя только заметками о варке стали, добыче угля и подъеме целины!

А тут прочитала в местной газете о том, что молодая доярка из Бельцкого района надоила от каждой коровы какое-то гигантское количество молока. В Молдавии, где нет сочных кормов, такие рекорды? Меня взяло сомнение и любопытство.

Приехала в колхоз, познакомилась с симпатичной дояркой. Звали ее София, Софийка. Девушка как-то смущенно начала отказываться, чтобы о ней писали в центральной прессе. А секретарь райкома комсомола, который неотступно следовал за мной, очень уж хотел с этим рекордом попасть на газетную страницу.

Его имя я не обошла стороной. А славную девушку было жалко. Все-таки она рассказала мне, что ее заставили начальники придумать рекорд, которого не существовало на самом деле. В своей статье я постаралась с нее вину снять. Да и в чем она была виновата? В Молдавии начиналась болезнь, которая впоследствии разрослась до невероятных размеров. Болезнь называлась — приписки. Чтобы как-то прозвучать на всесоюзном уровне (а успехов-то больших не было), молдавские руководители стали раздувать на бумаге свои скромные достижения.

Позже приписки стали планировать по районам, колхозам. Ложь стала движущей силой всех хозяйственных дел. Особенно это все процветало в бытность первого секретаря ЦК Ивана Бодюла, любителя громких обещаний и начинаний. Спустя 25 лет я писала об этом в "Литературной газете".

Семен Яковлевич был доволен: у меня опубликованы и положительные и критические материалы.

В начале марта — мое первое собкоровское совещание. Пока я знаю только двоих: Кестутиса Демскиса из Литвы и Яшу Хусаинова из моей родной Башкирии. Они практиковались в редакции одновременно со мной. А теперь съедутся все сорок семь — целая гвардия.

В Москве еще было снежно, морозно. Но уже пахло весной, зима на исходе. Редакция наполнена шумом и гамом. Собкоровское совещание — это буря, самум, когда, кажется, приостанавливается всякая работа. Крики приветствия, объятья, хлопанье друг друга по плечам.

— Ну, как ты, старик?

— Да ничего. Большая нас ждет накачка, не слышал?

— Как всегда. Кому-то кнут, а кому-то пряник. Не впервой же, старик.

А мне все было впервой. Но Гегузин встречает меня с улыбкой. Кажется, можно немного расслабиться и осмотреться. Среди сорока семи собкоров — четыре женщины вместе со мной. Инга Преловская из Ленинграда, Инна Руденко из Волгограда и Клара Скопина из Свердловска. Все яркие, красивые, одаренные женщины.

У Инны коса ниже пояса. Умная, позже она станет редактором школьного отдела, воспитает многих молодых журналистов. Назову для примера одного, впоследствии очень известного человека — Юрия Щекочихина. Инна до сих пор работает в "Комсомолке" в свои далеко за семьдесят. А газета уже, конечно, совсем не та, что в наше время. Прокатились бурные перестроечные и постперестроечные годы...

Инга Преловская — истинная ленинградка, хорошо образованная, из старой интеллигентной семьи. Добрый, отзывчивый, порядочный человек. Осталась моим другом до сей поры.

Клара Скопина, моя уральская землячка, которую в редакции называли "комсомольской богиней". Без всякой иронии, кстати. Она обладала счастливым для тех лет даром — хорошо писать очерки на героические темы. Этого требовало время, а главное, ЦК комсомола. Редколлегия понимала это и сдувала с Клары пылинки. Она была нашей Пахмутовой и пела искренне, от души свою "комсомольскую" песню.

А я вот как наткнусь на громкую тему, она тут же оборачивается своей темной, а иногда даже трагической стороной. И совсем не героику увижу, а бессовестную эксплуатацию наивного молодого энтузиазма. Мой лозунг — хочу быть честным. Мой герой — человек, умеющий противостоять лжи, злу, которые пропитывали нашу жизнь. Когда такой человек говорит "нет" всему этому — он и есть подлинный герой.

