Давненько она не доставала этот старый тяжелый альбом: когда вы оказываетесь в эмиграции и на вас разом обрушиваются почти неподъемные проблемы — не до семейных фотографий. Ну а теперь можно, теперь они, наконец, определились. Это вовсе не означает, что их многолетний марафон завершился ликующими победными маршами... отнюдь. Но, так или иначе, он закончился, и Нина позволила себе эту роскошь — перевернуть рябенькую, синюю с белым, обложку старого альбома.
На первых страницах были наклеены подвыгоревшие фотографии щекастого безбрового младенца с расплывчатым носом — сама Нина в нежном возрасте до одного года. Глядя на эти фотографии, трудно поверить, что со временем из всего этого образовалась весьма миловидная девушка с четко очерченными бровями на маленьком треугольном лице. А вот она на руках у мамы. Фотография сделана летом 50-го года: значит, Нине здесь полгода, а маме, соответственно — 26. Холстинковое, собственной вышивки платье, короткие кудрявые волосы, круглые карие глаза... Перелистывая листы альбома, Нина все глубже погружалась в невозвратное прошлое... вот то-то и оно, что невозвратное — именно в этом все его неотразимое очарование и вся печаль.
Большинство фотографий, хоть и безусловно знакомых, не вызывало в ней чувственного восприятия: Нина не помнила, когда и при каких обстоятельствах они были сделаны. Но некоторые приветствовали ее едва уловимым слабым запахом или невнятными, приглушенными временем звуками. Хотя бы эта: она стоит на дорожке сада, обняв за шею молодую овчарку по имени Альфа. Растрепанные, с выбившимися прядками косички, тоненькие, жеребячьи, с торчащими разбитыми коленками ноги... Нина точно помнила, что разбитыми, хотя коленок на фотографии не видно: они прикрыты подолом выгоревшего ситцевого сарафана. Она помнила это потому, что Альфа сначала ни за что не хотела сниматься и, вырываясь, больно задела когтистой толстой лапой Нинину разбитую коленку. И еще она помнила, как приятно пахло разогретым на солнце собачьим телом и как шумно, вывалив набок горячий язык, дышала Альфа. Этот снимок сделан летом 62-го, в дачном местечке К** под Ленинградом, родине ее отрочества, где два года подряд они снимали маленькую комнату с верандой.
Ее отрочество — с бешеной ездой на мужском велосипеде по корявым, испещренным корнями деревьев дорожкам, с загорелыми исцарапанными руками и вечно разбитыми коленками, с родителями, которые еще не успели расстаться...
Они вторгались в поселок в начале июня на весело дребезжащем грузовике — и день за днем катилось неспешное лето, и не было в нем ни минутки, когда бы ей было скучно. Играли в волейбол, лапту, простую и круговую, купались до гусиной кожи в небольшом озере с пологими берегами и мягким илистым дном. Так вышло, что на протяжении всей своей дальнейшей жизни Нину тянуло туда мощным магнитом — и она возвращалась; сначала — физически, а потом уже только мысленно — так, как сегодня.
Как же давно это было... Длинный летний день догорает, остывшее вечернее солнце низко повисло над дачными крышами. На такое солнце запросто можно смотреть, не мигая и не жмурясь. Конечно, не у всякого это получается... у Нины получалось. Ее тогдашняя подружка Оля тоже пробовала, но у нее ничего не выходило: глаза закрывались сами собой.
Совсем стемнело — они с Олей и братья-близнецы с соседней дачи стайкой сидят на сваленных в кучу бревнах в углу сада и грызут воблу. Какое это наслаждение — отбить рыбину о бревно, очистить и неспеша есть сначала жирные малосоленые спинки, а потом и ребрышки, тщательно обсасывая косточку за косточкой. Дополнительное удовольствие, если в рыбине оказалась липкая, пристающая к зубам икра.
