Ника

Ника проснулась, как обычно — в десять. Не открывая глаз, осторожно потянулась — и вспомнила. О, Господи! Сегодня ее юбилей — а и всего-то 70 годочков. Мариша, когда ей стукнуло семьдесят, изумилась: "Я, конечно, слышала, что такое случается, но не со мной же!" Вот именно. Интересно, а кто, вообще говоря, придумал этот миленький обычай праздновать каждый год, приближающий нас туда, куда неохота торопиться? Праздновать и "скрипя сердцем" еще принимать поздравления по этому случаю? Этот закономерный вопрос впервые пришел ей в голову, кажется, по поводу сорокалетия — раньше было ровным счетом наплевать, сколько там брякнуло. Так что заскрипела сердцем Ника именно в тот, увы, уже далекий день... И даже поссорилась с Бэбкой, которая будучи на каких-то неполных два года моложе ее, имела наглость сформулировать свое поздравление следующим образом:

— Ну вот, Ника, ты первая из нас переступила этот сакраментальный рубеж. Поздравляю!

Все-таки Бэбка всегда была немного идиоткой — и это при ее немалом уме; была и остается поныне. Вот такой феномен! Чрезвычайно любопытно, что она приготовила для нее сегодня? Наверняка что-нибудь веселенькое — типа: "Ну вот, Ника, ты и вышла первой из нас на финишную прямую!"

Пока, слава Богу, никто не звонил: общеизвестно, что она готова к публичной жизни после полудня. А кто, собственно, позвонит вообще? Все та же Бэбка, само собой, дочка и внук. И, если не забудет и ничего не перепутает — Мариша. Может случиться и пара случайных звонков, но это не в счет.

Ника села в постели и, не глядя, сунула маленькие ноги с красным педикюром в тапки с помпоном. На стене напротив, под овальным зеркалом в золоченой раме, надменно приподняв нарисованные брови, приподнятыми уголками нарисованных губ улыбалась Марлен Дитрих — Белокурая Венера Голливуда. Веселое весеннее солнце, пробиваясь сквозь тюлевые занавеси, лоснилось на яркорозовых атласных чехлах софы и туалетного пуфика, сшитых Маришей, и подсвечивало небрежную россыпь разнообразных флаконов, флакончиков, вазочек и других легкомысленных предметов на белом столике трельяжа. И к Нике вернулось привычно-приподнятое утреннее настроение. Говорят, люди, перенесшие инфаркт, надолго, если не навсегда, сохраняют непобедимый страх перед ночным сном, от которого можно и не очнуться. Слава Богу, она его не испытывала, разве что беспричинную радость при пробуждении... Едва открыв глаза, благодарно радовалась каждому новому дню, каким бы неприветливым и пасмурным он ни был.

Ника накинула белый нейлоновый пеньюар и прошла в ванную. Розовые чехлы и белый пеньюар — это была вынужденная уступка времени, компромисс. Ее любимым цветом, в некотором роде визитной карточкой жизни, был алый. Кстати, пунцовые губы и ярко-красный лак на руках и ногах она сохраняла и поныне... Приняв душ, она неспеша, тщательнее обычного наложила полный, под большое декольте, макияж, сделала витаминный овощной салат и по такому случаю разрешила себе чашечку очень крепкого и сладкого кофе, раз и навсегда запрещенного ей врачами по причине диабета. Потом снова легла, по привычке скрестив свои маленькие ноги поверх яркого в пышных воланах и тоже розового покрывала и стала ждать.

Первой, ровно в 12, позвонила, разумеется, Бэбка. Вопреки ожиданию, на этот раз ничего не ляпнула и, вообще, звучала грустно и даже слегка растерянно.

— Ты уверена, что не хочешь как бы слегка отметить? — спросила она напоследок. — Так сказать, в узком кругу...

— Бэбка!

— Ну, хорошо... А что ты сегодня будешь делать?

— Привыкать. Привыкну и пойду гулять. Напялю платиновый парик и босоножки на платформе — пускай все сворачивают шеи!

— Ты думаешь, будут сворачивать? — усомнилась Бэбка.

— Сто процентов! Ты что — не видела меня в платиновом парике?

— Видела, конечно... знаешь, мне кажется, он как бы скорее вечерний; на улице он будет смотреться немного вызывающе.

— И отлично! Именно это я и имела в виду.

— А зачем?

— Назло! — объяснила Ника. — Понимаешь?

— Не уверена, — немного подумав, созналась Бэбка. — Ну, хорошо... допустим. А потом?