Но... у каждого свои пристрастия, свои герои и свои биографии. Клара позже стала Лауреатом премии Ленинского Комсомола.

Сначала мы с ней подружились, потом наши пути разошлись.

В основном докладе на совещании я удостоилась сдержанной похвалы. С меня было достаточно и этого. Излишками честолюбия никогда не страдала. Хотя вовсе не считаю это достоинством.

Теперь можно было свободно вздохнуть и хорошенько оглядеться. Совещались до трех часов, потом шумно обедали в буфете "Правды", где тогда продавали и пиво, и отбывали в свою гостиницу "Урал", что в Столешниках. Это были просторные дореволюционные "нумера" с удобствами в конце коридора. На большее бухгалтер издательства Васильев не расщедривался для нашей братии. Мы жили в своем номере втроем: Инга, Клара и я.

И вот оказывается, совещание-то продолжалось здесь, в "Урале". Только уже в другом варианте. Собкор из Грузии Илья Хуцишвили приносил мехи с вином, кубанец Володя Онищенко — копченых азовских рыбцов и таранек. А с Дальнего Востока прибывал прямо гигантский, заранее сваренный краб.

Женщины от контрибуции освобождались. Отношение к ним вообще было даже рыцарски-нежным. Однако откалываться от всех было не принято. Мои подруги пошли на пир с первого зова, хотя Инга, я это заметила, не так уж охотно. Я, было, заупрямилась, но в конце концов оказалась там же, среди галдящих от возбуждения собратьев по перу.

С самого начала было ясно, что это не просто заурядная пьянка. Все происходило без спешки, с каким-то смыслом, трогательным вниманием и любовью друг к другу. Позже я поняла, что живя и работая в специфических условиях, в отрыве от коллектива, люди скучали, им хотелось сейчас, при встрече, компенсировать свое длительное одиночество. Ведь совещания-то проходили раз в год. Все остальное время ты один как перст. Только слышишь время от времени голос Гегузина да стенографистку Валю, которой мы передавали небольшие заметки.

А где-то там, в редакционной кипучей жизни рождались газетные номера. Кто-то редактировал, безжалостно кромсал наши рожденные в муках материалы, подписывал полосы, бегал в типографию. Поздно ночью дежурную бригаду развозили по домам.

Собкор от всего этого отлучен. Он этакий кустарь-одиночка. И вот долгожданная встреча. Пусть тебя поругают, зато ты всех увидишь, походишь по отделам. А это, может быть, куда важнее. Поговорить в те шестидесятые годы, когда свежий сквознячок прошел по углам и закоулкам нашей действительности, было о чем. Всем порядком осточертела партийно-комсомольская рутина, в которой все заплесневело и окостенело. Даже от невинного слова "романтика" как-то пованивало. Настолько его затрепали.

Собкоры ждали своего нашествия на Москву, как манны небесной. А ведь веселие Руси есть пити. Истинно так. Без чарки ни встреч и ни прощаний.

И вот — неожиданность, для меня, во всяком случае. Как только наш тамада Илико Хуцишвили произнес первый тост, дверь открылась, и вошла чуть не вся редколлегия "Комсомолки" во главе с самим Аджубеем. Сначала произошло небольшое замешательство, смущение. Впрочем, начальство посидело чуть больше часа. За это время Главный успел сказать пару лестных слов в адрес молдавского корреспондента. Я поняла: это было извинение за неудачное начало нашего знакомства. Вскоре, кстати, Алексей Иванович пошел на повышение — стал главным редактором "Известий". Его место занял первый зам Юрий Воронов, которого мы очень любили.

