Это интервью редакция "Чайки" хочет приурочить к 25 августа, дню рождения Юлии Абрамовны Добровольской, — большого друга и автора нашего журнала. Юлия Абрамовна воспитала плеяду итальянских русистов, среди которых есть несколько первокласcных переводчиков. Одна из них, Клаудия Дзонгетти, стала гостьей нашего журнала.
Клаудия Дзонгетти о себе
Родилась в провинции Марке, на море. И моря мне часто не хватает.
Маленькой хотела быть археологом. Потом прочла в биографии Шлимана,
что он знал 17 языков.
Решила заняться чем-то похожим. Но остановилась.
Английский, французский, немецкий. В лицее.
Где один профессор греческого читал нам "Шинель" Гоголя.
Выучила также русский и чешский. В университете.
Там открыла русских писателей, тех, кто "вышел из гоголевской "Шинели".
Открыла не только их, но и их переводчиков.
Играла в баскетбол. Но должна была прекратить — в Венеции.
Ездила на велосипеде. Но предпочла прекратить — в Милане.
Защитила докторскую диссертацию. Дело прошлое.
Мне нравится читать, началось это в детстве. И верю,
что это никогда не кончится.
Июнь 2009
 |
| Клаудия Дзонгетти (в центре) на церемонии вручения премии "Россия-Италия сквозь века". Слева от нее — Серена Витале, справа — Эмануэла Гверчетти. 2007 г. |
|---|
— Дорогая Клаудия, я слышала, что сделанный вами перевод книги Василия Гроссмана "Жизнь и судьба" пользуется в Италии большим успехом. Вы получили за него почетную итальянскую Премию Vallombrosa. О Гроссмане в вашем переводе, удостоенном премии, совсем недавно писала New York Review of Books. Фантастика — за полтора месяца было распродано четыре издания. Дело неслыханное! Почему вы взялись за перевод этой книги? Было ли для вас очевидно, что у нее будет успех?
— Никогда не надеялась, что смогу перевести "Жизнь и судьбу". Предыдущее "старое" издание было выпущено всего-навсего 25 лет тому назад, следовательно, была минимальная надежда на то, что издатель рискнет опубликовать новый перевод, к тому же такой сложности, да еще и русского автора (у русской литературы есть в Италии поклонники, но нельзя сказать, что она хорошо продается). И однако — случилось!
Не скажу, что вначале не было страха: если бы моему переводу не удалось вернуть читателей к этому шедевру, чье первое издание имело у нас весьма скромный отклик, бедняге Гроссману точно бы пришлось ждать следующего перевода уже в новом столетии.
Потрясающий коммерческий успех — очевидное свидетельство того, что задача была выполнена. Говорю "потрясающий", потому что быстрая распродажа 30 тысяч экземпляров этого прекрасного, но весьма "тяжелого" романа на 837 страниц ("Толщина 5 см., Клаудия!", — сказал мне один друг, который позже поблагодарил меня за книгу), была беспрецедентна.
— Гроссман в России писатель недооцененный. В советские времена его книга была арестована; у писателя и тех, кто ее хранил, забирали даже копировальную бумагу, так был страшен властям антисталинский и антисоветский заряд "Жизни и судьбы". Гроссману было сказано, что его произведение, возможно, опубликуют лет через двести. Опубликовали раньше, сначала за границей, а потом, в Перестройку — в России. Помню, когда читала, поражалась интеллектуальной мощи, смелости и художественному совершенству романа, многие страницы которого были сравнимы разве что с "Войной и миром" Толстого. Однако, как мне кажется, далеко не все читатели и критики в России так высоко оценили роман Гроссмана. А как в Италии?
— Наши "идеологические" расхождения с Гроссманом были, без сомнения, менее сильны, чем ваши, хотя в первый момент и у нас сходство между Сталиным и Гитлером, родство двух тоталитарных систем 20-го века (на которые наш "фашизм" тоже походил, но лишь отчасти), создало некоторые проблемы, некоторые дополнительные препятствия для распространения книги. Однако во всех без исключения рецензиях, появившихся в последние месяцы, подчеркиваются достоинства произведения и цитируется Георг Штейнер: "Такие книги, как "Жизнь и судьба", затмевают почти все, что сегодня на Западе воспринимается всерьез".
— В чем как переводчик вы видели основные трудности? Сколько времени потратили на эту работу? Какое чувство испытывали в процессе перевода и после его завершения?
— Принципиальная проблема — воссоздать стиль и язык Гроссмана, не превратить в банальное и стертое — в особенности то, что звучит сухо и строго. Сам материал, его содержание настолько сильны, могучи, горячи сами по себе, что при переводе не нуждаются в превосходных степенях, повторах, пафосе. Это как остывшая лава, зато внутри — горячее, раскаленное сердце.
Над переводом я работала год; перепроверка, чтение и перечитывание и перечитывание и опять перечитывание текста... проходили месяцы, во время которых я наяву видела Штрума, сестер Шапошниковых, Новикова, Крымова, Софью Левинтон, Давида и всех остальных. Были дни, когда я радовалась танковому прорыву, и другие, когда я "нападала" на Виктора Павловича за его сомненья, и те, в которые плакала с Софьей и Давидом, погибшими в газовой камере, или с матерью Штрума писала письмо сыну... Я была — как никогда не случалось прежде — неким "симбиозом". Причем, полностью отрешившимся от "реальной" жизни...