— Слабо добежать до развилки и обратно? — подначивает кто-нибудь из братьев. Близнецов зовут Володькой и Сережкой; Володька — старший: он опередил брата на целых пятнадцать минут. Смех-смехом, но он и в самом деле ведет себя, как подобает старшему брату: подтрунивает над Сережкой, командует им, а может и отлупить, чтобы тот знал свое место. Сережка, как правило, в долгу не остается — и они постоянно лупцуют и дубасят друг друга, но при этом — что называется, не разлей водa!
— Слабо добежать до развилки и обратно?
Оля нерешительно ежится, а Нина отбрасывает обглоданную воблу, вскакивает и через секунду ее смутно белеющее в кромешной тьме платье под одобрительные возгласы близнецов исчезает между деревьями...
Оля живет с матерью на втором этаже. Их комната выходит на просторный балкон, с которого открывается вид на поселок и заросший осокой "дикий" берег озера. Олина мама любит сидеть на этом балконе, и Нинин отец в самом начале их тамошней жизни прозвал ее за это пристрастие "княгиней Балкoнской". Прозвище прикипело, но чаще, для удобства, употреблялось в сокращенном виде: просто "княгиня".
То, что строительные работы к началу их первого лета только-только закончились, придавало дому дополнительное обаяние: деревянная облицовка еще не успела потемнеть от дождей, и казалось, что даже в пасмурные дни дом освещен солнцем. В кухне, которая находилась в подвале, куда вела крутая деревянная лестница, и на большой хозяйской веранде еще не провели электричество — вечерами там зажигали керосиновые лампы. Мама, и особенно княгиня, восхищались этой романтической подробностью, но домработница Стеша не разделяла их восторгов.
— Какой от этой лампы свет? — возмущалась она. — Каждый раз, как спущаюсь в кухню, так и жду — вот сейчас навернусь!
Стеша "пасла" младшую сестренку Нины, трехлетнюю Наташку и, вообще, занималась их хозяйством — и в городе, и на даче, потому что отец с матерью много работали. В К** они приезжали разок на неделе и на выходные. То есть, это мама так приезжала, а папа вообще только в субботу.
Стеша с Ниной и Наташкой ходили на вокзал встречать их. Шли принаряженные: Стеша в чистом белом платке на круглой голове и свежем фартуке на торчащем, как у беременной, животе; Нина — в соломенной шляпке, по тогдашней моде, и в белых носочках на тонких загорелых ногах, и Наташка с пышным бантом в кукольно-кудрявых волосах. Она и вся как живая говорящая кукла; и Стеша уверяет, что "энтот рабенок навроде небесного ангелочка" и что она не видывала такой красоты за всю свою жизнь. При этом она гордится своим воображаемым сходством с Наташкой и хвастается, что якобы все считают ее родной матерью "энтого ребенка". Сама Стеша на редкость некрасива, так что Нина каждый раз возмущается такой наглой ложью и даже жалуется маме. Но мама только смеется: она нежно привязана к этой вздорной деревенской бабе и прощает ей все. А между прочим, Стеша очень плохо влияет на Наташку, и та свободно может ляпнуть что-нибудь вроде: "Мама, дай мне тую подуху!" У Нины просто вянут уши, а мама опять смеется и уверяет, что как только Наташка пойдет в школу, это пройдет, а вот такую заботу и любовь еще надо поискать... Стеша широко пользуется маминым хорошим отношением: достаточно послушать, как они "обсуждают" меню на завтра.
— Чего готовить на завтрие? — сложив короткие руки на выпуклом животе, спрашивает Стеша заранее недовольным голосом.
— Хорошо бы котлеты, — говорит мама. — Кока любит твои котлеты. Ну и, скажем, борщ.
Стеша начинает нервно крутить толстыми пальцами.
— Наварю кислых щей, — заявляет она после короткого раздумья. — И накручу пельмешей.