С Аджубеем мы не встречались много лет. И вот, когда он пребывал на скромной должности в журнале "Советский Союз", неожиданно позвонил мне в "Литературную газету". Ему понадобилась помощь. Говорил он непривычно мягко, называл меня по имени. Я постаралась сделать для него все, что было в моих силах. Да, больно падать с большой высоты. А редактором он был хорошим. После него могу сказать доброе слово о двух главных "Комсомолки" тех времен — Юрии Воронове и Борисе Панкине. Потом пошли "типичные не те". Были и откровенные гэбэшники, гордящиеся своей принадлежностью к всесильному ордену, и славянофилы с определенным уклоном. Но я уже ушла в "Литгазету".

...Гостиничные пиры заканчивались поздно и уже без нас. Слава Богу, что других жильцов, кроме нашего буйного племени, в "Урале" не было. Случалось так, что на третьи-четвертые сутки, под самое утро, когда мы спали мирным тихим сном, кто-то тихонечко царапался в нашу дверь.

— Девочки, — раздавался охрипший голос, — подсуньте под дверь пятерочку. Не хватило...

— Да ведь сейчас половина пятого, — вскидывалась Инга.

— На такси к Савелию смотаемся.

Так они именовали Савеловский вокзал, где ресторан работал круглые сутки. Да, пила наша братия изрядно. Начинали с благородного грузинского вина из мехов Илико, потом переходили на водку. Когда же собкоровские кошельки истощались, очередь доходила до самого тогда дешевого напитка, который назывался "Горный дубняк".

Очередное заседание начиналось в десять утра. Наши ребята являлись невыспавшимися, с помятыми лицами сизого цвета. Жадно опустошали графины с водой. Гегузин укоризненно качал головой. Иной раз обращался почему-то ко мне: "Ну, повлияйте хоть вы на них, обормотов!". Но мне только оставалось пожимать плечами.

Во время застолий, когда до Савелия было еще далеко, было много интересных разговоров о времени, о жизни, о газете, о том, как писать и о чем писать. А потом негромко, с чувством пели фронтовые песни, хотя фронтовиков среди собкоров было немного. "Вот солдаты идут по степи опаленной..." "Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей..." Мы подпевали. Это были хорошие минуты единения, дружбы, какой-то особой сердечности.

Помню, в день 8 марта в нашей комнате появились букетики голубых подснежников. Их привозили в Москву специально к женскому дню из южных краев. От этих скромных цветов веяло чистотой и свежестью. И сразу как-то меркли недостатки наших "боевых товарищей".

Прощались до следующего сбора в Москве, грустили. Теперь я буду еще более пристально следить за публикациями коллег, радоваться успехам, огорчаться неудачам. Мы, как альпинисты, шли в одной связке.

А дома муж преподнес мне сюрприз:

— Пора уезжать из Молдавии. Эта сладкая провинция засосет нас. Надо уезжать в Россию. Проси перевод в какую-нибудь область. Ты же у меня средство передвижения...

Я протестовала. Не мыслила себя в другом регионе. Но семя было брошено и потихоньку начало прорастать. Редколлегия пошла мне навстречу. Как раз освобождался солидный куст: Центральное Черноземье — Воронеж, Курск. Тамбов, Липецк. По сравнению с моей маленькой уютной республикой — огромная территория.

Расставание с Молдавией было тяжким. Слишком глубоко пустила я тут свои корни, хорошо знала, понимала и любила эту землю. Я буду снова и снова, как только мне представлялся случай, ездить сюда, ходить по знакомым и уже незнакомым кишиневским улицам, по холмам с виноградниками и внимательно следить за тем, что происходит здесь...

А моя работа на новом месте шла трудно, поначалу просто не заладилась. Адаптация затянулась более, чем на полгода. Редакция выражала недовольство, и правильно. Уже не Гегузин, а кто-нибудь из замов главного звонил по ночам, наверное, во время дежурства по номеру. Так, мол, и так, а если нет, делай выводы...