— Надену свой старый красный пеньюар и буду вспоминать жизнь.

Детство и раннюю юность Ника помнила плохо. Должно быть, потому, что по-настоящему начала жить, когда у нее появился первый мужчина. И потом, в дальнейшем, основные этапы своей жизни связывала с тем или другим из них. Нельзя сказать, чтобы, кроме мужчин, ее решительно ничего не интересовало; просто все остальное не шло ни в какое сравнение с этой захватывающей дух пьесой для двух актеров: мужчины и женщины, которая, никогда не приедаясь, держала ее в счастливом напряжении всех сил целую жизнь.

Что касается детства — прежде всего его можно было назвать таковым лишь с большой натяжкой. Отца у нее не было, мало того — в доме не имелось ни единой его фотографии. А мать... это только гораздо позднее Ника поняла, что ее мать была прежде всего яркой женщиной. Красотой она не могла похвастаться — разве что блестящие, обесцвеченные перекисью волосы, по послевоенной моде поднятые надо лбом высоким коком, а сзади свободно спускающиеся на плечи, и стройные очень маленькие ноги. (Свои ноги Ника позаимствовала у матери.) А так — глаза как глаза и нос как нос. Но этого скромного арсенала ей вполне хватало, чтобы слыть в их густонаселенном доме опасной сердцеедкой. Когда она снимала со стены гитару с пышным бантом на грифе, закинув нога на ногу, пристраивала ее на коленях и, усмехаясь, трогала струны, очередной воздыхатель ел ее глазами и был готов на все. На заводе, где мать работала в ОТК, ее уговаривали поступить в заводскую самодеятельность и защищать честь завода на районном конкурсе, но ей было глубоко наплевать на честь завода... она и своей-то дорожила не слишком.

В их крошечной, 3 на 3, комнатушке чуть не каждой вечер собиралась разношерстная, охочая до разгульного веселья публика. Нечего и говорить, что источником света, на который слеталась вся эта мошкара, была ее мать. Там, где находилась она, и в самые что ни на есть серые будни был красный день календаря. Ее мать не только хорошо пела — она лихо танцевала, пила наравне с мужчинами и была неутомима в любви... так что пару раз в неделю Нике приходилось спать в коридоре — на сундуке, в котором мать, пересыпав нафталином, хранила зимние вещи. Когда Ника подросла и перестала на нем помещаться, к сундуку пристраивали стул. Соседи, по давней привычке и из жалости к девочке, кое-как терпели такое неудобство. Ника вроде бы тоже привыкла, но все равно, как только просыпался кто-нибудь из соседей — поднималась и, одев халатик, сидела на сундуке, дожидаясь, когда мать разрешит ей войти... Таким образом, интимная жизнь матери происходила чуть ли не буквально у нее на глазах; причем ее ночные партнеры менялись так часто, что Ника не успевала запомнить их в лицо...

В итоге, некие общепринятые ценности оказались для нее обесцененными еще в раннем детстве; и это не могло не аукнуться в ее взрослой жизни. Оттуда, из материнской гостеприимной постели брало начало ее стремление полностью, без остатка, завладеть своим мужчиной и, одновременно, легкое, без никакой драмы, отношение к физической стороне жизни.

К матери она испытывала сложное чувство — замысловатый сплав из естественной детской любви, болезненной ревности, обиды и тайного презрения. Сама мать заботилась о дочке очень умеренно: ровно столько, сколько требовалось, чтобы та была сыта и не ходила замарашкой. Но иногда, чаще всего в минуты сильного подпития, на нее вдруг накатывала родительская любовь: разбудив прикорнувшую на сундуке дочь, она прижимала ее к груди и покрывала ее лицо страстными пьяными поцелуями. При этом от нее так несло перегаром, что Ника, чтобы не задохнуться, упиралась в ее грудь кулачками и отворачивала лицо, плача от жалости и отвращения... Можно было только удивляться, как, не взирая на этот почти непрекращающийся "праздник жизни" в их прокуренной каморке, она умудрилась прилично закончить школу и поступить в Библиотечный институт. Там, на втором курсе, на институтском вечере она встретила Сашу Сахалова — и с этой встречи начался отсчет ее настоящей, подлинной жизни.

