У него есть очаровательная песня "Слушайте женщин!" Перефразировать название, призывая человечество слушать самого Юлия Кима, необходимости вроде нет: кто же не знает создателя оптимистических морских песен про малохольных рыбаков и героических пиратов!
Когда вместе с оттепелью кончилась "фантастика-романтика", автор стал сочинителем творений безрассудно и яростно антисоветских, за что оказался разжалованным из учителей и лишенным возможности выступать на сцене. КГБ не захотело делать из человека очередного страдальца — и он, получив благосклонное разрешение работать для кино и театра, написал огромное количество песен к фильмам и спектаклям. Они были настолько ярки, насколько безликим — навязанный псевдоним "Ю. Михайлов". Но это оказалось отнюдь не бедой: те же "Губы окаянные" из грустных и прекрасных "Пяти вечеров" или пронзительные "Ходят кони над рекою..." из "Бумбараша" благодаря всеобщей любви смело шагнули в массы, сделавшись "русскими народными" без имени автора: по радио их так и объявляли. Байку про телефонный звонок Киму и монументальный отклик абонента: "Русский народ слушает!" — напоминаю чисто на всякий случай: она тоже давно стала народной...
Диссидент со стажем, получивший на волне перестройки премию имени Булата Окуджавы за вклад в развитие той самой наикрамольнейшей авторской песни, за которую и погорел, русскоязычный кореец, ныне гражданин Израиля и России Юлий Ким — это "русский народ?" Это уже целая Вселенная!
— Не скажите, — возразила "Вселенная", демократично расположившаяся на диване в манхэттенской гостиной общих знакомых. — Одно из последних моих выступлений проходило в доме, где была публика в основном пожилая и явно свежая — в смысле, песен моих не знающая. Ну и что: реагировала прекрасно...
— Юлий Черсанович, за окном чисто американский городской пейзаж, а у нас в Америке очень в ходу весомое, многозначительное слово "статус..." В каком статусе вы, гражданин мира по судьбе, чувствуете себя сейчас?
— Когда не в России — я себя чувствую востребованным бардом. Пока еще востребованным... Поскольку я бард первого призыва, пришла наша пора представлять из себя патриархов, основоположников и прочая. Рядом со мной выстраивается сильно поредевший отряд в лице Городницкого, Кукина, Матвеевой и еще нескольких, которые простят, если я их не вспомнил. Даже Никитин — уже бард второго призыва. Ну, его еще можно по нашему разряду зачислить: ему всего шестьдесят пять, я, можно сказать, недавно из-за праздничного именинного стола. В клубе "Эльдар" — киноклуб под патронажем Рязанова, бывший кинотеатр "Казахстан" — есть уникальный ресторан, где и происходило торжество достаточно узким кругом. Но отойдем от ресторанного стола, мне даже самому интересно проанализировать этот самый свой статус. В России, кроме того, что востребованный бард, я еще и востребованный драматург. В Израиле во мне живет еще и член редколлегии "Иерусалимского Журнала", оба слова с большой буквы!
— Уважаемое издание, с маленькой не напишу...
— Главный редактор журнала Игорь Бяльский время от времени нагружает меня различными заданиями: прочесть то, прочесть это. Радуюсь, что с моей подачи Света Менделева со своими текстами вошла в "Антологию авторской песни", которую составил Дмитрий Сухарев, а с нашей общей подачи в русскую прозу вошел Алексей Тарновицкий — израильский программист, в прошлом наш человек, питерский. Обрезал имя и фамилию — получилось вполне такое звонкое литературное имя: Алекс Тарн. Мы с Бяльским чрезвычайно гордимся тем, что помогли ему выбраться из небытия. После публикации в нашем журнале у Тарновского были другие — в издательствах израильских и российских. Не скажу, что автор сильно процветает, но несколько книг вышло — и это действительно очень хорошая проза.
— А как насчет процветания собственно журнала? Замечательное издание, достаточно популярное в Америке — но периодичность его как будто сократилась...