Мама растерянно улыбается и тут же согласно кивает головой... Однако, по большому счету, Стеша платит ей прямо-таки собачьей преданностью: если у мамы, не дай Бог, болит голова или она просто устала и легла вздремнуть — горе тому из тех, кто повысил голос или случайно скрипнул половицей! А когда через несколько лет отец ушел из семьи к женщине всего на восемь лет старше Нины — Стеша рыдала так, что у нее начались нервные спазмы; и маме пришлось отпаивать ее валерианкой и вообще всячески утешать...
На вокзал приходили заранее и сидели на горячей крашеной скамейке, поджидая поезд. Вот, наконец, паровоз тяжело выкатывался из-за поворота и издавал приветственный гудок такой мощи, что Нина широко открывала рот, чтобы у нее не лопнули барабанные перепонки. Так ей велели близнецы, и Нина безоговорочно верила им. Пыхтя и отдуваясь, паровоз тормозил у перрона, и из вагонов показывались приезжие. Отец с матерью всегда выходили одними из первых, и, увидев дочек, мама бросала на асфальт тяжелые сумки с продуктами и присаживалась на корточки, широко распахнув руки и смеясь от радости. А они с Наташкой со всех ног неслись к ней по перрону, причем большая Нина визжала так же заполошно, как и ее маленькая сестра... Отец, — с фотоаппаратом через плечо и легким кожаным саквояжем в руках, посмеиваясь, стоял рядом. Степенно подходила Стеша, утерев рот рукой, целовалась с мамой, сдержанно кивала отцу и, подобрав сумки, шла впереди всех в конец платформы.
К сожалению, не сохранилось ни единой фотографии Игоря, если не считать той, где на заднем плане угадывается его слегка размытая фигура. Хозяйский сын, дочерна загорелый стройный парень, уже студент. В их первое лето он гостил у кого-то в Крыму и вернулся только в середине июля. Нина играла в саду с Альфой, когда над оградой вдруг появилась мужская голова — и в тот же миг овчарка вырвалась из ее рук и стрелой понеслась к незнакомцу. Нина ахнула и помчалась за ней, но тут же в растерянности остановилась: перемахнувший через изгородь высокий парень пытался схватить Альфу за ошейник, а та винтом ходила от возбуждения и норовила лизнуть его в самое лицо.
— Вы что — свои? — почему-то во множественном лице спросила Нина.
И парень без улыбки ответил:
— Стало быть — свои.
Он вообще был неулыбчивый и молчаливый. Целыми днями копался в огороде, пересаживал что-нибудь в саду за домом или красил гашеной известью камни вокруг цветочных клумб. И все это сосредоточенно и молча. Пожалуй, только один раз за то первое лето Нина видела его откровенно веселым — когда к нему приехал погостить приятель по институту Жора.
Этот Жора немедленно сдружился со всеми дачниками и организовал две разношерстные волейбольные команды, включающие всех желающих — причем назначил себя капитаном обеих. Они азартно сражались до самой темноты, отхлопывая ладони о горячий кожаный мяч и охрипнув от неизбежного в таких случаях словесного самовыражения. Играли все, постоянно живущие на даче, включая княгиню Балконскую, "мелюзгу" и Альфу, которая с возбужденным лаем неслась за посланным в "аут" мячом и просто путалась под ногами игроков. К "мелюзге" относились Нина с Олей и Володька с Сережкой. Жора великодушно не гнушался их обществом — главное, чтобы народу было побольше и чтобы все его обожали.
С наступлением темноты, когда играть становилось невозможно, он собирал дачное общество на хозяйской веранде — петь песни. В те годы это было в порядке вещей: редкая вечеринка обходилась без застольного пения, а уж тут, на лоне природы, в сгущающихся теплых сумерках, чуть подсвеченных принесенной хозяйкой керосиновой лампой, что называется, сам Бог велел... Они сидели и стояли на новой деревянной террасе — всем обществом, включая двух хозяйских кошек, пришедших на огонек. Жора, с гитарой на коленях, разумеется, находился в самом центре: если надо, подсказывал слова, кому надо, заговорщически подмигивал — словом, создавал атмосферу и осуществлял общее руководство.