От нервотрепки, от скверных сельских столовых расстроилось здоровье. Врачи требовали, чтобы я села на диету. А какая диета во время путешествий в Касторную или Лиски? Помню, как в Тамбове я искала кашу. Ни в одной точке городского общепита ее не оказалось. Кто-то посоветовал обратиться в какой-нибудь детский сад. И правда, бедного собкора там накормили таки манной кашкой.

Да, жизнь в центре России оказалась куда более суровой, чем в моей благословенной Молдавии. Приезжаю в один колхоз, ищу председателя. Зашла на ферму. Узнав, что я корреспондент, доярки окружили меня, подняли крик и плач.

— Вы посмотрите на наших коров! Мы их кормим старой соломой с крыши. А преседатель-ирод прячется от вас. Узнал, что вы из центральной газеты, перепугался вусмерть да и удрал. А нам-то что терять? Мы бы ушли отсюда, да жалко наших буренок.

Повели меня на ферму. Увидела ужасающую картину. Передо мной предстали уже не коровы, а одры, кожа да кости. Многие не могли стоять, их подвешивали на веревках.

Вот сейчас написала это и подумала: как бы прореагировали на это американцы? При их-то отношении к животным...

Стояли хрущевские времена. В Москве говорили об оттепели, возвращались в семьи политзаключенные из Воркуты, Магадана, Норильска. При этом шла шумная кукурузная кампания, не хватало зерна, в провинции в хлеб добавляли гороховую муку. Он был сырой, тяжелый. Люди вспоминали войну. Страна не могла себя прокормить. Хлеб везли из Канады, Австралии. Долго еще везли.

Эти простые русские бабы, а среди них были и вдовы фронтовиков, которые болели за своих коров больше, чем трус-председатель, очень тронули меня. Тема деревенской труженицы станет отныне одной из моих постоянных.

Так постепенно входила я в жизнь российской глубинки с ее бесконечными бедами и страданиями. Нашла свою жилу и разрабатывала ее. Мне уже не звонили по ночам из редакции. На очередное совещание собкоров ехала без страха.

И вдруг-неожиданное ЧП. В одно прекрасное летнее утро раздался звонок:

— Говорят из приемной Степана Дмитриевича Хитрова. Он вызывает вас к себе.

— Вызывает или приглашает?

— Машина ждет вас у подъезда, — последовал короткий ответ.

Я почувствовала волнение и гнев одновременно. Иосиф уговаривает держаться уверенно и спокойно.

— Не забывай, что ты представитель центральной газеты и обкому не подчиняешься.

Надо сказать, что первый секретарь Воронежского обкома партии Хитров отличался невежеством, даже безграмотностью, хамством и невероятной жестокостью по отношению к своим кадрам, как тогда говорили. Если он вызывал "на ковер", все знали, что ничего хорошего это не сулит. Говорили, что бывает и так, что после проработки человека увозила "скорая".

Иду по мягким коврам в "высокий" кабинет. За столом сидит человек с перекошенным от злобы лицом — политес тут соблюдать было не принято. Когда он заговорил, сверкнул набитый золотом рот. Но странно, мне почему-то этот рот показался железным. Этакие железные жернова, которые хорошо перемалывают самые твердые материалы.

— Вы что там в своей статейке написали, что Воронежская область не снабжает себя овощами? — начал он без предисловий. — Какое вы имеете право диктовать нам, что надо растить?

— Я написала неправду? — спрашиваю.

— Она собирается тут права качать! — закричал Хитров. — Да обком завалили письмами. Теперь простой народ критикует нас после вашей статьи.

— Значит, газета попала в точку, — не сдаюсь я.

Хитров поднялся над столом:

— Да ты ж ешь наш воронежский хлеб! Не забывай про это. Критикуй вон курян или тамбовских сколь тебе угодно. Только не нас. Понятно? Мы главные в ЦЧО.

— Прошу называть меня на "вы".