— Так она никогда и не соблюдалась! Деньги есть — печатаем, но они поступают, как в испорченном водопроводе: то бурлит, то долго не каплет. Средства добываются оттуда-отсюда, с небольшой помощью нашей мэрии, эта бухгалтерия мне не очень известна. Но портфель всегда битком набит — потому чувствую себя в Израиле при деле. Занимаюсь тем же, что и в Москве, где провожу основную часть своего времени: читаю, пишу либо даю домашние концерты. "Зальные" концерты почему-то прекратились — теперь выезжаю на домашние, на вызовы, сам не знаю, почему: с точки зрения коммерции, мог бы плевать в потолок. А вот приятно увидеться со своими соотечественниками и попеть...
— Но у вас нет таких установок: перед, скажем, пятнадцатью слушателями выступать не буду?
— Помню, пел и перед пятнадцатью. Перед пятью — было один раз, но то особая статья, родственник в Хайфе: он так и сказал, что собирается небольшая компания. Настаивал, чтоб был настоящий платный концерт, переоделся в роскошные одежды, торжественно меня представил — и я торжественно спел всю программу. Под снисходительные аплодисменты! А потом мы торжественно выпили и закусили.
— И пять человек торжественно заплатило?
— По-моему, они скинулись шекелей по сто, состоятельная публика. Вообще-то перед малой аудиторией я пою избирательно: этот случай, поскольку мой склероз его запомнил, исключительный. Относительно недавно в концертной практике стал утверждаться новый опыт — корпоративные приглашения: богатые люди, солидные фирмы зовут бардов на свои вечеринки. Вот и думаешь: ехать — не ехать... Помните, Высоцкий писал: "Меня к себе зовут большие люди, чтоб я им спел "Охоту на волков..." Всякий раз мой демократизм испытывает по этому поводу некоторое смущение. У богатого человека — богатого по-настоящему — пел один раз, и все вышло прекрасно. Еще были Миша Кочетков, Андрей Анпилов и Володя Туриянский (московские барды — Б.Г.). Хозяин оказался очень обаятельным, внятным, понятным, прием — на редкость свободным. При этом — роскошный фуршет, нанятые официанты с полотенцем через плечо, ресторанный шик. Не то, чтоб это убивало — но казалось из другой жизни немножко... А касательно обхождения, общения, разговора с гостями, которые пришли — только тепло, взаимопонимание. Так мы побывали у настоящего ижевского магната...
— Как вас в настоящую Удмуртию-то занесло?
— А вот Миша Кочетков свистнул — и на заработки! Он был гарантом, сказал, что не разочаруемся — так и вышло. Но, повторяю, просто так за деньгами не езжу, очень важна аудитория: тщательно расспрашиваю, кто да кто зовет. Много развелось посредников: просто набирают твой номер и начинают агитировать. Посреднику все равно, кого приглашать — Кима, Кобзона... Когда узнаю, что речь о дне рождения какой-нибудь очередной купчихи, мягко отказываюсь.
— А каково в целом ваше ощущение нынешней российской жизни?