Он попал на этот вечер случайно — за компанию со своим однокурсником, девушка которого как раз училась в Библиотечном институте и была приятельницей Ники. Саша намеривался пробыть там от силы час-другой, а потом собирался ехать на Московский вокзал встречать приезжающую из Москвы невесту: через месяц предполагалась их свадьба. Приятельница познакомила Нику со своими кавалерами, и, больше из приличия, Саша пригласил ее танцевать. Они протанцевали под радиолу несколько танцев, потом вышли на лестницу, поднялись на последний этаж и стали бурно целоваться...

Свадьба не состоялась, невеста пыталась отравиться, но, к счастью, ее удалось откачать. А Саша с Никой закрылись в комнате того самого однокурсника, который привел его на этот вечер, и целый месяц почти не выходили из нее. Потом однокурсник, перебивающийся у кого-то в общежитии, возмутился, и им пришлось освободить жилплощадь. Похудевшие и почти невменяемые от счастья, взявшись за руки, они бродили по городу в поисках приюта — причем ее голова едва доставала до его плеча...

Они прожили вместе пять лет, причем оформили брак сразу: Ника не хотела уподобляться своей матери, которая и в сорок лет вовсю крутила романы-однодневки. Саша учился в Театральном на режиссерском отделении и был там общепризнанным лидером. Он вообще был лидером — и Ника подчинялась ему беспрекословно, но, в то же время, крепко держала его обеими руками — так, как умела только она: без малейшего нажима и давления, одной своей неслыханной, самоотверженной любовью.

В первый год их жизни Саша подрабатывал после лекций, разгружая вагоны, потому что их стипендий катастрофически не хватало. Они снимали тогда паршивую комнатенку на пятом, без лифта, этаже; и перед его вечерним возвращением она надевала свой первый пеньюар, купленный в комиссионке с первой Сашиной зарплаты — пунцовый, до самых пят, с глубоким вырезом на груди — и, едва он входил, закинув руки, висла у него на шее...

Ника, как и ее мать, не будучи записной красоткой, обладала тем же самым мощным либидо, заявляющем о себе чуть косящим в минуты возбуждения взглядом темных, монголоидных, должно быть, отцовских глаз, тихим манящим смехом, и даже той же манерой сидеть, высоко закинув одну на другую маленькие чуть полноватые ноги с высоким балетным подъемом. В профиль она была красивее, чем анфас и, помня об этом, в решительные минуты норовила как бы невзначай повернуться к собеседнику боком — и так замереть. Саша уверял, что у нее античный "профиль камеи".

Он тоже не был красавцем — и слава Богу! Красивые мужчины, как считала Ника — публичный товар, а ее мужчина должен был принадлежать ей одной. Но и Саша ни в коем случае не относился к незаметному сословию "серых мышек": прежде всего, он выделялся в толпе своим ростом. Кроме того, имел густую черную шевелюру и яркозубый рот. А, главное, его лицо было умным — качество, которое Ника всю жизнь ценила в мужчинах так же высоко, как и занимаемый ими пост. Саша познакомил ее со своими друзьями — и те приняли ее как свою — еще бы, ведь она была женой Саши Сахалова! Ей нравилось его имя, а вот своего она не любила: Вероника — слишком претенциозно и длинно; и Саша переименовал ее в Нику. До этого ее обычно называли полным именем, а мать — Верой.

— Отныне все-все-все обязаны называть тебя только так, — распорядился Саша. — Ты — крылатая Ника, богиня Победы. Она тоже была маленькой и стремительной, как ты.

Ей польстили его слова и понравилось само имя. Оно обязывало и, выходит, это с Сашиного благословения она начала свой победный марш по жизни...

Его родители приняли ее гораздо сдержаннее, чем друзья: Саша объяснил, что на них произвела тяжелое впечатление история с невестой. Ника подумала, что, если честно, ее вина была не так уж велика: как бы там ни было, Саша сам сделал этот выбор, но из гордости не набивалась; и их родственные отношения свелись к редким встречам — в основном, семейным праздникам, которые невозможно было проигнорировать. А ее мать, напротив, распростерла свои широкие объятия навстречу новоиспеченному зятю: кроме всего прочего, она была в восторге, что Ника выехала из их клетушки. Она разлетелась было к ним со своей знаменитой гитарой, но Ника твердой рукой отодвинула мать на безопасное расстояние и впредь неизменно держала дистанцию. Разумеется, не потому, что опасалась с ее стороны сексуальной диверсии (хотя до конца не исключала и такую возможность); просто и раньше-то не будучи с ней хоть сколько-нибудь близкой, теперь и подавно не нуждалась в ней.