— Произведение Гроссмана многопланово и поднимает разные жизненные пласты — здесь и родство фашистской и сталинской систем, глядящихся в романе прямо "идентичными близнецами", и противостояние ученого-интеллигента и общества, и лирическая тема, и война, и лагерь, и судьбы еврейского племени... Что, на ваш взгляд, больше всего привлекло итальянских читателей? На какой романный пласт они больше отозвались?
— Думаю (или, по крайней мере, надеюсь), что нельзя выделить какой-то один романный пласт, особенно заинтересовавший итальянскую публику. В "Жизни и судьбе" настолько удалась встреча Истории с большой буквы и маленьких историй персонажей, что верю (или, повторяю, надеюсь): невозможно пытаться отделить одно от другого. Конечно же, каждый читатель имеет своих "любимых" героев, увлекаясь батальными сценами или трогательной платонической любовью Штрума и Марьи Ивановны, но не думаю, что можно выделить какой-то особый "национальный" итальянский интерес к тому или иному плану повествования.
— Один из моих бывших итальянских студентов пожаловался, что переводить с русского не выгодно. Спрос есть только на переводы с англоязычной литературы. Что вы на это скажете? Интерес к Гроссману — счастливое исключение?
— Ваш студент исходит из "коммерческой" реальности. Литературный перевод — дело неприбыльное, и, если, переводя с английского, есть надежда быстренько "сварганить" то, что вы, русские, называете "чтивом", — книги без больших претензий, то при переводе с русского такое невозможно. Итальянские читатели воспитаны на таких "трудных" русских писателях, как Достоевский и Толстой, и как следствие: издатели избегают публиковать "легких" русских авторов, останавливаясь или на классиках, или на тех, кто чем-то отличается, — необычным языком, темой или конструкцией рассказа/романа. Для ясности: у нас переводится Довлатов, а не Робски...
— Мне кажется, что русистика в Италии далеко не мертва. Слышала про уникальное издание Серены Витале, построившей на основе дневников Цветаевой биографическую книгу о поэте. Та же Серена Витале сделала неоценимый вклад в пушкинистику, сумев получить у наследников переписку Дантеса и Екатерины Гончаровой. Вы следите за процессом изнутри. Что можете сказать о сегодняшнем состоянии итальянской русистики? Есть ли в Италии интерес к современным российским писателям?
— К сожалению, я нахожусь не настолько "внутри", как хотелось бы. Но действительно, Витторио Страда и Серена Витале сделали итальянскую русистику одной из лучших в Европе. Однако, могу сказать, что в настоящее время не вижу их наследников в итальянских университетах. Но верно и то, что средний уровень преподавания и исследований разительно выше, чем десять лет назад. Не хватает Большого, выдающегося ученого (возможно, он растет где-то в каком-то университете), а хороших и отличных — много.
Их интересы становятся все более широкими, они больше, чем когда-то, открыты для современной литературы, для культурологического изучения российской реальности во всех ее аспектах: высокая и низкая литература, музыка, театр, изобразительное искусство, реклама... Любопытство находит себе применение, не останавливаясь всецело на символистах или великих классиках.
— Чем вы сейчас занимаетесь? Какие у вас планы на будущее? Работа переводчика нелегка, отнимает массу времени и сил, а у вас двое маленьких детей. Уверена, что плата за ваш труд мизерная. Что вас "держит" в вашей работе?
— Я только что закончила перевод большой подборки статей Анны Политковской (это третий том из собрания, публикуемого издательством Adelphi — после "России Путина" и "Русского Дневника", — состоящий в основном из ее публикаций в "Новой газете"). И вот пример того, как нелегко соединять семейные и рабочие интересы: моя старшая (ей семь лет), лучезарно мне улыбнувшись, вдруг спросила: "Ты ведь не возьмешься теперь за новый перевод?" Трудновато, но отдаю себе отчет в том, что с этой трудностью сталкиваются многие женщины-матери. У меня есть преимущество: работаю дома и сама строю свой рабочий график. Бывает, правда, что работаю по ночам, но, к счастью, я страдаю бессонницей...
— Помогли ли вам в работе над переводом "уроки" Юлии Добровольской?
— Конечно! Вне всякого сомнения. Всегда говорю Юлии (теперь уже и мы с мужем вслед за детьми называем ее "Ю"), что это только ее вина (или заслуга?), что я делаю то, что делаю, и влюблена в работу переводчика. Ее школу: лекции в университете, годы, проведенные в работе над Словарем, совместное перечитывание переводов, поиск "точного" слова, которое должно найти свое место не только во фразе, но и на странице, освоение авторского "дыхания" — одним словом, "мастерской" (что было в обычае у художников прошедших эпох) — все это считаю лучшей из всех возможных школ. Дружба и уважение "Ю" — самая высокая премия, которую я когда-либо получала.
Добавить комментарий