— Ощущение постоянной неопределенности и тревоги, к сожалению. Насколько я готов был отвечать на все вопросы о текущем моменте в советское время, настолько совершенно не готов сейчас, поскольку никакой связной картины того, что происходит, у меня нет. Могу рассуждать в самых общих чертах о процессе. Года два назад стал думать: за кого бы проголосовал в качестве кандидата в президенты? Вы не поверите, два кандидата прорисовались быстро: Андрей Макаревич и Юра Шевчук (смеется). — Публичные люди, которые мне симпатичны, и в порядочности которых я уверен. Это обязательно — чтоб у власти были люди публичные, умные и порядочные. И вдруг оказывается, что трем данным условиям отвечают только эти двое! Еще у президента должно быть чувство здорового патриотизма — не кликушеского, а с хорошо открытыми глазами и без всяких демагогических идей по поводу России, ее великого предназначения, ее особой роли. Но должен сказать, что при всей смуте наши новые времена подняли свободу искусства на высоту ранее невозможную — на высоту, которая вполне сравнима со свободой художника во всех цивилизованных странах. Посетите российские вернисажи, посмотрите наше кино, подите в театр — художник свободен, как никогда! Да, существует государственная цензура, и очень крепкая, и очень противная — главным образом, на телевидении. Это понятно, потому что телевидение — очень важное средство воздействия на умы, на политические предпочтения так называемого электората. С другой стороны, заметим, что российская пресса много свободнее, чем эфир: сплошь и рядом более или менее независимые издания — даже более, чем менее, вроде "Новой Газеты". "Новые Известия" иногда тоже отличаются этой независимостью — в отличие от "Независимой Газеты", которая, вопреки названию, все-таки сильно ориентирована на Кремль. Но даже в ней уровень гласности очень высок.
— Удается ли вам не участвовать в политике?
— Такого рода ответ мне легче было бы дать в брежневские времена. Тогда даже невольное участие в диссидентском правозащитном движении оказывалось рискованным и требовало серьезных жертв. Сейчас участие-неучастие происходит в других обстоятельствах. Я — не участвую. Когда собираются подписи в защиту того, что реально надо защищать — безусловно, ставлю. Сделать более резкий ход — например, пойти в организацию к оппозиционерам, вроде Каспарова — для этого надо иметь определенный внутренний задор. Думаю, что Алик Городницкий не полезет ни в какую Думу. Наши единомышленники, единопоколенцы немножко наведались в политику: Фазиль Искандер, Булат Окуджава, который был в комиссии по помилованию — ну, это святое. Но даже такие шаги я предпринимать не буду, и мое неучастие в политике себе в вину не ставлю. Хотя это вещь сегодня очень даже благородная — есть люди, вроде правозащитников Володи Лукина или Сергея Ковалева, которые находят себе дело, оставаясь порядочными. Про Лимонова с нацболами не говорю: они, как и Жириновский, принадлежат к категории личностей с неутоленными амбициями и страстью быть на виду любой ценой. Эта страсть свойственна многим — комплекс Герострата.
— Насколько правомерен вопрос: можно ли уставать от диссидентства?
— Безусловно, правомерен — только это не ко мне. В 1969-м году я отстранился совершенно категорически: у меня был разговор с главными диссидентами Москвы о том, что выхожу из игры. Принимал участие в редактировании "Хроники текущих событий", уже отойдя от постоянных дел, но отказался подписывать какие-либо письма. Мне оставили — вполне сознательно — работу в театре и кино, где своя цензура и где я был абсолютно безопасен. Но быть диссидентом и сотрудничать с театром и кино уже не мог. Помните, как это произошло с Галичем: выбрал свою музу — сцена и экран для него кончились. Писать антисоветскую песню и лояльный сценарий для заработка — несовместимо.
— У вас вышло несколько наоборот... Кстати, Юлий Черсанович, когда мы встречались в Нью-Йорке несколько лет назад, вы говорили, что тогдашняя ситуация в России вас внутренне устраивала. Дескать, бесконечные разговоры о вечно живом КГБ — это одно, а то, что новый руководитель был намерен работать, брал к себе в команду управленцев, умных людей, серьезных экономистов — это другое, многообещающее...