Первые два года были подарком судьбы. А далее судьба, видно, наскучила подарками: Ника забеременела и, когда она была на седьмом месяце, Саша бросил институт. Внезапно и необъяснимо — во всяком случае, никаких адекватных этому поступку поводов не наблюдалось. Так, чепуха: повздорил с преподавателем, знаменитым режиссером, почти классиком, который был не согласен с Сашиным видением одной пьесы; и сгоряча обозвал классика безнадежным рутинером и душителем прогресса в искусстве. Правда, потом извинился, но счел нужным уведомить, что остается при своем мнении. И перестал посещать его лекции. При Сашином авторитете самого талантливого студента курса это был не более, чем досадный пустяк. Все, включая самого классика, так к этому и относились, но не Саша. Он пошел в деканат и взял академический отпуск по семейным обстоятельствам, а Нике объяснил, что разочаровался в своей профессии и, скорее всего, в институт больше не вернется.

— В любом театре будет точно так же, — сказал он ей. — Никто мне не разрешит работать так, как я считаю нужным. Придется одно из двух: либо ставить так, как велят, либо прошибать стенку головой и в сорок лет схлопотать инфаркт. И то, и другое мне не подходит.

Ника пришла в ужас: она-то считала, что через год, закончив институт, Саша устроится в один из уважаемых театров Ленинграда — и они заживут интересной наполненной жизнью. Наполненной, кроме всего прочего, и материальным содержанием: ей надоело перебиваться с хлеба на квас, кроме того, на подходе был их первенец. Она умоляла мужа не рубить с плеча и науськивала на него однокурсников, даже позвонила тайком классику, чтобы тот позвал Сашу обратно... Классик был чрезвычайно вежлив, утешал Нику и выражал надежду, что ее муж одумается, но просьбу позвонить мягко, но решительно отклонил.

Через пару месяцев Саша устроился на Ленфильм помощником режиссера, чтобы элементарно зарабатывать на жизнь, не предполагая, что задержится там надолго: он решил поменять профессию кардинально. Ника, видя, что муж не относится к происшедшему трагически, быстро утешилась: во-первых, она полностью доверяла Саше решать проблемы их жизни, а, во-вторых, ее отвлекали, так сказать, внутриутробные проблемы. Младенец пребольно лягался, потом, почему-то досрочно, отошли воды, а в свой черед и даже несколько преждевременно, случились роды. Ника родила дочку, родила после тяжелой беременности, можно сказать "всухую", но неожиданно легко — и Саша писал ей в роддом: "Девчонке рад до потери пульса! Только бы уродилась в свою мать..."

Вскоре его назначили на запускавшуюся картину уже вторым режиссером. Это было неслыханно, но Ника почти не удивилась: она верила в исключительность своего мужа. Вообще Саша прижился на студии: там царили более демократичные по сравнению с театром нравы, съемочные группы менялись, в отличие от театральной труппы, достаточно часто, менялись и режиссеры. Перед отъездом на "натуру", в Сибирь, в порядке исключения Саша отправил Нику с дочкой на дачу к своим родителям. Дочку назвали Анастасией, Асей и растили ее по-молодому, то есть не зацикливаясь на ее детских недомоганиях и капризах. Да их почти и не было: Ася росла на редкость покладистым и необременительным ребенком.

На всю жизнь Ника запомнила такую картинку: опаздывая на электричку, по перрону вокзала бежит вприпрыжку молодая пара, держа за ручки большую плетеную корзину с годовалым младенцем внутри. Несется со всех ног, не обращая никакого внимания на ребенка, который ходит в корзине ходуном и почему-то не плачет... Действительно, неслись, как сумасшедшие, опаздывая на электричку, которая должна была доставить их на ту самую дачу, где Нике с Асей предстояло перекантоваться до Сашиного возвращения. И, действительно, даже не обращали внимания на Аську — было не до нее, а та тряслась да помалкивала. Это уже потом, много позднее, Нике вспомнилась эта картинка — и навсегда запала в глубины памяти. Потому что это и была, если хотите, модель всей их тогдашней молодой, неустроенной, безалаберной и счастливой жизни...

Начиная с Сашиной поездки в Сибирь, их жизнь, по-прежнему оставаясь безалаберной и неустроенной, вдруг перестала быть счастливой. Впервые отлучаясь от дома на целых два месяца и с головой окунувшись в новую для него среду раскованных киношников, муж Ники захлебнулся обрушившейся на него свободой и пошел ко дну.

Читайте полную версию статьи в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в разделе Подписка