Оля смотрела ему в рот и, преодолевая врожденную застенчивость, изо всех сил пела. "Красив, как черт!", мечтательно говорила она Нине перед тем, как им разойтись на ночь. "И до чего же они с Игорем разные — вот уж, действительно: "вода и камень"… Оля была очень начитанной девочкой: в это лето они всей семьей читали вслух "Сагу о Форсайтах" и даже составляли генеалогическое древо — кто из этих бесчисленных Форсайтов кому и кем приходится. Нинина мама считала, что Оле, пожалуй, рановато читать Голсуорси, но княгиня придерживалась другого мнения.
"Даже странно, почему они подружились? — продолжала свою мысль Оля. — Но этот Жора красив, как черт!" Нина и сама удивлялась этой дружбе, но теперь немедленно обиделась за Игоря. "А чем наш Игорь хуже? — вступилась она за него, чувствуя, что краснеет, и радуясь спасительной темноте. — Он, по-твоему, что — некрасивый?" "Ну почему же? Игорь тоже ничего себе, но он же спит на ходу!" В этом, несомненно, что-то было, но, тем не менее, отдавая должное искристому темпераменту Жоры, Нина вот уже целый месяц была влюблена как раз в "спящего на ходу" Игоря.
"Никакой он не спящий, — думала она, вертясь на своей старой продавленной раскладушке. — А просто он скрытный... он не может, как Жора, выставляться напоказ! Интересно, а есть у него кто-нибудь?" Почему-то это было очень важно, хотя, казалось бы, а какая разница: все равно — ему уже целых 19 и он студент, а она девчонка, школьница... мелюзга. Ничего удивительного, что он не делает никакого различия между ней и Наташкой. Когда Жора надумал организовать смешанные волейбольные команды с включением "мелюзги", Игорь был категорически против; и Нина слышала, как он сказал ему: "Да ты что — спятил? Тогда уже и Наташку!" Ну и пусть... не всегда же ей будет 12! Лет через пять она уговорит маму снова приехать сюда на лето — вот тогда и посмотрим... И Нина старалась представить себя взрослой семнадцатилетней девушкой — какая она будет в семнадцать лет? Ну, во-первых, никаких косичек — просто шапка коротко остриженных вьющихся волос. И ее ноги должны же хоть немного пополнеть; у нее будут гладкие, без царапин, длинные ноги — такие, как у княгини Балконской. Остальное представлялось довольно смутно, но длинноногая девушка с шапкой вьющихся от природы кудрей — было уже неплохо. Правда, все это только через пять лет... да это же целая вечность! А что ей делать с собой сейчас? Что делать, если при его случайном прикосновении все ее тело покрывается колючими мурашками, как после долгого купания в озере... хотя у него такие горячие руки. И хочется, чтобы он касался ее еще и еще... О поцелуе она не смела и мечтать, но все равно мечтала, особенно ночью. Ну, пусть бы он поцеловал ее хотя бы в щеку, как Наташку. Или бы тоже посадил к себе на колени, чтобы вытряхнуть песок из ее сандалий... счастливица Наташка! Только она еще совсем дура и не понимает своего счастья. Просто болтает ногами, брыкается и мешает ему надеть сандалии; и один раз добрыкалась до того, что пукнула... Нина тогда просто чуть сквозь землю не провалилась от смущения, как будто это случилось с ней самой, а Наташке — той хоть бы что! Совсем дура...
К княгине по субботам приезжал муж — некрасивый лысый очкарик с утиным носом. Кстати, Оля разительно напоминала отца, но при этом выглядела привлекательной, может быть, благодаря длинным золотистым косам — таким же, как у ее матери. Наверное, со временем, она будет укладывать их точно так же — золотой короной вокруг головы.