— Когда сегодня говорят о засилье кагэбэшников — как бы они теперь ни назывались — в нашем правительстве, я отношусь к этому с недоверием — и вот по какой причине. На вершине власти чиновное происхождение человека, мне кажется, значения не имеет: откуда он пришел, из партийных, профсоюзных, черт его знает из каких рядов — не так и важно. Если человек — рациональный прагматик, чем это плохо для России? Другое дело, что пока не видно выхода этого прагматизма за рамки клановых разборок. С одной стороны — силовики, с другой — бизнесмены, бюрократическая иерархия, которая превосходит по количеству и качеству ту, что была при советской власти. Все это между собой толчется, воюет, борется — но не вижу общегосударственного дела. Современный суд — тоже в стальной руке построенной вертикали, и почти никакой обратной связи между государством и обществом нет. "Демократия" превратилась в такое же демагогическое слово, как раньше было сочетание "советская власть". Засилье чиновников становится такой опасностью, что даже на государственном уровне принимается закон о коррупции: она уже затрагивает личные интересы тех, кто служит ее гарантами! Кагэбэшный менталитет — это серьезно: современный кагэбешник вряд ли думает только о том, чтобы начать ссылать и сажать, но представить себе, что это ведомство всеми силами пытается построить демократическое общество в России, для меня равно абсурду.
— Чувствую, что большого удовольствия разговоры и размышления на данную тему вам не доставляют...
— Нет, это все, безусловно, меня заботит. Не то чтобы я думал об этом постоянно, но если несколько лет назад я отзывался сдержанно и одобрительно о путинском правлении, сейчас я ничего подобного сказать не могу. Легкие вспышки некоторой ясности внесла его неприятная проговорка насчет Политковской — дескать, ее смерть хуже, чем статьи: точная проговорка человека, который не считается с общественным мнением, критикой, оппозиционным взглядом на вещи. Безапелляционность, отдающая сталинской.
— Насколько то, о чем мы сейчас говорим, влияет на ваши возможности заниматься творчеством?
— Совершенно не влияет. Писать, высказываться, в том числе и о власти в целом, можно сколько угодно. Единственный запрет — реальная критика реальных нынешних людей: открытая едкая сатира на Дмитрия Анатольевича Медведева вряд ли возможна. Лилипутиным его назвали очень обидно и явно неофициально.
— Вам кажется, в этой характеристике нет правды?
— Не знаю: в первый год президентства он казался таким послушным кадетом, хорошо справлялся с порученными обязанностями. Но интересно, когда время от времени говорит от себя...
— Отойдя от политики: что вам нравится в теперешней российской поэзии и прозе?
— Приток новых имен и открытость для них всех наших журналов. Есть авторы неожиданные — вроде трагически погибшего Бориса Рыжего, свердловского человека. Или — кого бы из свежих молодых назвать? Я, признаться, не слежу специально за российским литературным процессом...
— А из тех, кто постарше?
— Постарше остается для меня одиноким образцом русской поэзии Михаил Щербаков. "Памяти всех" — слушайте, какие стихи... Если вести речь о прозе, то из раскрученных имен — Пелевин, Сорокин, Слаповский. Очень слежу за творчеством Димы Быкова.
— Во время нашей последней встречи на вопрос о творческих контактах в Израиле вы сказали: контакты есть — контрактов нет! Изменилось ли что-нибудь в этом плане?
— Контактов с израильскими театрами нет никаких. "Гешер" — единственный театр, с которым я мог бы как-то сотрудничать. С Женей Арье, который его возглавляет, мы на "ты" и знакомы с Москвы, но пока совместной идеи не возникло. Вся драматургия, которую я на него вывалил, ничем его не заинтересовала, и он мне ничего предложить не мог. А жаль: мы с Бяльским сочинили такое огромное либретто из еврейских времен.
— Комедийное?
— Не-ет! Мюзикл, который может соперничать с "Иисусом Христом — суперзвездой".
— Но Арье так не показалось?
— Он прочел сочувственно — но Женя очень хорошо знает израильскую публику и не может себе позволить ставить то, что ее не заинтересует. А здесь он абсолютно уверен, что не будет иметь успеха произведение, написанное двумя, с точки зрения израильтян, неевреями...
— Особенно, полагаю, это относится к моему земляку Игорю Ароновичу Бяльскому...
— Но главный нееврей тут — я. А вы, выходит, тоже ташкентской мафии человек?
— Страшное дело...