Тут Хитров не выдержал, довольно резво выскочил из-за стола, протянул руку и... схватил меня за ворот блузки. Две пуговицы покатились на ковер. Они были вырваны с корнем.

В кабинете мы были не одни. Тут сидел секретарь обкома партии по пропаганде Усачев и секретарь обкома комсомола Павлов. В этот драматический момент Усачев не выдержал и выскочил в приемную. Павлову деваться некуда, мы же с ним связаны единой комсомольской веревочкой.

Никто из этих двоих не подумал меня защитить. Они-то отлично знали нрав своего хозяина.

Я тоже двинулась к двери.

— Куда? — заорал Хитров, — я еще не закончил разговор.

— Я думаю продолжать его нет смысла.

Домой добиралась уже на троллейбусе. Муж увидел мое лицо, растерзанную блузку и отреагировал по-своему:

— Я пойду и морду ему набью...

Мне понадобился горячий чай, небольшой отдых, чтобы придти в себя. Что и говорить, случай произошел невероятный. Это все равно, если б глава государства поднял руку на посла суверенной страны. Ну, не совсем так, конечно, но близко. Надо звонить в редакцию и доложить начальству.

— Немедленно выезжайте в Москву, — выслушав меня, сказал первый зам главного Борис Панкин.

Прямо с вокзала еду на улицу Правды. Срочно созывается редколлегия. Рассказываю всю эту историю. Все возмущены. Решено писать письмо в "Правду". Редактор партийного отдела "Правды" согласен такое письмо принять. Прихожу, кладу на стол письмо. Прочитал и заявил: нужны свидетели. Есть, говорю, свидетели. Вот пусть подтвердят и тогда письмо будем печатать.

Звоню в Воронеж Павлову.

— Да вы в своем уме? — слышу в ответ, — да мне ж после этого головы не сносить. Не могу я добровольно на плаху идти. Мне тут жить и работать. Подумаешь, обидели женщину, нежности какие.

Главный редактор позвонил Председателю Совмина РСФСР Воронову. Выслушав, тот сказал: "Конечно, Хитров поступил неправильно. Мы его попросим извиниться перед корреспондентом".

Как мне теперь себя вести? — спрашиваю. Писать больше критических статей, — последовал ответ. Отчаянные шестидесятники вовсю использовали уже заметно меркнущие возможности оттепели. Как мне все-таки повезло, что я попала в "Комсомолку"!

Для критики поводов было хоть отбавляй. И я отводила душу. После каждой статьи звонила Павлову и требовала принятия мер. А что вы думали? Собкор — это действительно звучит гордо.

А Хитров, хоть и неуклюже, но все же извинился передо мной.

Да, собкорство — это большое испытание на прочность. И я его выдержала. Мои журналистские акции поднялись. Редколлегия предложила мне работать в аппарате редакции. Мы переехали в Москву. Я стала разъездным корреспондентом и долго колесила по стране.

Хитров, между прочим, сделал хорошую карьеру. Когда снимали Никиту Хрущева, он выступил против него, не забыл, как тот раскритиковал Воронеж за плохие дела в сельском хозяйстве. Свел, так сказать, счеты с поверженным противником. Брежнев это оценил и сделал Хитрова министром сельского строительства СССР. Можно представить, скольким людям он попортил кровь. Непотопляемые, незаменимые, оплот и надежда партии...

Мой второй, московский период в "Комсомолке" был и успешным, и интересным. Но годы собкорства были особыми. Я вспоминаю Сашу Машина, Сережу Илларионова, Геру Алексеева, Гену Кочергина, Кима Костенко. Саша умер от болезни сердца. Гена утонул в Москва-реке зимой (он был моржом), Ким погиб в автокатастрофе.

Одних уж нет, а я далече... Но мои подруги-сестры живут и здравствуют. Я снимаю телефонную трубку, набираю код и номер Инги Преловской:

— Привет, это я. Ну, как там у вас в Москве погода?