Очкарика звали Анатолием Петровичем, и он, как и Нинин отец, был инженером. Прямо с вокзала, пока княгиня готовила ужин, прихватив дочь, он отправлялся на озеро "купнуться". Возвращались они в обнимку, веселые и довольные друг другом и жизнью. Потом долго, до самой темноты, втроем ужинали на балконе; и оттуда доносились его веселое кудахтанье и звонкий, "колокольчиком", смех Оли. Княгиня смеялась редко, зато почти постоянно улыбалась своей ленивой улыбкой. Перед сном они спускались вниз и шли по параллельным дорожкам к двум кабинкам, интимно удаленным от дома и полускрытым кустами орешника. И Анатолий Петрович обязательно говорил что-нибудь забавное, типа — "Мы разошлись, как в море корабли..." Вообще, по всему было видно, что этой троице хорошо вместе: Нине приятно было на них смотреть. Приятно и немного завидно, потому что в их семье все было не так...
Нинин отец слыл очень интересным мужчиной: он модно одевался, как-то необыкновенно ловко, на особый манер, завязывал галстук и покупал дорогой одеколон. Когда они с мамой собирались в гости или в театр, мама всегда была готова первой, а потом терпеливо ждала, когда отец вволю нагарцуется и начертыхается перед зеркалом, перепробовав несколько галстуков и нервно меняя запонки.
— Кокочка, мы опаздываем, — наконец, говорила она.
— Одну минуточку. О, черт! — и очередной галстук криво повисал на натянутой на дверце шкафа резинке.
— Может быть, тот, новый? — робко подсказывала мама. — Который я тебе купила ко Дню Красной армии?
— А нельзя ли без советов? — раздраженно вопрошал отец и на минуту отрывался от своего отражения в зеркале. — Чем давать советы, ты бы лучше сняла эту брошку, Катерина. Причем здесь брошка?
Мама послушно снимала любимую брошку, шла в другую комнату и садилась за стол, на котором Стеша, подстелив старое одеяло, гладила белье, а Нина готовила домашнее задание на завтра.
— Не трожьте вы его! — почти не понижая голоса, шипела Стеша. — Пущай покрасуется. А брошь эту сняли зазря...
Стеша недолюбливала отца и почти не скрывала этого — пожалуй, это было единственным, в чем они с мамой никогда не могли сойтись...
А Нина любила его, но эта любовь совсем не походила на ту, что она испытывала к матери — там все было просто и ясно, как сама Нинина жизнь. Отца же она не то что побаивалась — он ни разу даже не повысил на нее голос — но ее любовь к нему постоянно натыкалась на невидимую черту, за которую ее не пускали. Вот вроде бы только что смеялся чему-то, и, проходя мимо, благосклонно потрепал ее по затылку, а через минуту Нина сунулась было к нему с каким-то вопросом и нарвалась на — "Спроси у мамы: не видишь — занят". А сам сидит на диване и просто читает...
Дачу отец не жаловал из-за мух, комаров и тех самых интимных домиков в зарослях орешника. Он старался ходить туда, когда совсем стемнеет, чтобы по возможности никого не встретить.
— Возмутительно, что такая женщина, как княгиня, должна посещать подобные места, — говорил он маме.
— А такая женщина, как я? — невинно интересовалась мама.
Отец фыркал и пожимал плечами: это означало, что он в замешательстве.
Нина не задерживалась мыслью на каждом таком эпизоде, но все вместе они складывались сами собой в картину, которая и заставляла ее смутно завидовать ничем не замутненному, у всех на виду счастью Олиной семьи.
Княгиня Балконская нигде не работала и потому постоянно жила на даче, лишь изредка уезжая в город. Домработницы у нее не было, и она все делала сама: ходила в магазин за продуктами, готовила еду и даже ходила за водой к колодцу. Правда, Анатолий Петрович приезжал из города навьюченный как верблюд и привозил ей все, что только мог; кроме того, он запасал для семьи несколько ведер воды, которой им хватало дня на три. Таскать воду ему помогала Оля; размахивая пустыми ведрами, они наперегонки бежали по пологой тропинке вниз к поселковому колодцу, а потом дружно тащили воду наверх, в гору. Причем, Оля, перегнувшись на сторону и размахивая для равновесия свободной рукой, несла только одно небольшое ведро и по дороге расплескивала его содержимое на песчаную дорожку.