— Я сейчас присоединюсь к ташкентской мафии с совершенно другого боку! Нахожусь в разгаре проекта, который называется "Легенда о Чунян". Чунян — имя корейской красавицы, вроде нашего корейского Ильи-Муромца мужского рода — огромное народное сказание, которое существовало до восемнадцатого или девятнадцатого века в устном виде, а потом было записано. Автор неизвестен. Корейская диаспора решила сделать по этому сюжету музыкальное представление. Это при ташкентской корейской общине — огромной. Как всегда у меня бывает, поехал сюда в Америку посреди работы, которая свалилась внезапно, гастроли были уже запланированы. Отказаться не мог, и сограждане терпеливо ждут, пока вернусь. Отсюда в Москву, потом в Израиль — и уже сразу засяду доделывать, потому что подпирают другие проекты. Вот слово, которое мне нравится...
— "Проект", серьезно? А вам не чудится в нем некий новорусский привкус?
— Абсолютно нет! Словечко, к которому привык: дело, занятие. Емкое, удобное, интеллигентное современное выражение: "Я в проекте!" И вот еще слово "тусовка": многие не любят, а мне нравится, семейное слово. Мы соберемся и тусуемся! Конечно, это слэнг: писать в серьезной статье "Сегодня деятели искусства тусовались в Екатерининском дворце" вероятно, не стоит...
— Но собственно тусоваться не возражаете?
— С нормальными людьми — почему нет.
— В свободное от бесконечных перелетов и душевных тусовок время над чем вы работаете?
— Мы с Геной Гладковым затеяли музкомедию по "Горячему сердцу" Островского. Очень нравится произведение — оно такое смешное, забавное — и в то же время глубокое, хочется с ним повозиться. Много русской дури — веселой дури...
— А песни пишете?
— Время от времени выскакивают. Эта муза ко мне пару раз заглянула. Но дело кончается одной-двумя-тремя песнями.
— Простите, в какую единицу времени?
— В год. Я имею в виду песни, отдельные от пьес. А если вместе — так только этим и занимаюсь.
— В Америке вы не в первый раз, здешнего слушателя знаете. Как строите свои американские концерты?
— Очень просто: в последний раз привез и представлял диск. Название, честно говоря, идиотское: "От Галича до Окуджавы". "От" и "до" предполагает некоторое расстояние, путь от чего-то к чему-то, дистанцию — а тут ее не было. Похожее дурацкое название было и у предыдущего диска — "От Ближнего до Дальнего", потому что начинается он с песен израильских, новых, а кончается старыми камчатскими. От простого к сложному: камчатские поются в сопровождении небольшого ансамбля. Условность названия оправдывается хотя бы тем, что собственно путь — был.
— Путь колоритный и, судя по количеству написанных песен, плодотворный. При этом я обожаю ваше надрывно-саркастическое творение "Ох, не пишется ни песен, ни романсов..."
— Да, старое мое, "Творческий кризиз..."
— Слово это нынче никак не звучит старым: в кризисе — все! И вы тоже?
— Если говорить о работе в театре, то — никак нет: это как широкая полноводная река. Бежит, течет, бурлит, захватывает! В Москве идет восемь моих спектаклей. Хожу в ореоле таких имен, как Грин, Чехов, Островский, гордо вертя головой направо и налево... В целом по России идет около двадцати представлений — либо мои пьесы, либо спектакли с моими песнями. Вполне востребованный драматург! Ну, с Леонидом Зориным соревноваться не приходится. Он очень пожилой, при этом очень живой, замечательный человек, талантливый. Зорин сейчас пишет главным образом прозу — но есть у него и пьеса в стихах: к сожалению, со стихом там неважно... Насчет Эдика Радзинского не знаю — он давно не пишет пьес. Так вот, о кризисе — точнее, о том, как он меня не касается. В Москве, кроме всего перечисленного выше, сегодня идут "Страсти по Бумбарашу", мюзикл наш с Дашкевичем, который пятнадцать лет — больше! — не сходит со сцены у Табакова. Там поет и пляшет Евгений Миронов собственной персоной, а режиссер — Владимир Машков.
