Пять лет миновало с той несчастной ночи, когда убита была Галина Старовойтова.
Поднималась по лестнице, уже нащупывая в кармане плаща ключи от квартиры, — вдруг целующаяся парочка у стены развернулась — ужасные лица, вспышка, грохот, боль, последняя мысль, смерть.
Убийцы не названы, заказчики не опознаны. Главный негодяй, автор, так сказать, идеи — расхаживает по начальственным коридорам, при случае произносит по телевизору государственные слова. Галина Васильевна лежит в Лавре, на Никольском, так и не став ни президентом, ни губернатором, ни министром (обороны, к примеру), ни даже ректором МГУ.
А нам остается гадать — какой была бы сегодня Россия, не случись этого гнусного преступления. И многих других: ведь за свободу погибли многие, лучшие из лучших. Смолкли, как говорится, честные, доблестно павшие. Смолкли — если я верно помню следующую строку, — их голоса одинокие. Где Андрей Сахаров? — Затопотали. — Дмитрий Холодов? — разорван в клочья. Лариса Юдина? — задушив, для верности утопили. — Юшенков? — Застрелен. — А с Юрием Щекочихиным что? — Спросите у душегубов, — да не скажут они.
Теперь вот еще и Отто Лацис до полусмерти избит — разумеется, неизвестными. Конечно, неуловимыми. Полицейских всякого рода у нас больше, чем в любой другой стране (вот только не знаю насчет Китая), — не странно ли, что профессия российского киллера — одна из самых безопасных?
А зато под смертельной опасностью ходит тот, кто громко говорит. Если, конечно, он говорит правду, а именно — что хватит воровать, и хватит воевать. И что многовато у нас полицейских всякого рода. И что не видать России счастья без свободы, а свободы — без раскаяния за прежний образ жизни.
Галина Васильевна говорила эту самую правду — такую, казалось бы, очевидную — не громче всех. Пожалуй, не ярче. Но слушали Галину Васильевну охотнее, чем других.
Каким-то чудесным образом в ней одной сошлись черты, способные примирить толпу — с человеком выдающимся. Все видели — умная, — но прощали. Почти что держали за свою. И внешность этому способствовала — миловидно-обыкновенная, и речь — прозрачно-логичная. Дар особенной иронии — чуть ли не научной — настолько мотивированной, что даже дураки смеялись, а в ярость приходили только подлецы. И спокойствие, почти веселое — спокойствие человека, который абсолютно точно знает, что он прав, и умеет это доказать.
Правота — непобедимая, в сущности, сила. Против нее — только пистолет…
Главное — у Старовойтовой был совершенно необходимый для российского политического деятеля, но именно в России наиредчайший талант: она умела через любую подробность, в любом факте, на любом уровне выявить связь между нравственностью и пользой. Что нравственно — только то и полезно — для страны, для народа, для человека. Она и сама была в этом уверена, и каждому могла показать это буквально на пальцах. То есть — скажу на философском, извините, жаргоне — под пресловутый категорический императив она подводила здравый смысл. Это делало ее логику неотразимо захватывающей. Понятной народу. Старовойтова была — народный мыслитель. Как, скажем, Чернышевский. Как Лев Толстой. Поэтому настоящие люди — которые, как бы мало их ни оставалось, и составляют народ, — пошли бы за ней куда угодно, в огонь и в воду. Поэтому же и в практической работе у нее получалось все.
Так что убить ее надо было обязательно. Если таких людей не убивать, то ведь рано или поздно — а чего доброго, и очень скоро — они, собравшись вместе, найдут выход из положения. Придумают, как прекратить геноцид, сократить численность тунеядцев и безумные расходы на показуху. Отменят диктатуру бюрократов и цензуру демагогов. Отправят вчерашних и позавчерашних преступников на заслуженный отдых. Позволят выбрать в начальники людей новых, порядочных — как минимум, хотя бы не запятнанных стажем в КПГБ. И Россия заживет пусть не богато — не сразу богато, но сразу честно, без страха и лжи. В таком воздухе, который побуждает работать, потому что дает надежду. В котором воспитывать детей правдивыми — имеет смысл. В котором с утра до вечера не раздается истерическое угрожающее вранье, а, наоборот, серьезные люди обсуждают реальные факты, чтобы делать правильные шаги.
Примерно в таком вот невозможном, недопустимо спокойном тоне:
“…В общественном сознании, как и среди лидеров нашей страны, издавна боролись две тенденции — одна на Азию, поворот лицом к Азии, другая связана с подчеркиванием исключительности и уникальности России — между прочим, любая страна исключительна и уникальна. Япония — еще более экзотическая страна, чем Россия, однако приняла западные институты демократии, такие, как многопартийность, парламент, независимую прессу, независимость суда и т.д. Еще одна тенденция связывает нас с Западом и говорит о том, что мы такая же страна, как и все другие, ну, по крайней мере, будем когда-нибудь такой страной…”
Галина Васильевна не учла еще одну возможность, третий путь: лицемерной пародии. Это когда — европейские слова, но азиатские поступки. Мнимая многопартийность, псевдопарламент, независимость Шемякина суда, свобода лживой печати. Все, что бывает, когда страной завладевают люди, не способные наводить порядок иначе как средствами произвола. И люди, которым сытно только в мутной воде. Даже если мутная она — от крови.
…Как странно. Я однажды, очень давно, был в гостях у Галины Васильевны — в доме на окраине, на каком-то Трамвайном проспекте. А тут вдруг задумался: адрес гибели — канал Грибоедова, 91 — почему-то мне кажется, что навряд ли она там поселилась только в последние годы. Мало ли как бывает с жилплощадью — вдруг и детство на канале прошло? А мое — в двух оттуда шагах, в доме 79. То есть сразу после войны, когда меня везли по заснеженному булыжнику на санках в детский сад, — ее несли, скажем, навстречу на руках. Она-то на пять лет младше была.
Теперь — уже на десять.
Добавить комментарий