Но кое-что княгине все-таки приходилось делать самой — и делала она это легко и без напряжения, так что со стороны складывалось такое впечатление, что она просто играет в домохозяйку. В кухне она хлопотала у керогаза в хорошеньком, обшитом кружевами переднике и при этом неизменно что-то напевала вполголоса; а если кончалась вода, они с Олей брали маленькие, "женские" ведра и отправлялись к колодцу. Нина, которая терпеть не могла ходить за водой со Стешей, с удовольствием присоединялась к их компании; и почти всегда Игорь, оторвавшись от поливки огорода, брал ведра и тоже шел с ними.
Они шли, и встречные неизменно обращали на них внимание — из-за княгини, которая и за водой ходила в празднично-воздушном маркизетовом платье и с розовой помадой на полных улыбающихся губах. Маникюр у нее тоже розовый, и делала она его сама. Конечно, в Нинином представлении, княгиня Балконская — женщина далеко не первой молодости, но она, бесспорно, самая красивая женщина, которую ей довелось увидеть не на экране, а в жизни.
Вечерами иногда ходили в кино: княгиня, Оля с Ниной, Володька с Сережей и Игорь, который после отъезда Жоры словно проснулся и теперь наверстывал упущенное. Оля с Ниной наряжались, как на вокзал, а княгиня была такая же повседневно-праздничная, как и всегда. Возвращались уже в полной темноте, оживленно обмениваясь впечатлениями и ожесточенно отбиваясь от комаров, которых вечерами было великое множество. Все звонко хлопали себя по рукам и ногам; одна княгиня не хлопала, а обмахивалась, как веером, сорванной с этой целью пышной веткой. Был у нее и настоящий веер, который Анатолий Петрович привез ей из Самарканда, куда ездил в командировку. И в обшарпанном душном зрительном зале она небрежно помахивала этим маленьким нарядным веером, распространяя вокруг себя нездешний пряный аромат сандалового дерева...
В середине второго лета, в июле, Нина сделала открытие: Игорь, герой ее полудетской влюбленности, оказывается, и сам тоже был влюблен. В княгиню Балконскую! Собственно, это Оля, наблюдательная и развитая не по годам, сообщила ей эту новость. Вот уже второе лето она была, можно сказать, единственной поверенной Нининых чувств, и все-таки сочла нужным сообщить... И сделала это той волшебной ночью, когда они всей компанией договорились ровно в час ночи собраться на поляне, на которой днем играли в лапту и волейбол. Зачем? А просто так.
Самым трудным оказалось — не заснуть, дождаться назначенного срока, а потом бесшумно вылезти в окно и, мягко ступая по траве рыжими кожаными сандалиями, через едва различимую в темноте калитку выйти на пустынную песчаную дорогу и пойти по ней по направлению к поляне. Нина до сих пор отчетливо помнила — чем тогда пахло, и как что-то шуршало сбоку от дороги и шевелилось в кронах спящих деревьев; помнила низкое небо без луны, сплошь затянутое тяжелыми облаками... Ей казалось, что она идет по этой дороге давным-давно, а поляны все нет и, может быть, ее не существует вовсе. Она и сама не знала, чего ей больше хотелось: вот так и брести одной по затерянной ночной дороге или поскорее оказаться на знакомой поляне, среди своих.