— Вам нравится, как это поставлено?
— Да, очень лихо! Хотя есть важный недостаток: Машков в своей страстности затоптал лирическую линию, она там почти отсутствует, что жаль. Ему было так и сказано вначале — не согласился или пренебрег. Кроме того, "Золотой тюльпан Фанфана" идет "У Никитских ворот", в ТЮЗе — "Кто царевну поцелует", сказка про Ивана-дурака. В театре "Эрмитаж" — свежая премьера "Капнист: туда и обратно". У меня есть такое длинное стихотворное переложение одной истории, которая стряслась с поэтом Капнистом: якобы Павел Первый, посмотрев первый акт его пьесы, сослал автора в Сибирь, а досмотрев до пятого, велел вернуть.
— Так оно и было?
— Непонятно, откуда версия взялась: переспросил всех, кто имел к этому отношение, но главный рассказчик, Натан Яковлевич Эйдельман, скончался. Когда я услышал от него эту историю, пришел в восторг, но откуда что извлеклось, спросить не догадался. По другим данным, все происходило наоборот: ничего царь не запрещал, пьесу прочел, милостиво разрешил — правда, потом прикрыл: может, кто-нибудь надоумил, что вредная... А потом опять разрешил! Режиссер Михаил Левитин пристал ко мне, чтобы я сочинил либретто этой оперы в стихах. Накануне вылета в Америку удалось посмотреть даже не премьеру, а прогон: не хватало каких-то костюмов, деталей декораций. Музыка Андрея Семенова, завмуза этого театра, который немного использовал и мои мелодии. "Сказка Арденнского леса" поставлена в театре Фоменко — музкомедия по мотивам пьесы Шекспира "Как вам это понравится". Это была моя давняя мечта — чтобы именно Фоменко поставил это у себя, сама пьеса обязана ему своим появлением. Играют молодые актеры — очень довольная Москва ходит на представления, где Петр Наумыч во всем блеске предстает как постановщик. Опера "Ревизор" идет в театре Покровского: сценарий мой, музыка Дашкевича. И еще одна детская сказочка: "Приключения Красной Шапочки", Театр Маяковского, режиссер Иоффе, композитор Геннадий Гладков.
— По Шварцу?
— Нет, вся из головы. Кроме того, наша с Геннадием Гладковым музкомедия "Сватовство по-московски" поставлена в театре "Бенефис", в ее основе — две из трех пьес о Бальзаминове. Там же идет "Голый король" — вот это по Шварцу, тоже наша работа с Гладковым. В Театре "Эрмитаж" поставлено "Безразмерное Ким-танго": основная музыка Астора Пьяццолы, но главная тема моя.
— Это то самое известное танго, которое начинается с "Как прекрасна моя Амазонка..."? Где восемьдесят шесть, кажется, куплетов?
— Отобрано пятьдесят (скромно)... Уа-а, сколько я перечислил...
— Как же вы делите свою любовь среди такого режиссерского соцветия?
— Первая любовь, конечно, Петр Фоменко. Дружны! Он в нашем институте учился. Фоменко — уникальный режиссер, его стиль нравится мне больше других. Еще Миша Левитин: нас тоже связывает дружба. Он очень ярок и хотя не так мне близок драматургически, как Фоменко, но работать всегда интересно. К сожалению, пока не установилось творческого контакта ни с Марком Захаровым, ни с Костей Райкиным — а мне так бы хотелось, чтобы они что-нибудь мое поставили или мне заказали... Один раз начали затеваться с Захаровым, для "Шута Балакирева" он попросил сочинить пару песен, какой-то огрызочек в спектакль вошел...
— После ваших-то дивных песен к захаровскому "Обыкновенному чуду" — какая неблагодарность...
— Нет-нет, просто пока не нашлось такого проекта, который бы захватил обе стороны. Но это не повод для отчаяния.
Добавить комментарий