Встретились на поляне и, посовещавшись, направились воровать клубнику: как раз неподалеку какой-то совхоз ровными грядками высадил клубнику и почему-то ее не охранял. Среди бела дня они не решались посягнуть на эту государственную собственность, а ночь, так сказать, развязала им руки — и они, согнувшись в три погибели, торопясь, почти наощупь рвали запретные плоды и тут же запихивали их в рот. Попадались и спелые, ароматные, истекающие соком, и еще совсем жесткие и малосъедобные ягоды — они ели всякие. Господи, чего только они тогда не ели! Кислую малорослую травку, известную под названием "заячья капуста", незрелые орехи с молочно-белыми, в зеленой шкурке ядрами, щавель, обыкновенный и конский и, конечно же, черемуху — до вяжущей рот терпкой оскомины... В последнем случае пиршество происходило прямо на дереве; и для того, чтобы достать особенно соблазнительные гроздья, они забирались на такие тонкие ветки, которые вообще-то не могли их выдержать, но почему-то выдерживали. Все это поглощалось в самых причудливых комбинациях и в диком количестве, но их молодые желудки не только не бунтовали, а напротив, с молодой же жадностью требовали еще и еще...
Наевшись клубникой доотвала, они на всякий случай отошли на почтительное расстояние от грядок и, усевшись на влажную траву, молча сидели в темноте и упивались ночью... Потом близнецы надумали сбегать на озеро, но они с Олей не взяли купальников, а возвращаться за ними домой было слишком рискованно. "Ладно вам! — уговаривали их близнецы. — Кто там вас увидит в такой темнотище... да и, вообще, больно надо!" Нина почти поддалась на уговоры, но Оля никак не могла решиться на такое — и в результате близнецы бегом припустили к озеру, а они с Олей направились к дому... Было жаль так быстро возвращаться и ужасно обидно, что мальчишки убежали без них и испортили компанию.
— Ну, ладно Володька, а от Сережки я этого все-таки не ожидала! — возмущалась Нина.
— Какая разница: от мальчишек вообще можно ожидать, чего угодно, — возразила Оля. — Я хочу сказать, от мужчин...
— Откуда ты знаешь?
— Знаю... Читала, слышала, наблюдаю жизнь. За примером далеко ходить не надо — хотя бы твой драгоценный Игорь.
Тут она искоса поглядела на Нину.
— А что Игорь?
— А то... Студент, молоко на губах не обсохло, а туда же: влюбился в замужнюю женщину и нагло преследует ее своей любовью.
Нина споткнулась и остановилась, как вкопанная.
— Влюбился? В замужнюю женщину? Игорь?
— Ну да! Больше того... только это должно остаться между нами, обещаешь?
— Обещаю...
— Нет, лучше поклянись.
— Чем?
— Ну, я не знаю... хотя бы своей Наташкой.
— Клянусь Наташкой, — прошептала Нина.
Они стояли рядом — одни во всем этом спящем поселке, совсем одни под ночным, низким, затянутом облаками небом, но почему-то шептались.
— Догадайся, в кого он влюблен? Ни за что не догадаешься!
— Ну?
— Вот тебе и "ну" — в мою маму.
— В твою маму? — тупо повторила Нина.
Так не бывает! То есть, что он мог быть в кого-то влюблен, Нина допускала и раньше, но чтобы в княгиню...
— Она же взрослая женщина — твоя мама! У нее же муж и большая дочь... то есть ты.
— Вот именно, — подтвердила Оля.
Помолчали.
— А как же Анатолий Петрович?
— Причем здесь... Ведь это Игорь влюбился в маму, а не она в него! А мама смеется и называет его ребенком. Если хочешь знать, и папа тоже смеется.
— А как он узнал, что...
— Мама рассказала — у нас в семье нет секретов друг от друга. Игорь пишет ей записки и кладет — то под керогаз, то в карман передника, который мама держит на кухне. А один раз, когда мы возвращались из кино, — помнишь, смотрели вторую серию "Войны и мира", — так он пошел с ней рядом и прямо так и сказал: "Вера Александровна, я вас люблю". Представляешь? Мама говорит: "Вы сошли с ума, Игорек!" А он: "Я знаю, Вера Александровна". Представляешь?
Читайте полную версию статьи в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в разделе Подписка
Добавить комментарий